На фото: Ирина Ракша -"Золотое перо России" (держу в правой руке) Лауреат РСП и ряда других премий РСП (Российский Союз Писателей). Председатель и создатель РСП - Дмитрий Кравчук
ВО ДНИ СОМНЕНИЙ
эссе
То, что в последние десятилетия происходит с нашим родным русским языком, с родной речью, давно и печалит, и раздражает. И, думается, давно пора бить в тревожные колокола. Язык наш безбожно уродуется, коверкается. Пропадают и его чистота, и его традиции. А в молодежной среде это происходит даже с чувством какого-то мазохизма. Чем хуже, тем лучше. И процесс идет не только в обиходной, повседневной жизни, этим давно больны и наши средства массовой информации. Радио, печать, телевидение. И если лет пятнадцать назад горбачёвские словечки вроде «нАчать», «поклАсть», «углУбить», «лАзит», «вылАзит» и прочие (вроде, к примеру, ставшего популярным словца «похудАние» вместо «похудЕние») произносились прежде с издевкой, сарказмом, как анекдот, то теперь ненормальные словеса прижились, укрепились и стали для большинства почти нормой. Порой с ужасом слушаешь ведущих дикторов и шоуменов популярных телепрограмм (например, первый канал ТВ, разговор о здоровье для миллионов жителей нашей страны «Малахов-плюс») и так и хочется по-тургеневски с негодованием воскликнуть: «Господи! Как не впасть в отчаяние при виде того, что совершается дома?» А совершается, если вдуматься, настоящее преступление. Ведь от доморощенного «медика» Малахова, якобы предназначенного нести людям добро, в каждый дом плывет с экрана и множится по всей стране страшное зло — зараза косноязычия.
Да что там ТВ! Пройдите по улицам, послушайте реплики, разговоры прохожих, особенно людей молодых. Смешайтесь с толпой, пройдитесь во время перемен по коридорам школ или вузов! И, возвратясь домой, вам уж точно захочется срочно встать под душ и смыть, соскрести с себя оскорбительно-липкую словесную грязь.
Мне порой кажется, что в стране все меньше становится «русскоговорящих» людей. То есть, изначально грамотно говорящих по-русски. И при этом учебные программы по русскому и литературе в школах и вузах сокращаются, становятся факультативными. Воистину, для уничтожения нации достаточно низвести язык до уровня небезызвестной Эллочки-людоедки.
Конечно, объяснить прогрессирующую болезнь можно множеством причин. Как субъективных — умышленное размывание языка, как устоя русской нации, так и объективных. Политических, социальных, экономических. И, действительно, с развалом великой страны пошатнулись и ее языковые традиции. Среди причин — и миграция, и эмиграция, и общее оскудение и понижение уровня культуры, и, конечно, развал структур образовательных. Отсюда и безграмотность на всех уровнях, и вредоносная издательская безвкусица. И безграмотность нового поколения дикторов. (Кстати, слово «диктор» в переводе, к примеру, с исландского означает «произносящий» священные тексты».)
И все-таки, как бы то ни было, следует думать, как не впасть в отчаяние при виде того, что совершается дома? И все-таки, что надо для начала предпринять каждому из нас, будь то писатель или читатель? Ведь сказал же любимый святой земли русской Серафим Саровский: «Стяжи дух мирен и тысячи вокруг тебя спасутся». Так вот, может быть, отбросив лень, протянуть для начала руку к своим книжным полкам, которые, слава Богу, существуют и поныне в каждом доме по всей стране (благодаря, кстати, культурной политике прошедших «застойных» времен), и снять с полки, например, томик Ивана Сергеевича Тургенева и прочесть его коротенькое стихотворение в прозе (когда-то известное чуть ли не каждому, а ныне напрочь забытое): «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!»
Воистину — великий язык, данный великому народу, не может и не должен утрачивать и утратить своего величия. И не надо бояться бить в тревожные колокола, не надо «стесняться» вспоминать и напоминать о богатстве и истоках русского языка, об этапах его развития и истории, о великих писателях, благодаря творчеству которых язык дошел до нас из глубины веков. Плавно притек, словно река от истоков к устью. Конечно, разумея при этом, что существует большая наука, лингвистика, которая и призвана заниматься подобными вопросами. Правда, несколько лет назад самими учеными из академий словесности и образования чуть было не был принят закон о языковой реформе, фактически направленный на уничтожение основ родной речи, но то совсем другая история.
А мне сегодня хочется вспомнить о некоторых деталях, некоторых языковых особенностях творчества великих русских писателей. Хочется поговорить о предметной точности русской речи, ее «правильности». А точность и правильность, как известно, главные качества хорошей речи. И, стало быть, человеческого мышления.
Вообще о связи мысли и произнесенного слова, об их соотношении и единстве писали, многие мудрецы. От античности до наших дней. Аристотель, к примеру, считал, что «... кто ясно мыслит, ясно излагает. А наш великий Пушкин главной ценностью прозы считал «краткость и точность». И сам был краток, а главное, точен в любом выражении. А вот Афанасий Фет патетично мечтал: «О, если бы без слов сказаться мыслью было можно!» Блистательный стилист поэт Тютчев, говоря о «несовершенстве и слабости» собственного языка, искренне сокрушался: «Мысль изреченная есть ложь». И все-таки именно они, наши гении Слова — Пушкины, Тютчевы и Феты — создали основу сегодняшнего русского языка. Они задали ему тон. Кстати, «задать тон», значит: подать оркестру или солисту чистый звук ноты «ля». Так сказать, для проверки общего гармоничного звучания всех инструментов. Стало быть, тон, точность звучания, «правильность» языка предполагают его гармонию и богатое многозвучие. Это — аксиома, языковая норма нашей литературной классики.
И хотя речь, как сама жизнь, явление очень подвижное и, стало быть, изменчивое, нормы с начала девятнадцатого века (восемнадцатый — это еще романтизм) остались прежними. Как скажем, группа крови у человека. Она постоянна даже при изменении любых других показателей. А любые другие показатели могут быть необычайно интересны.
Вспомним того же Толстого, его прелестную Наташу Ростову, юную герои¬ню романа «Война и мир». Вот она, непосредственная как все подростки, после обеда живо спрашивает мать: «— Мама! Какое пирожное будет?» И мать отвечает ей: «- Мороженое, только тебе не дадут...» На первый взгляд, это может показаться некой несуразицей. Пирожное мороженое? Но Толстой очень точен, он не грешит против правды. Просто нам, сегодняшним, уже не известно, что в прошлом веке всякое сладкое блюдо, подаваемое к столу на десерт, называлось «пирожным» (от слова «пир, пировать»). Воистину — «на пирожное было мороженое, и Катиш простыла».
А вот, например, в тургеневском романе «Отцы и дети» написано так: «Николай Петрович имел вид озабоченный. Ему донесли, что в его пшенице... показалась головня». Что еще за головня показалась такая? Но не следует понимать (как пояснили однажды этот текст нелюбознательные студенты Лит-института), как появление в гурте зерна обугленной и даже тлеющей головни, то есть головешки. И нам, вслед за Тургеневым, хорошо бы знать, что «головня» — это еще и «опасное, грибковое заболевание зерновых». Так что и тут автор был совершенно точен.
Вообще понятие «точность» в русском языке имеет особый смысл. По этим «точностям», по деталям в произведениях наших классиков можно изучать целые эпохи. И слово тут — как кисть, как краски. Толстой писал: «Надо стараться довести свою мысль до такой степени простоты, точности и ясности, чтобы всякий, кто прочтет, сказал бы: «Толстой-то? Да ведь это так просто». А для этого нужно огромное напряжение и труд». Творческое напряжение Толстого было воистину титаническим. «Войну и мир» он переписывал семь раз. Об этом свидетельствуют и дочь, и жена Софья Андреевна. «Анну Каренину» переписывал одиннадцать раз. «Воскресенье» шесть. Как правило, большинство писателей многократно переписывало свои сочинения в мучительных поисках того, единственно-оптимального варианта слова, определяющего строку, строфу, мысль. Слова, о котором откровенная Марина Цветаева, вспоминая свои ночные бдения, с трепетным жаром писала: «Не то... Не то... Не то... — (И, наконец, найдя, восклицала счастливо) — Это!» Точно найденное писателем слово — как праздник! И вообще писатель начинается с того момента, когда начинает себя переписывать. Именно такой работой над словом писатель и отличается от графомана.
В первоначальных вариантах поэмы «Кому на Руси жить хорошо» Николай Алексеевич Некрасов писал о своем герое: "Поехал в город парочкой!/ Глядим, везет оттудова/ Пожиточки свои."
Казалось бы все понятно, все на месте. Но что-то не удовлетворило поэта. И уже в последнем опубликованном варианте текст звучит так: "Поехал в город парочкой!/ Глядим, везет из города/ Коробки, тюфяки..."
Действительно, один из героев поэмы, немец Фогель, возвращается из го¬рода в повозке, запряженной «парочкой» лошадей. К тому же полной не просто каких-то неопределенных пожитков, а именно «коробок и тюфяков». Стало гораздо образней, гораздо точнее определяет характер и самого немца Фогеля. Как-то Некрасов писал Толстому: «Мне жаль моей мысли, так бедно я ее поймал словом... — И далее: — Бывало, я был к себе неумолим и просиживал ночи за пятью строками... Всегда досадую, когда встречаю фразу «нет слов выразить» и т. п. Вздор! Слово всегда есть, да ум наш ленив...» В этих строках вся суть писательского труда.
Ну, а «пройтись» по многократно исписанным, исчерканным, изрисованным черновикам Александра Сергеевича Пушкина нынешнему филологу — просто праздник! Просто ликование души! Помните, в «Евгении Онегине» описание въезда в Москву впечатлительной, провинциальной девушки Татьяны Лариной? «Возок несется чрез ухабы,/Мелькают мимо будки, бабы,/ Мальчишки, лавки, фонари,/Дворцы, сады, монастыри...» Всеохватная, живая и живописная картина жизни первопрестольной. Но в черновых вариантах все менее выразительно. Например, вместо «будки, бабы» — «дети, бабы». Но, вероятно, в том автор ощутил некую тавтологию и заменил на «будки, бабы». И именно полосатые будки сразу как бы расширили, разнообразили картинку городского быта. И далее — вместо выразительных видов московской архитектуры было простое перечисление: «Солдаты, девки, мужики,/Бухарцы, немцы, казаки...». Воссоздавая виды старой Москвы (да разве только одной Москвы?), Пушкин умел буквально живописать словом, как художник красками, накладывал мазок к мазку, а порой даже гуще — мазок на мазок.
Например, Александр Сергеевич, никогда не бывавший в Италии (и вообще за границей), однажды задумал написать поэму, сюжет которой происходил бы в Венеции. Но поэме не суждено было родиться. Она осталась в замыслах. Была написана лишь единственная строфа — дивный пейзаж средневековой венецианской ночи. Но всего лишь в четырех строках уместилось так много. Даже намек на душевную драму, на «неравный брак». Старого с молодой. Вот, пожалуйста:
"Ночь светла; в небесном поле
Ходит Веспер золотой.
Старый дож плывет в гондоле
С догарессой молодой."
Кажется, лучше не скажешь. И светлая ночь, и широкое небесное поле! В словах гения все предельно точно и поэтично! Но чтобы это оценить по достоинству, надо, к примеру, знать, что над головами высокочтимой пары, молча, недвижно скользящей в гондоле по темной глади канала, «ходит» отнюдь не «месяц золотой» (как порой толкуют читатели, обманувшись «мужским ро¬дом» слова), а Веспер. Именно — Веспер. А Веспером называли тогда звезду Венеру. Венеру — утреннюю или Венеру вечернюю.
А раз ночь над Венецией еще «светла» и Веспер еще «золотой» (а не красный, как утром), значит, летняя ночь лишь вступила в свои права, и царственный дож со своей юной супругой отправились перед сном на прогулку. Кстати, слово Веспер произошло от латинского — vesper, что означает по-русски — «вечер».
Пушкин настолько владеет всем богатством русского языка, что в любом изображении людей, предметов или явлений соблюдает поразительную точность. Хотя ведь правда искусства не обязывает его к этому, ведь правда искусства вовсе не правда жизни. А вот мы, сегодняшние, читая Пушкина, по¬рой бываем «ленивы и нелюбопытны». И не в силах впитать величие его поэзии до донышка.
Я сама, например, перечитывая того же «Евгения Онегина» как-то попросту, без затей и так, как казалось, написано, произносила строку:
"... И русский Н как N французский
Произносить умела в нос..."
Но оказывается — не тут-то было! Произносила я вовсе не так. В этих «Н» и «N» — большая разница. Ошибка всплывает сразу при произнесении! На слове «русский Н». Поскольку по языковым нормам прошлого века, то есть по-пушкински, это следует произносить как букву старого алфавита — то есть «Наш». Вот он — алфавит: «Аз (а), буки (б), веди (в), глаголь (г)... наш (н)...» Да, да, и читать следует именно: «И русский «наш» как N французский произносить умела в нос...» По этому поводу у самого Пушкина в статье «Российская академия» даже есть интереснейшее каламбурное размышление. Ну, а мы из-за незнания подобных тонкостей порой читаем не верно. А еще, может быть, потому, что «эн» и «наш» слова односложные и одинаково легко укладываются в размер стиха.
Или вот еще, все из той же поэмы «Евгений Онегин». Татьяна, трепеща и волнуясь, собирается послать любимому написанное ею ночью письмо с просьбой о тайном свидании. Старая нянюшка, наблюдая за своей любимицей, страшно беспокоится: «Ты вся горишь...». Но Таня не слушает, даже не слышит ее:
"Татьяна то вздохнет, то охнет;
Письмо дрожит в ее руке;
Облатка розовая сохнет
На воспаленном языке."
Некогда, читая эти строки, я, как, наверно, и многие, думала, что бедная Таня, судя по ее жуткому душевному состоянию, должна проглотить какую-то успокоительную таблетку. Возможно, данную ей, так сказать, «за кадром», той же няней. Но не тут-то было. У гения Пушкина — никаких «за кадром» не бывает. Просто в те времена «облатками» называли спрессованные розовые кружочки сухого клея, которые специально покупались и наличествовали в каждом приличном доме. Именно сим клеем, его «таблеткой», намочив которую или лизнув, заклеивали перед отправкой почтовые конверты. Так что — вот вам и «облатка», что «сохнет на воспаленном языке»!..
Но раз уж коснулись тем почтовых, то на этом «почтовая» тема в поэме не кончается. Вот её продолжение:
"Она зари не замечает,
Сидит с поникшею главой
И на письмо не напирает
Своей печати вырезной."
Да, у юной Тани Лариной, как и в каждой дворянской семье, была своя собственная «вырезная», то есть гравированная инициалами, вензелями или даже портретом, печать. В то время это было особое и воистину подлинное искусство. Существовали особые художники, прекрасные и уважаемые мастера миниатюры. Маленькая именная печать могла помещаться даже в перстне. Такой «вырезной» печатью обычно ставили оттиск в конце письма. Но взволнованная Таня, как мы видим, медлит, не «запечатывает» конверта, и «на письмо не напирает своей печати вырезной».
Вообще «почтовая» тема у Пушкина обширна и символична. Ее можно продолжать и продолжать, прослеживая и в прозе, и в поэзии, вплоть до «Станционного смотрителя» или «Бесов». И каждая деталь у автора будет энциклопедически точна. Прочтя печальное послание, Евгений тотчас на свиданье «Стремглав по почте поскакал...»
Привычное для нашего слуха, даже обыденное нынче выражение: «по почте» («послать по почте», «отправить по почте») в данном контексте, в поэме, имеет совсем иное значение. «Поскакать по почте», значило тогда — мгновенно ринуться в путь на самых дорогих, скоростных, «почтовых» лошадях. Возможно, на тройке, и, конечно, при дальней дороге — на сменных экипажах. (Лошадей этих, кстати, кормили только овсом, и притом, отборным.) Эти конные экипажи «шли по государственному ведомству», то есть были делом государственным. И могли перевозить не только корреспонденцию, депеши или посылки, но (как исключение и к тому же очень дорого) и пассажиров. А порой даже и «особые грузы». С глубокой печалью, душевной болью и горечью вспоминаю именно о таком «особом грузе», который везли «по почте» в ту роковую для России зиму 1837 го¬да. После дуэли на Черной речке и смерти Пушкина его тело (как провидчески и как символично!) везли из Петербурга к последнему пределу именно в таких санях; зимним почтовым трактом, меняя на станциях загнанных, уставших, покрытых инеем, промерзших лошадей. «В поле бес нас водит, видно, да кружит по сторонам».
Кстати сказать, слово «почта» — слово отнюдь не русское. Оно пришло к нам из итальянского языка. Хотя и через Польшу. Первоначально оно означало просто остановку, станцию, так сказать "пост", "точку" для смены лошадей. Смены на "почтовом перегоне". Уже позднее слово "пост" приобрело как бы другое значение: место "стояния", место дежурства или проверки чего-либо. Например, таможенный пост, пограничный пост и прочее.
Вообще, органичное вхождение в русскую речь на протяжении веков все-возможных иностранных слов, тем более, родственных старославянских или же библейских, арамейских и греческих — явление необычайно интересное.