Жарким летом мы сидим у раскрытого окна и слушаем Сальваторе Адамо. С невыразимо нежной печалью он поёт о том, как падает снег.
Мы, — это я и Иван Дмитриевич. Песни Сальваторе Адамо напоминают Ивану Дмитриевичу о молодости, и он готов слушать их часами. А мне нравится горячий летний день, потому что сейчас мимо окон пройдет Настя с большим пляжным полотенцем на плече и как бы невзначай остановится, чтобы вытряхнуть камешек из босоножки. Я выскочу на улицу, скажу привет, и мы пойдем купаться на речку.
Весна была холодной и скучной. К Ленке шастал ее жених, дебил Варенников. Они приходили после школы, как бы для того, чтобы делать домашнее задание, а сами целовались в спальне. Целыми днями я возил свой самосвал по софе и делал из пластилина пушки с ядрами. За стенкой ныл Демис Руссос о том, как гудбай май лав гудбай, и иногда скрипела Ленкина кровать. Иван Дмитриевич шаркал старыми тапками по полу и кутал поясницу в шаль, оставшуюся от жены.
После речки Настя заходила к нам, чтобы обмыться в летнем душе. Она знала, что я буду смотреть в щель между восьмой и девятой досками, поворачивалась спиной и чуть приседала, чтобы мне была видна только голова и плечи. Потом Иван Дмитриевич заносил ей полотенце и старый замшевый халат с тиграми. Он растирал ей спину там, где она не могла достать и уходил, шевеля губами, как будто напевал “Арлекино”.
Осенью мы солили огурцы, которые привозили Лена с алкашом Варенниковым на его старом ЗИЛке. Иван Дмитриевич резал толстые стебли хрена, а его вечно злая жена, тетка Настасья, кипятила банки. Вода в огромных кастрюлях булькала в такт песне про Распутина, которую кричал из магнитофона ансамбль Бони М. Я сидел у закрытого окна и смотрел на лист, прилипший к мокрому стеклу. При порывах ветра его край поднимался, пытаясь создать парусность необходимую для полета, но тут же прибивался дождем обратно к холодной поверхности. Мы оба с завистью провожали его счастливых собратьев, что рвутся на ветках, по которым хлещет ветер, или уже несутся воздушными потоками в самую неведомую даль.
Под утро мне снится голос бабушки: “Ванечка, вставай – зима!”. И действительно, все изменилось за окном. Лужа перед домом замерзла за одну ночь – так быстро, что я не успел простится с детством. Так и стою в резиновых сапогах и с бумажным кораблем в руке. Рядом стоит обескураженный Иван Дмитриевич. Он говорит, что тоже не успел проститься с какой-то там жизнью, которая в одночасье перешла в другое состояние, будто вода в луже. Его сапоги больше и черные, но в остальном мы похожи как две капли воды. Сверху пробивается хмурое зимнее солнце и песня Марыли Родович про ярмарки и качели. Последний припев она поет навзрыд.
А я думаю, что грусть теплее и уютнее нервной радости, и в прощании тоже есть своя прелесть. Да и сколько было всего: и Адамо, и Руссос, и Родович, и душ, и огурцы, и ветер. Могло бы быть еще что-нибудь, но зачем? Наполовину прикрыв глаза, я смотрю как пушистыми хлопьями падает снег, превращая мир в сказку. Запрокинув голову, ловлю ртом снежинки, и радость переполняет моё уставшее сердце.