- Ты помнишь? - старик взял ее вялую сухую от изнеможения руку в свою.
Она слабо улыбнулась потрескавшимися губами и попыталась кивнуть. Не получилось. Силы медленно покидали ее истощенное и разъеденное болезнью тело. По ее щеке катилась слезинка. Одна соленая слезинка.
Он знал, что она все помнит. Ещё пару - тройку месяцев назад он садился рядом, также брал ее за руку и они вспоминали свою нелегкую, но счастливую жизнь.
Она улыбалась, а он без умолку тараторил:
- Маша, ты помнишь как мы познакомились? И чего это я тебе тогда совсем не приглянулся. Ты же все на Петра заглядывалась. А я вот сразу понял - ты моя судьба.
Его Маша пожимала плечами и гладила его морщинистую руку.
Как давно это было. Сколько воды утекло с тех пор. Но он и сейчас твёрдо знал, что она его единственная. Она - его милая Маша, вся его жизнь и его счастье.
Он задумался. Закрыл от усталости глаза. Спать. Ему очень хотелось спать. Всю ночь он провел около нее, слушал так редко и тревожно бьётся ее сердце и прерывистое хриплое дыхание идёт из груди.
Ему в прошлом месяце исполнилось девяносто пять. Вроде юбилея. Но он понимал - страшная дата. Тяжёлая.
Его Маше было девяносто два. По сравнению с ним - почти девочка. Он так шутил. Неуместно и грустно шутил.
Но жизнь распорядилась по своему и сейчас он - дряхлый и обессилевший старик ухаживал за своей девочкой. Сам. Сам менял подгузники, сам мыл, сам варил кашу. Сам причесывал по утрам и завязывал белую косынку, пряча под неё непослушные седые волосы. И сам рассказывал ей, как хорошо жить и какое яркое сегодня солнце. Слезы душили его, но он никогда не плакал. Никогда. Умывался холодной водой, смотрел с тоской в окно и крепился. Плакать ему было нельзя. Нельзя расстраивать его Машу - ей и так больно и тяжело. А у него ничего не болело. Он не чувствовал. Пропускал через себя ее страдания и они заглушали его собственную боль.
Тяжёлый хрип вырвался из ее груди и он резко открыл глаза
- Пить? - ласково спросил он.
Она одними глазами ответила - да.
Вода лилась из открытого рта на
полотенчик, он вытирал влажное лицо, гладил по голове и шептал:
- Потерпи родная, потерпи.
Говорят, к боли можно привыкнуть. Нельзя. С ней можно научиться жить. Научиться отсчитывать минуты уходящей жизни. Но привыкнуть - нет.
К ним редко приезжали сыновья. Он поил их невкусным вчерашним чаем, который привык пить сам и угощал сушками с прошлогодним вареньем, которое тогда тоже варил сам. Они привозили продукты, спрашивали как дела, а он отвечал - нормально. Он не обижался на них. Любил и прощал.
Как дела?
Странный вопрос. Странный.
Мама лежит почти без сознание, уже около года не встаёт. Он, отметивший свой страшный юбилей, сам варит ей кашу, а они спрашивают: как дела?
Он не просил о помощи. Не искал ее. Слишком сильно он любил свою Машу, чтобы позволить кому то другому кормить ее.
Он мог все и это "все" держало его на этом свете рядом с ней. Когда-то давно, она ухаживала за ним, если он болел: варила куриный бульон и пекла блинчики. Также дежурила около его кровати, как он сейчас, когда у него была температура. Он тогда не понимал - зачем? Ему казалось это лишним, а она шутила, что ей достается часть его болячек, а так выздоровление проходит в два раза быстрее. Он злился, боялся что она и вправду заразится и заболеет, а она смеясь отвечала, что зараза к ней не пристанет.
Теперь он делил ее боль на двоих.
Всю ночь она билась в агонии, врачи скорой помощи развели руками, поставили успокоительное и уехали. У него очень болела голова от бессонной ночи, он держал свою Машу за руку, гладил и шептал:
- А помнишь, как я учил тебя плавать, а ты визжала, как маленькая. Всем вокруг тогда - было смешно, а тебе обидно от того, что не получается ничего. Ты тогда ворчала, что я никудышный тренер, - он вытер ее лоб влажной тряпочкой, поцеловал ввалившиеся щеки, исхудавшее лицо и продолжил - А помнишь первое сентября, а у тебя сломался каблук на туфлях, а скоро праздничная линейка и тебе встречать своих первоклашек. Я тогда сам купил тебе новые туфли и бежал с работы, чтобы быстрее отдать. Они оказались на размер меньше. Ты стёрла все ноги, но мне ничего не сказала. Они до сих пор лежат на антресоли, - он замолчал, сделал многозначительную паузу, - Ох, Маша, Маша, знала бы ты, так сильно я тебя люблю.
Он услышал тяжёлый вздох. Она открыла глаза полные слёз. Улыбнулась. Сжала со всех своих сил его руку и снова закрыла глаза.
Теперь навсегда. И ей больше не было больно. Он все понял. И заплакал. Теперь плакать было можно. Ему было не больно. Внутри было пусто. Без нее он больше не жил. Она забрала его душу с собой.
Похороны прошли тихо. Сыновья молча стояли у гроба, в котором покоилась мама - женшина, которая дала им жизнь, и отдала всю себя без остатка. А в замен получила простой вопрос "Как дела?" Слова - это пустое, это сложенные из звуков осмысленные и понятные фразы. В них нет жизни. Сваренная кашка, чистое постельное белье или ласковое прикосновение - это чувства и жизнь. Она давала им жизнь, они задавали вопросы. Как то неправильно и очень страшно. Почему так?
Он сидел молча, гладил по холодному, но такому родному лицу. Слез уже не было. Выплакал все без остатка - теперь они ему не нужны. Все осталось в прошлом.
На девятый день его тоже не стало. Он тихо уснул. Рядом на подушке лежала ее фотография.
Он сделал Все и даже больше, и теперь ему нечего было делать в этом бренном мире.