После девяти лет брака, начавшегося феерически счастливо, почтенный отец семейства седовласый Пигмалион вынужден был признать, что отношения с супругой, которую он по-прежнему безумно любил, превратились в пустоту.
Он лежал на полу во внутреннем дворике своего дома и неподвижно смотрел в звёздное небо. Нагретые за день камни были ещё тёплыми, а от ночной свежести он укрылся плащом. Дом был тих: дети и служанки спали на женской половине, Галатея ещё засветло устремилась на весенний праздник Диониса. Пигмалион бередил в памяти их историю, постоянно возвращаясь в начало.
Галатея давно стала неприветливой и безразличной. С её стороны не было и намёка на нежность, разговоры между супругами упростились и были редки. Каждый из них жил сам по себе. Но действительно ли он любил её так, как вначале? Нет, пожалуй. Понимая это, он безуспешно искал причину в ней. Но причина была в нём.
***
Когда-то он умолял Афродиту послать ему земную женщину точно такую, как мраморная Галатея. Однажды он принёс в храм столь щедрые дары, что Афродита снизошла. Он снова просил об этом, но богиня почему-то заупрямилась и обещала лишь оживить статую. Она говорила:
– Я не стану наказывать земную женщину твоей любовью, Пигмалион. Но ты получишь свою Галатею, и она останется с тобой до тех пор, пока будешь любить её. Теперь ступай.
Пигмалион и хотел этого всей душой, но и побаивался чего-то. И, конечно, пропустил мимо ушей условие богини.
Нет, женщин он вовсе не боялся. Годы работы скульптором притупили сверлящее возбуждение, какое охватывает мужчин, при виде обнажённого женского тела. Десятки натурщиц, коими становились иногда сами заказчицы, лёгкость, с которой они разоблачались, не ведая стыда, будто в этом нет ничего особенного, укрепили его убеждение, что и в самих женщинах ничего особенного нет. Искать идеальное, пусть даже крупицы идеального, в земных женщинах представлялось ему занятием безнадёжным, да и просто глупым.
Его неприятие женщин, по сути, означало душевную леность, нежелание трудиться, чтобы устраивать и поддерживать отношения. Подобным людям достаточно один раз в жизни провалить отношения, что наверняка случилось с Пигмалионом в юности, чтобы избегать в будущем усилий, тем более, что без всякого труда он мог овладеть почти любой натурщицей.
Стремление к идеалу в скульптуре определило его отношение к жизни вообще и к женщинам в частности. Ему хотелось заполучить идеальную женщину, то есть недоступную никому, и даже – что уж совсем извращение – ему самому! Доступные женщины – в этом он был уверен – не идеал, они подпорчены, и раз так, не способны любить «по-настоящему».
Ещё одна причина – страх неудачи. Страх не дотянуть до уровня женщины, которая воспринимается недоступной, а потому любимой, но всё равно остаётся недоступной, потому что он, может статься, не сумел подняться на должную высоту. Но сумей он сравниться и овладеть ею – она перестанет быть недоступной и, само собой, идеальной. Понятно, что выход из этого тупика один – ненависть к женщинам.
Тем не менее, он просил Афродиту послать ему земную женщину, а не оживлять статую. Чего же он боялся? Видимо, пустоты души Галатеи. И теперь, спустя годы, он понимал, что допустил ошибку, когда перенёс любовь к изваянию на ожившую Галатею.
***
Пигмалион любил свое изваяние так, как ему представлялось должным любить женщину: «по-настоящему», до самозабвения. С окружающими женщинами у него такого не случалось, да он и не пытался. Зато ничто не мешало ему боготворить статую, которая, в сексуальном смысле, была, естественно, недоступна. Он наделил её качествами, каких нет у земных женщин, а точнее, избавил от недостатков, которыми женщины отягощены. Галатею он любил беззаветно, до рабского самоуничижения. Он наряжал её в дорогие одежды, дарил подарки и, несомненно, был душевно нездоров.
И всё-таки, просил Афродиту о земной женщине. Потому что не знал, как и чем заполнить ту лакуну в душе Галатеи, которая неизбежно будет явлена, поскольку женщина эта не росла в мире, где девочки становятся девушками, а те – женщинами, её душа была пуста, о характере ничего нельзя было сказать заранее, и, следовательно, только от него зависело, кем будет эта «новорождённая» женщина.
И он испугался. Десятки обнажённых женских тел ровным счётом ничего не сообщили ему, какой бывает женская душа. Но отступать было поздно, он получил живую Галатею, которая, разумеется, говорила на греческом, и значит, душа её уже была заполнена речевыми шаблонами отношений между людьми. Вполне достаточно, чтобы начать жить.
***
А в тот день Пигмалион прошёл за ограду дома и тут же увидел её, сидящей на бортике бассейна во внутреннем дворике: она смотрела на воду. Какое-то время он любовался линиями её обнажённого тела, живым оно стало ещё более прекрасным, а ветерок шевелил пряди волос, выпавших из собранного на затылке пучка. Лёгким покашливанием он привлёк внимание Галатеи. Она глянула в его сторону, поднялась и сделала шаг навстречу.
Пигмалион представился, объявил её своей женой и тут же признался в любви. Галатея поступила как ребёнок, который просто копирует поведение взрослых: ответила взаимным признанием. Он едва не задохнулся от счастья и мысленно дал себе слово, что возлюбленная никогда не узнает ничего кроме любви.
Его наивная попытка оградить Галатею от каких бы то ни было проблем, из-за которых женщины начинают интересоваться жизнью вообще, и, чего он опасался, разными мужчинами, – эта опека оставила её без того материала, из которого женщины ткут полотно отношений с мужчинами, в данном случае, с неожиданно обретённым мужем. Эти отношения были дадены ей в законченном виде и, по мнению Пигмалиона, не нуждались в развитии, поскольку он любил её «по-настоящему».
Впрочем, первые годы совместной жизни были наполнены действительно взаимной любовью, рождением детей и разными домашними заботами. Но что-то было не так. Время совершенно не меняло облика Галатеи, она оставалась такой же молодой и прекрасной, как в первый день творения. Это вызывало у Пигмалиона странное чувство, похожее на ревность, будто Галатея не живёт вместе с ним. Он старился, дети росли, а супруга словно пребывала в ином мире, неизменная и убежденная, что её единственное предназначение – быть любимой. Он ждал развития их отношений, искал душевной близости, которая обычно сменяет у супругов период пылкой любви, но ничего подобного с её стороны не получал. Им не удалось сродниться. Он забыл, что сам исключил какие-либо изменения в отношениях.
После рождения детей – двое мальчиков и девочка – она уже никогда не ластилась к нему, не дарила мимоходом нежного поцелуя, даже не говорила с ним ласково. Впрочем, легко и безропотно принимала его ласки. Его слова о любви вызывали у неё, в лучшем случае, улыбку сочувствия, в худшем – видимое неприятие его назойливости.
Последние годы она под любым предлогом избегала супружеских обязанностей, укрывалась на женской половине дома и крайне неохотно появлялась с Пигмалионом на людях. Тревожило Пигмалиона и то, что жена так же бесстрастно ровно относилась к детям. Без особого интереса общалась с ними, переложив все заботы о детях на служанок.
Вместе с тем, она охотно принимала участие в праздниках, где бывала окружена молодыми мужчинами, пила вино, не пьянея, танцевала со всеми подряд и, как доносили люди, удалялась с некоторыми в темноту скрытых помещений.
Это вызывало в нём острую ревность, которую он тщательно скрывал, понимая, что никто не спрашивал Галатею, хочет ли она быть с ним, а потому глупо ждать, тем более требовать от неё взаимной любви. Он просто использовал положение, в котором она оказалась. И ещё он догадывался, что сердце Галатеи так и осталось каменным, а камень – даже не лёд, не растопить.
Вопрос, любит ли он её, теперь надо было разделять на два: влюблён ли вообще; и если да, то её ли любит? Да, в его сердце была любовь, но кого он любил? Ответ был прост: Афродиту. Он любил богиню и хотел видеть её воплощение, и поначалу видел его, в Галатее. Он осмелился отождествить мраморное изваяние и богиню любви.
Галатея, конечно, чувствовала, что он смотрит сквозь неё, куда-то поверх головы, и что его ласки относятся к другой. Ей открылось, что она не дотягивает до его представлений об идеале. Она не верила его словам о любви. Зачем же он столько времени внушал ей, что она и есть идеал, который только и достоин любви. Чего ему ещё? – не понимала она и не представляла, в какую сторону можно изменить их отношения. Она тяготилась ими.
***
И Пигмалион снова взмолился к Афродите. Он хотел вернуть ту Галатею, какую он застал у бассейна и признался в любви. Разумеется, он забыл условие Афродиты, которого и тогда не понимал. Просто видел разницу между той Галатеей и этой.
И вот сейчас, лёжа на каменном полу, под звёздной ночью, он вслушивался – не идёт ли Галатея, но город шумными пьяными толпами бродил по улицам и распевал гимны в честь Диониса, и не было надежды услышать тихую поступь супруги. Пигмалион, весь в слезах, исступлённо молил Афродиту вернуть ему то счастливое время.
Перед рассветом он забылся коротким беспокойным сном, а когда проснулся, увидел сквозь щёлку уставших полуоткрытых век Галатею, она стояла у колонны внутреннего дворика и смотрела на воду. Он окликнул её. Она не шевельнулась. Он раскрыл глаза и вдруг заметил, что утренний бриз, колышущий лилии в вазоне подле колонны, совершенно не шевелил её волос. Сердце его сжалось и почти остановилось. Наконец, он смог подняться и подойти к ней. Полированный мрамор тускло отражал лучи поднимающегося солнца.
До полудня Пигмалион сидел у ног Галатеи, уставившись в пол. Затем поднялся, прошёл в мастерскую и взял в руки тяжёлый молот.
Где-то в недоступных человеку эфирах усмехнулась Афродита.