ИВАН ЛЮБАРСКИЙ. БЕДСТВЕННАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ
К ИСТОРИИ ВТОРОЙ АМУРСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ 1853-1855 ГГ.
Современная орфография С. В. Федоровой
(Перевод текста в современную орфографию русского языка сделан с первоисточника «Любарский И. В. Бедственная экспедиция // Исторический вестник. 1894. Т. 55, № 2. С. 427–452.». Встречающиеся в тексте непривычные для современного читателя словосочетания были сохранены мной. Старинный русский алфавит содержал больше букв, чем современный и мне пришлось изучить его, чтобы не ошибиться в написании слов)
Случай свёл меня с одним из тех самородков, которыми так изобилуют глубокие слои даровитого русского народа. Это – бывший военный фельдшер, начинавший свою трудовую службу ещё в 1853 году. Обладая крепким природным умом, обогащённым разнообразным чтением, и будучи одарён тонкою наблюдательностью, Марк Григорьевич Демидов иногда в тесном кругу знакомых рассказывал события и сцены из виденного и испытанного им на крайнем востоке Сибири с таким живым интересом, с такою яркою печатью правды, что нельзя было не заслушиваться его плавною и безыскусственной речью. Достойна удивления феноменальная память повествователя, сохранившая не только мельчайшие подробности каждого эпизода пережитой эпохи, но все фамилии и имена лиц, промелькнувших перед свидетелем прошлого – ни более, ни менее, как лет сорок назад. Нижеследующий рассказ, записанный с разрешения автора, предлагается читателям почти в той форме, в какой он вылился из уст рассказчика. Считаю необходимым прибавить, что основа этого повествования вполне соответствует данным истории.
_______________________________
В январе 1855 года, когда четыре союзные державы всё ещё напрягали свои сухопутные и морские силы к одолению русского колосса, у нас в Забайкалье формировался из людей разных бригад Забайкальского казачьего войска сводный пеший полубатальон под командою подполковника Сеславина для экспедиции на Амур. В состав этого казачьего полубатальона, в который поступил и я, выбирались люди молодые полные сил и здоровья, преимущественно из зверопромышленников, известные начальству, как ловкие и меткие стрелки, и были отправляемы на Шилкинский казённый (бывший стекольный) завод, назначенный сборным пунктом, откуда, по вскрытии Шилки, должна была отплыть снаряжённая экспедиция. Здесь мы застали три линейных сибирских батальона – 13-й, 14-й и 15-й, предназначавшиеся в состав отряда. Солдаты этих частей ещё с осени прошлого года заняты были работами по снаряжению будущей экспедиции. Мы увидели здесь кипучую деятельность: таскали громадные брёвна, распиливали их на доски, сбивали плоты и сооружали баржи. Солдатики копошились везде, как муравьи, и отовсюду раздавались то глухие постукивания топоров, то звонкий грохот кузнечных молотов, то пронзительный визг пил. А над всем этим хаосом суетливой работы носились звуки возбудительной песни: "Эй, дубинушка, ухнем! Эй, зелёная, сама пойдёт!.."
Вдохновителем всей этой лихорадочной деятельности, рычагом всех этих разнообразных работ был генерал-губернатор Восточной Сибири, генерал-лейтенант Н. Н. Муравьёв (впоследствии граф Амурский), который имел стать лично во главе экспедиции. Характер этого генерала хорошо известен не только современникам, но и потомкам. Строгий, крутой и настойчивый, он не признавал никаких препятствий своей непреклонной воле. Раз что он задумал или предпринял, то и сама природа должна покоряться ему. В минуту гневной вспышки он был страшен и готов был, казалось, живьём закопать человека в землю, но проходил час, и он уже являлся добрым и участливым отцом-командиром, мирно относившимся даже к тому, кто вызвал в нём только что бурю гнева. Поэтому всё перед ним трепетало, и все поспешно и без рассуждений исполняли распоряжения грозного начальника. В то же время все до последнего солдата любили его и верили в него; все знали, что если уж Муравьёв предпримет что либо, то непременно доведёт до конца. По его слову всевозможные предметы снаряжения подвозились не только с отдалённых концов Сибири, но и изнутри империи. В начале апреля всё уже было готово; прибыл из Иркутска и генерал-губернатор с супругою; ждали только вскрытия рек, чтобы двинуться в путь. В какой именно пункт предстояло следовать по Амуру, это нам, мелким сошкам, известно не было. Как оказалось впоследствии, даже офицеры имели об этом смутное понятие. Мы только знали, что, прежде всего, поплывёт наш полубатальон с Муравьёвым во главе, а впоследствии и линейные батальоны.
Экспедиции нашей предшествовало следующее печальное событие. Из Сретенска вытребованы были четыре военных топографа, которые на другой же день по вскрытии Шилки были отправлены с инструментами на небольшом плотике по течению вниз. С большим трудом пробираясь между льдинами, топографы отъехали благополучно вёрст около 30-ти, как настигшая их сзади огромная льдина опрокинула плот и выбросила в холодные волны всех четырёх офицеров с инструментами и багажом. Спасся один только топограф, вскарабкавшись на ту же губительную льдину. Таким образом, прежде чем началась экспедиция, уже оказались три человеческих жертвы.
Апреля 28-го стояли на воде 22 баржи, наполненные грузом, вполне готовые к отплытию. После молебна, па всех этих судах разместились казаки, а ниже в 1,5 версте по реке находилась баржа генерала Муравьёва, вооружённая двумя мортирами. Баржи были почти четырёхугольные, снабжены носовыми и кормовыми (кормчими) вёслами, вмещали в себе каждая до 6000 пудов клади и сидели в воде 8 и 9 четвертей; только баржа генерала погружалась не больше 4,5 четвертей. Дано было приказание: всем офицерам и казакам находиться безотлучно на баржах, качавшихся привязанными на причалах к берегу, и ждать с генеральской баржи сигнального выстрела, после которого немедля отчаливать всему рейсу, держась в 20-ти саженях баржа от баржи. Исполнение этого приказа и вообще наблюдение за порядком Муравьёв возложил на своего адъютанта майора Запольского.
Все насторожились в напряжённом ожидании сигнала, и, хотя дул попутный ветер, но часы проходили за часами, а баржа начальника экспедиции молчала. Вечерело, весь видимый горизонт покрылся облаками, ветер крепчал. Вот совсем уже спустились сумерки, ветер сильнее загудел по взволнованной реке, большие волны с шумом крошили носившиеся льдины и выбрасывали их на берег, холод больно давал себя чувствовать. Жутко и не уютно... Все были убеждены, что ночью Муравьёв не решится начать отплытие, в виду явной опасности на неисследованном пути, так как Шилка изобилует подводными камнями. Поэтому наши казаки стали варить на очагах, устроенных на баржах, свой незатейливый ужин. А офицеры, в том числе и Запольский, назначенный бессменным дежурным по рейсу, порешили провести эту последнюю ночь на своих зимних квартирах в кругу родных или товарищей и разбрелись по домам.
Между тем, в 12 часов ночи последовал сигнальный выстрел, и генеральская баржа отплыла. Хотя за темнотой ночи Муравьёв не мог видеть, двинулась ли наша флотилия, или нет, но был убеждён, что все баржи, согласно данному приказанию, следуют за ним. Вышло, однако же, не так. Среди завываний ветра, который дул в противоположную от нас сторону, выстрел не был услышан. А так как и распорядителя Запольского не было на лицо, то флотилия наша со спящими казаками преспокойно оставалась на месте. Каково же было всеобщее изумление и даже испуг, когда с рассветом оказалось, что Муравьёв уплыл! Нельзя было терять ни минуты, потому что необходимо было догнать генеральскую баржу. Люди впопыхах бежали с берега на суда, поднялась суматоха, начали спешно спускать с причалов баржи, причём произошли неизбежные замешательства. Однако рейс быстро собрался и пошёл по течению. Когда проплыли вёрст около 20-ти, вдруг одна баржа, нагруженная порохом, напоролась на камень и стала; на неё натолкнулись следующие три баржи, потому что удержать их за быстротой течения не было возможности, и проломили ей бок, запрудив вместе с тем фарватер. Пришлось с остальными баржами причалить к приглубому берегу и заняться спасанием пороха. Смятение было так велико, что на первых порах не знали, за что, прежде всего, приняться. Наконец, собрались с духом и приступили к разгрузке, как проломленной баржи, так и двух других, севших на мель, перевозя груз в лодках на берег. Облегчённые таким образом баржи поставили в фарватер, починили в них повреждения и вновь перевезли порох и все тяжести на прежние места. Вся эта неприятная работа задержала рейс на пять суток. Оправившись, тронулись дальше. В это время мы напоминали собою мокрых куриц, беспомощно опустивших крылья, все примолкли и насупились, потому что все одинаково проникнуты были чувством страха пред грозным начальником. Особенно чувствовали себя виноватыми офицеры, а всех больше Запольский, на обязанности которого лежало исполнение данного приказания по отплытию и предупреждение несчастных случайностей в пути. Он мог ожидать для себя весьма серьёзных последствий.
А наш главнокомандующий, отплыв в одиночку 70 вёрст от Шилкинского завода, причалил к казачьей станице Горбице, чтобы взять оттуда на свою баржу проводником экспедиции зауряд-хорунжего Скобельцына, который будучи опытным и бывалым зверопромышленником, хорошо знал край, и в особенности изучил подробно здешние воды; кроме того, понимая местные языки, он мог служить переводчиком в сношениях с орочонами и тунгусами. Здесь поневоле должен был засесть генерал Муравьёв в ожидании своего отряда.
Вследствие претерплённой аварии наша горемычная экспедиция только на шестой день утром показалась в виду Горбицы. Не успели баржи приблизиться к берегу, как Муравьёв уже был тут. В волнении и гневе, бегая взад и вперёд, он кричал: "Где Запольский? Запольского сюда, расстреляю!". Жутко было от этой угрозы, потому что все знали, что суровый генерал в пылу негодования может исполнить свой приговор и в силу военного времени и по праву генерал-губернатора. Попадись ему Запольский при первом взрыве гнева, почём знать, быть может, нам пришлось бы быть свидетелями трагической сцены, но закипевшее чувство не могло сохранить своей напряжённости в течение пяти дней, и потому, когда смущённый Запольский вышел на берег, то Муравьёв, схватив его за пуговицу, громко и взволнованным голосом проговорил: "Что ты сделал, несчастный? И это – мой адъютант... моя правая рука... вот как исполнил моё приказание! Ты не можешь служить со мной, равно как и твой отец; отправляйся в полк!". В тот же день майор Запольский, получив бумагу и распростившись с товарищами, уехал верхом назад для отправления в полк.
(КОММЕНТАРИИ АВТОРА. Полк, в котором числился Запольский, находился в то время под Севастополем. Отец его генерал-майор Л. И. Запольский был военным губернатором Забайкальской области и наказным атаманом казачьего войска. Впоследствии он оставил службу в Сибири)
В предупреждение подобных задержек генерал Муравьёв распорядился, чтобы дежурный офицер по рейсу назначался ежедневно и следовал бы на особом баркасе с 15-ю казаками в хвосте рейса с той целью, чтобы в случае несчастья с какою-либо баржей немедленно подать помощь. При этом генерал строжайше подтвердил, чтобы ни одна баржа не смела отставать, иначе старший на барже будет подвергнут должному взысканию. В тот же день, при трубных звуках генерал-марша, наигрываемого хором музыкантов на генеральской барже, наш рейс двинулся от Горбицы в стройном порядке дальше, и на третий день без особых приключений втянулся в русло Амура, образуемого при поселении Стрелке слиянием рек Шилки и Аргуни. Амур сразу пошёл широкой лентой, извивающеюся среди множества островов в низменных берегах. Сначала нас радовало относительно спокойное и не столь бурное течение, какое мы испытывали раньше, тем более, что тут меньше подводных камней, которыми изобилует Шилка. Но река была в полном разливе, и вода стояла так высоко, что затопила многие острова, покрытые густыми кустарниками. Поэтому грозила постоянно новая опасность насесть на остров или запутаться в кустах, а это было возможно уже потому, что баржи направлялись по течению, всё-таки, довольно быстрому, только носовыми и кормовыми вёслами, а гребных совсем не было. Хорошо ещё, что генерал отступился от своего первоначального плана плыть безостановочно; поэтому рейс наш с наступлением глубоких сумерек каждый раз останавливался для ночлега, по возможности выбирая удобные места, а как только забрезжит утренняя заря, с баржи генерала раздавался марш, и мы снова отплывали, отдаваясь течению Амура.
Из страха перед грозным начальником, который шутить не любил, все были во время плавания в ежеминутном напряжении, пристально наблюдая, как бы не наехать на залитые деревья или невидимый под водою остров. Пока мы плыли по широкому плёсу с низкими берегами, удавалось счастливо избегать неприятных случайностей. Но вот у урочища Амазар, где теперь станица того же имени, к Амуру надвинулись крутые каменистые отроги Большого Хингана. Река сузилась и быстро понеслась извилистыми ходами в скалистых берегах. Здесь опасность увеличилась, потому что легко было наскочить на подводную каменную глыбу. Но, затем, по впадении реки Невера, горы раздвинулись, и течение пошло спокойнее, а когда мы подходили к бывшему когда-то поселению Албазин на левом берегу, то видели в отдалении по сторонам только высокие холмы; здесь река опять разлилась на просторе широкою лентой. До сих пор Господь проносил благополучно. У Албазина рейс остановился для ночёвки. В дальнейшем плавании нам встречалось множество островов, которые мы благополучно обходили. Не знаю, как теперь, но в то время вдоль обоих берегов красовался густой лиственный лес, а местами по берегам попадались замечательно красивые скалы. После Албазина рейс два дня плыл без приключений, но на третий баржа есаула Медведева натолкнулась на мель и отстала от флотилии. Муравьёв не стал ожидать её и повёл рейс дальше в том расчёте, что дежурный баркас снимет баржу, и к ночи она присоединится к рейсу, который на этот раз остановился для ночлега часом раньше против обыкновения. Действительно, ночью баржа приплыла. Муравьёв сделал Медведеву строгий выговор, причём высказал мнение, что баржа села на мель единственно по небрежности и неосмотрительности Медведева как начальника. Неосторожный есаул вздумал оправдываться тем, что его баржа, соответственно грузу, сидит в воде вдвое глубже, чем баржа генерала, а потому понятно, что его баржа при таком углублении не может проходить беспрепятственно всюду, где проходит баржа его превосходительства, погружённая только на один аршин глубины. Это оправдание, хотя по существу и основательное, по своей резкости вызвало целую бурю со стороны Муравьёва, который объявил Медведеву: "Ты мне более не нужен, оставайся на берегу на голодную смерть". Все подручные начальники чувствовали и сознавали жестокость этого приговора, но никто из них и подумать не смел оказать заступничество, чтобы смягчить участь провинившегося. Только благодаря доброму участию супруги генерала, Екатерины Николаевны, плывшей на рейсе, не совершилась бесцельная жестокость. Она тайно от мужа попросила подполковника Корсакова любимца Муравьёва, взять злополучного есаула на дежурный баркас и до поры до времени, пока не выпадет благоприятный случай, не обнаруживать его присутствия, обещая в удобную минуту уладить дело. Так и сделали. Медведев был помещён на дежурный баркас и сидел там инкогнито более недели. Когда хитрость обнаружилась, то Муравьёв не только не рассердился, но даже, казалось, остался доволен.
(КОММЕНТРАИИ АВР\ТОРА. 1) Албазин как русский город, существовал уже в XVII веке. Хотя, Амурский край считался издавна принадлежностью Китая, но фактически китайская власть здесь не существовала, а край находился во владении разных кочующих народцев. Русское государство почти до половины текущего столетия не обнаруживало решительных намерений к приобретению края, но отдельные русские удальцы неоднократно завладевали им, подобно тому, как в конце XVI века атаман Ермак Тимофеевич на скорую руку завоевал Сибирь. В первый раз Приамурский край открыт в 1643–1646 гг. старшиною Поярковым, занят в 1649 г. Хабаровым, в 1658 г. отнят маньчжурами, в 1665 г. снопа занят горстью беглых преступников под предводительством Никифора Черниговского, в 1689 г. по Нерчинскому трактату отдан китайцам, которые увели из Албазина внутрь Китая русских поселенцев. В 1849–1851 гг. нами заняты устье и некоторые побережья Амура. Окончательно отошёл Амурский край к России по Айгунскому трактату 1858 года и Пекинскому договору 1860 года); 2) Корсаков впоследствии был в течение 10 лет генерал-губернатором Восточной Сибири)
Спустя некоторое время после происшествия с баржей Медведева, подобное же несчастие постигло баржу есаула Пряжевского. Мы уже заканчивали свой трудовой день, чтобы спустя какой-нибудь час времени остановиться для ночлега. Русло Амура круто поворачивало за высокий утёс. Вследствие бурного течения баржа Пряжевского не удержалась в линии и наскочила на камень, в то время как генерал, а за ним и вся флотилия, повернули за угол утёса. Вследствие этого генерал Муравьёв не мог видеть отставшую баржу. В надежде, что дежурный баркас снимет эту баржу с камня, и она присоединится на ночлеге к рейсу, который остановился в близком расстоянии, не сочли нужным, под влиянием страха, докладывать об этом генералу Муравьёву.
Был прекрасный тёплый вечер. На берегу весело трещали разложенные костры. Казаки хлопотали с ужином. Всюду оживлённый говор довольных людей. Наступила ночь, всё живое угомонилось и предалось отдыху и сну. Только генерал с супругою, сидя на палубе своей баржи, продолжали бодрствовать, упиваясь живительным воздухом и любуясь картинами дикой природы, облитыми тусклым светом луны. Вдруг из-за утёса выплыла баржа Пряжевского. Ничего не зная об отставшей барже, Муравьёв с беспокойством всматривается вдаль, но, кроме тёмной массы, двигавшейся по воде, ничего различить не может. "Кто плывёт?" – крикнул он своим громовым голосом. Ответа не последовало. Оклик повторён, и опять молчание. "Кто плывёт? Буду стрелять!" – крикнул генерал ещё громче, и тут же скомандовал заряжать орудия. Тогда только есаул Пряжевский откликнулся и назвал себя. "Где вы были, на мели?" – "Никак нет, ваше превосходительство, на камне". – "Ступайте ко мне на кухню на три дня под арест", – порешил Муравьёв. Таким образом, гроза на этот раз миновала благополучно.
Проплыв несколько дней, мы увидели тянувшиеся по правому берегу маньчжурские деревни, а с левой стороны вливавшуюся в Амур большую реку Зею. Вёрст около 30-ти ниже этого устья обрисовался на правом берегу маньчжурский город Айгун. Муравьёв отдал приказание: всем казакам быть на палубах с заряжёнными ружьями; мортиры тоже были заряжены. Плыли мы стройно под флагами, держась подальше от города под левым берегом. Несмотря на наше грозное настроение, из Айгуна мирно подплывали к нам лодки с маньчжурскими чиновниками, которые, под предлогом пригласить наших офицеров к себе на берег в Айгун, старались высмотреть нашу флотилию. Генерал, разумеется, отклонял эти приглашения, и рейс наш безостановочно продолжал по воле течения свой путь. На айгунском берегу виднелась громадная толпа войск в разноцветных костюмах, на лошадях и пеших, с луками, стрелами и развевавшимися знамёнами. В продолжение ещё трёх дней нашего плавания не переставали сновать подле рейса взад и вперёд маньчжурские лодки, пока не исчезли на берегах маньчжурские деревни.
Вскоре стали нам попадаться гольды. Они подплывали к нам на утлых лодочках, предлагая живую рыбу, осетровую икру, свежую и сушёную, и собольи меха. Покупка этих предметов совершалась обменом на какие-нибудь вещицы, чаще всего на самые ничтожные безделушки, если какая понравится дикарю. Так, за солдатскую оловянную пуговицу давали по соболю, за папушу махорки – тоже соболя, за нитку стеклянных бус, пару медных серёг или колечко такого же достоинства давали по два соболя. У меня был небольшой тюменский коврик, купленный когда-то за 3 рубля. В походе он мне доставлял разнообразные услуги. Как только увидел гольд эту вещь, так и пристал ко мне с непонятным бормотанием и мимическими просьбами уступить её. Не хотелось мне расставаться с ковриком. Но гольд положил 5 соболей, схватил коврик и прыгнул в свою лодочку. Не зная, какое применение может иметь эта штука, он навесил её себе на спину и отправился на берег, восхищаясь столь редкостным приобретением. Племя гольдов тунгусской породы чрезвычайно безобразное и неряшливое. Широкие скулы, маленькие глаза с косым разрезом и приплюснутый нос вполне характеризуют тип этого народца. Богатство гольда определяется числом собак, которые составляют у него главное и самоё ценное достояние, исполняя все работы, какие у нас делают лошади. Летом заставляют собак тянуть лодки лямкой вверх по реке, а зимой запрягают в нарты и ездят на них на охоту. Лодка, лук со стрелами и запас юколы – вот необходимейшие предметы к обеспечению жизни гольда. О существовании хлеба он не имеет понятия, но к водке чрезвычайно падок. Жилище гольда, расположенное обыкновенно в лесу не далеко от берега, представляет нехитрый шалаш вышиной от земли около сажени, собранный из жердей на четырёх пнях. Нравом гольды кротки, и так как ещё не тронуты отрицательными сторонами цивилизации, то честны и простодушны. К сожалению, водка теперь уже оказывает на этот народец, как говорят и пишут, своё разрушительное влияние и в нравственном, и в физическом отношении.
(КОММЕНТАРИИ АВТОРА. Юкола – сушёная рыба, служащая продовольствием, как для семейства, так и для собак)
Спустя дней семь после встречи с гольдами наш рейс втянулся в довольно узкий проход вроде коридора или канала с высокими стенами. Весь бассейн амурских вод, занимавший до сих пор широкое пространство с многочисленными протоками среди островов, здесь слился в один рукав и проложил себе путь между громадными, вертикально стоящими, утёсами свинцового цвета на протяжении более 100 вёрст. Местность эта образуется так называемым Малым Хинганом и носит название Хинганского хребта. По выходе из этих гор Амур снова разлился вширь.
В один прекрасный день, наш главнокомандующий, наблюдая с палубы за движением рейса, заметил доктора Касаткина и пригласил к себе на баржу обедать. Только что доктор хотел спуститься в лодку, чтобы переплыть к генералу, как вдруг баржа доктора, на которой находились все лазаретные принадлежности, села на мель; к ней приткнулись ближайшие баржи, и поднялась неизбежная суматоха. Тут уж доктору было не до обеда, и он остался для распоряжений по восстановлению порядка. Несколько барж, сделав поворот, проплыли мимо вслед за Муравьёвым, а 17 барж, столпившись в кучу, остались на мели.
Тут мы провозились ровно двое суток, пока поставили баржи в фарватер и исправили некоторые повреждения. Затем, пустившись по течению, старались догнать Муравьёва с уплывшим обедом для доктора, но догнать было не суждено. Таким образом, оторвавшись от генерала Муравьёва и не имея общего командира и руководителя, мы плыли сами, не зная куда. Правда, командир наш Скобельцын, к несчастью уплывший на барже вслед за Муравьёвым, ещё в начале экспедиции рассказывал, что конечным пунктом нашего плавания должен быть гилякский улус Кизи, названный Мариинским постом, находящийся на правом берегу Амура, не доплывая вёрст 300 до Николаевского поста, где Амур впадает в Татарский пролив. Но никаких определённых указаний у нас не было. Поэтому, на основании слов Скобельцына, решили неуклонно держаться правых протоков в широком плёсе низовья Амура, чтобы не проплыть мимо Кизи и не попасть в пролив.
На этом пути нам часто попадались и в лодочках и по берегу гиляки, народец в общем похожий на гольдов, но много превосходящий их и по безобразию своего типа и по неопрятности. От гиляка на расстоянии 10 шагов несёт таким смрадным духом, что трудно выносить. Женщины едва ли ещё не более неряшливы, чем мужчины, хотя они и отличаются склонностью к франтовству своего рода. Так, подол их одежды из рыбьей кожи вышит кругом вычурными, хотя и грубыми, разводами, а перегородка широкого и плоского носа проткнута серебряным треугольником с завитками вроде буквы Л, и это украшение болтается над их верхней губой. Гиляки едят сырую рыбу, белку, соболя и щенят. Это последнее мясо считается самым лакомым угощением и преподносится обыкновенно только почётному гостю. До какой степени дик этот народец, показывает то, что он боготворит медведя и, чтобы умилостивить этого страшного своего Бога, совершает ему издали разные жертвоприношения.
Гиляки тоже подтвердили нам и пантомимой и кое-как через толмача, что до улуса Кизи можно проехать, придерживаясь правого берега, иначе проплывём мимо. Опасаясь этой неприятной случайности, мы стали держаться самых крайних правых притоков. Избирая пути по этому крайнему направлению, мы попали, наконец, в настоящий водный лабиринт среди многочисленных рукавов реки, извивающихся между островами, и плыли два дня такою узкою правою лентой, что баржи цеплялись за тальник, росший по берегам и затопленный теперь разливом Амура. Вдруг нашему плаванию встретилось противное течение, отчего задние баржи натолкнулись на передние, а некоторые попали на кусты и запутались в них. Поневоле стали в тупик, не зная, что предпринять. На всякий случай, из опасения чего-либо ещё худшего, каждая баржа привязалась к крепкому кусту, чтобы удержаться, по крайней мере, на месте.
Между тем, бывшие с нами в рейсе моряки, князья Оболенский и Максютов, отправились в лодке па разведку, чтобы определить местность. Через пол дня ожидания они возвратились и объявили, что мы стоим при входе в какое-то озеро, но какое именно – неизвестно, определили же это по озёрной зыби. Моряки сказали, что на озере сильный ветер, вследствие чего высоко поднимающиеся волны образовали противное нам течение; при этом они высказали своё мнение, что нам необходимо выбраться на озеро, из которого, судя по склону гор, нужно предполагать выход в Амур.
Началась усиленная работа. Всю ночь люди протягивали баржу за баржой, хватаясь за вершины кустов; в результате этих трудов все наши суда с рассветом были уже па озере, которое, как мы после узнали, носит название Кизи, как и улус, к которому мы плыли. Напор валов, подбрасывая и опуская баржи, гнал нас влево, а нужно было плыть прямо к видневшемуся впереди утёсистому берегу, за углом которого вёрстах в трёх ожидал нашего прибытия генерал Муравьёв. Это направление пути уяснилось для нас по следующему обстоятельству. Наверху одной горы, при истоке озера в Амур, был поставлен, по приказанию Муравьёва, пикет из казаков караулить рейс, чтобы он не проплыл мимо, если бы держался левого берега. С этого пункта мы были замечены на озере в борьбе с волнами. Тотчас же к нам был выслан маленький, в 4 силы, пароходик "Надежда", с помощью которого рейс по указанному протоку и выплыл в Амур к тому месту, где стояла баржа Муравьёва. Это было 7 июня.
(КОММЕНТАРИИ АВТОРА. Пароходик "Надежда" был привезён грузом в Николаевск вице-адмиралом Путятиным, тем самым, который в 1854 году после бомбардировки англичанами Петропавловского порта ловко проскользнул мимо английских крейсеров, карауливших его в Тихом океане. На этом пароходике контр-адмирал Невельской поднялся по Амуру вверх и зимовал в Кизи)
Едва только баржи успели причалить к берегу, как последовала команда: "Полубатальону выходить на берег с ружьями и строиться в три шеренги!". Здесь представилась глазам необычайная картина: в лесу, саженях в 10-ти от берега, конные казаки копали яму и ставили подле же столб. Выстроенный полубатальон в медвежьих папахах и все офицеры штаба Муравьёва с пасмурными лицами составляли декорацию зловещей сцены. Очевидно, должна была произойти страшная драма, но кто падёт жертвой, мы, новоприбывшие, не знали. Тем временем нахмуренный Муравьёв шагал перед фронтом взад и вперёд, как бы чего-то выжидая. Вскоре два казака привели под ружьями офицера и стали перед фронтом. Офицер этот, как после оказалось, был есаул Имберг. Он держался на костылях, вследствие поражения ног цингой, и вообще имел вид болезненный и до крайности изнурённый. Последовала команда: "Справа и слева заходи!". Затем генерал Муравьёв громко начал говорить следующую сентенцию: "Этот офицер, в последних числах марта, допустил двум неприятельским пароходам, приходившим в бухту Де-Кастри, сделать промеры и не только не воспрепятствовал этому, но и вообще не предпринял никаких военных мер против неприятеля. А потому, по положению военного времени, он, есаул Имберг, подлежит расстрелу, как за измену". Вот отделился уже взвод казаков с заряженными ружьями. Оставалось произнести последнюю роковую команду... Как часто, однако ж, жизнь и смерть зависят от самых незначительных обстоятельств. Неожиданно прибежал лакей, и доложил генералу, что её превосходительство просит немедленно пожаловать к ним па баржу, и неумолимый судья поспешно ушёл на призыв доброго гения, оставив всех в тягостном оцепенении. Подул бурный ветер, нависла туча, нахмурилась природа. Имберг сосредоточенно опустил глаза; казалось, он творил свою последнюю предсмертную молитву; изредка на его восковом лице пробегали судорожные движения. Все замерли в невыносимом ожидании развязки, на душу каждого навалился давящий кошмар, спирало дыхание. Прошла мучительная четверть часа. Вдруг раздаётся с палубы громкий приказ Муравьёва: "Взять есаула Имберга под арест на две недели и употреблять на чёрную работу!" Все вздохнули полною грудью, а бедный есаул заплакал как ребёнок.
(КОММЕНТАРИИ АВТОРА. Насколько выяснилось из рассказов участников и свидетелей, слышанных нами, дело Имберга представляется в следующем виде. В 1854 году генерал-губернатор Муравьёв, совершив свою первую экспедицию на Амур с сотнею конных казаков под командой есаула Имберга и с взводом горной батареи под начальством капитана Кузьменка, оставил эти части зимовать на Мариинском посту при улусе Кизи, назначив комендантом Имберга, а сам возвратился Аянским трактом в Иркутск. Позднею осенью в том же году, после разгрома англичанами Петропавловского порта, прибыли в Николаевск с эскадрами адмиралы Невельской и Завойко. Первый поднялся на пароходике "Надежда" вверх по Амуру и зазимовал в Кизи, а последний остался зимовать в Николаевске с камчадалами, бежавшими после разгрома из Петропавловска. Когда в марте 1855 года в бухте Де-Кастри появились неприятельские пароходы и стали делать промеры, то один из трёх казаков, находившихся для наблюдений в этом пункте, отправился в Мариинский пост с донесением к Имбергу, который уже несколько недель не вставал с постели, будучи одержим цингой в сильной степени развития. Преодолевая неимоверные трудности на пространстве 70-ти вёрст, казак добрался на лыжах до поста на третий день. Имберг тотчас же отправил в Де-Кастри команду с 2-мя единорогами под начальством капитана Кузьменка, но за глубоким снегом и густою метелью не было возможности следовать, несмотря на то, что впереди пушек шла команда казаков с целью прокладывать дорогу. При всех усилиях в течение дня проволокли пушки только версты на 4, а затем, выбившись из сил и убедившись в совершенной невозможности двинуться дальше, люди оставили пушки и, едва волоча ноги, засыпаемые снегом и закоченелые, приплелись назад. Как оказалось после, усилия эти были уже не нужны или, по крайней мере, несвоевременны, потому что неприятельские корабли только два часа находились в бухте, потом ушли в море и больше не возвращались. Насколько в этой неудаче виноват был Имберг, пусть судит история. Но когда Муравьёв прибыл в Мариинский пост, то Невельской представил ему это дело в таком виде, что Имберг совершил умышленное упущение. Это и было поводом к страшной грозе, разразившейся над есаулом и едва не уложившей его в могилу)
В тот же день последовало приказание: нагрузить лодки необходимою провизией и завтра же казакам отправиться в Де-Кастри. Ранним утром 8 июня наш полубатальон в полном составе уже плыл по озеру Кизи, придерживаясь левого утёсистого берега. После двухдневного плавания, втянувшись в узкий проток, мы направились к противоположному берегу, выгрузили здесь лодки и построили балаганы из корья для склада провизии. Переночевав, на другой день мы двинулись лесом в горы. Чтобы достичь назначенного пункта нам предстояло пройти с пушками хребет в 21 версту. Расстояние небольшое, но задача оказалась трудною. Густой лес с чащею кустарников, перевитых плотною сетью вьющихся растений, представлял сплошную преграду; притом же встречались нередко топи и трясины. Поэтому есаул Пряжевский шёл впереди с полуротой, прорубал просеку и настилал гати; по мере подготовки пути, артиллерия наша подвигалась вперёд с остальными людьми. На четвёртый день похода, нас догнал генерал Муравьёв, приказал остановиться и варить обед, прибавив, что мы пришли на своё место, так как Де-Кастри отсюда рукой подать. Всё это произвело на отряд оживляющее действие. Запылали костры, закипели котелки, раздалась весёлая песня казаков, которые видимо были ободрены присутствием начальника.
Местность, на которой мы расположились, представляла косогор с чахлым лиственным и пихтовым лесом. Ветви корявых деревьев гнулись под тяжестью зеленоватого мха. Такой же мох сплошь покрывал землю, и нога уходила в мякоть выше лодыжки. На первых порах мы были довольны, что остановились в таком месте, где под ногами имеется готовая мягкая постель, но впоследствии пришлось бежать от этого блаженства. После двухчасового отдыха последовало приказание очищать место для лагеря, рубить лес и строить из корья балаганы.
Дружно застучали топоры, деревья стали валиться направо и налево, и быстро образовалась площадь. Ободравши деревья, казаки строили жилье, и на третий день кипучей работы мы уже разместились лагерем в балаганах. Время от времени до слуха нашего доносился какой-то отдалённый гул, похожий на рокот волн. Как после выяснилось, шум этот производился приливом и отливом моря, так как Татарский пролив находился от нас саженях в 400.
С первого же дня нашего водворения в лагере и почти вплоть до августа моросил мелкий дождь, и в воздухе плавала какая-то мгла, что угнетающим образом влияло на отряд. Неделю спустя, площадь превратилась в болото и образовалась топь. Оставаться в этой сырости было опасно, и мы, изыскивая лучшее место, поднялись по косогору выше сажен на 200, расчистили новую площадь и вновь устроились в шалашах. Но впоследствии, под влиянием постоянных дождей, и эта площадка оказалась такою же топью. Пришлось перенестись опять на новое место. В течение нашей стоянки люди прорубили несколько узких просек к берегу, а на случай появления неприятеля накопали волчьих ям, построили несколько засад, баррикад и блиндированных закрытий.
Между тем, стал обнаруживаться недостаток в продовольствии. Главное затруднение состояло в доставке съестных припасов с озера, откуда полроты ежедневно по очереди таскали на своих плечах через хребет на пространстве более 20-ти вёрст тяжёлые мешки. Но доставать провизию на весь отряд не успевали. Начал давать себя чувствовать голод. Спасибо ещё, что недостатка в воде не было, благодаря многочисленным ключам в этой местности. Люди, водворённые на тундре, находясь под влиянием атмосферной сырости, при непосильной работе и в напряжённом ожидании военных действий, изнурялись и падали духом. В довершение злоключений, сухари, приносимые из нашего склада, хотя уже от сырости заплесневели, но сначала были в чистых мешках, а дальше оказалось, что большая часть сухарного запаса была уложена, ещё при заготовлении на месте, в такие мешки, в которых прежде находился табак. Промывание и вымачивание сухарей мало помогало; поэтому редко, кто не страдал рвотой, поев с голодухи этого приправленного никотином кушанья. Под влиянием всех этих неблагоприятных условий, люди всё чаще и чаще стали подвергаться дизентерии, воспалению лёгких, злокачественной лихорадке и скорбуту в тяжкой форме. На лицах у всех проглядывало уныние и безнадёжность.
Чтобы ободрить и поднять дух людей, Муравьёв вздумал устраивать разные гимнастические упражнения и игры, сам даже участвуя в них, но ничто не помогало: люди ходили как тени, болезни не ослабевали и смертность усиливалась. Наконец, надумали строить лазаретное здание, чтобы надлежащим образом приютить больных, и к 4 сентября вывели до крыши, а 5-го Муравьёв со своим штабом и врачом Касаткиным выехал через Аян в Иркутск, решив, что в такое позднее время неприятель едва ли появится; ещё менее было вероятно, чтобы он решился высадить десант, а потому и ждать его нечего. Перед отъездом генерал приказал: нашему полубатальону в полном составе или, если окажется удобнее, частью остаться на зимовку здесь на месте, у бухты Де-Кастри, а прибывающим линейным батальонам зимовать в Мариинском посту. При этом он уполномочил подполковника Сеславина властью командующего сухопутными войсками, а контр-адмирала Завойко (в Николаевске) – морскими силами. Перестав ожидать неприятеля, начальство приказало два единорога со снарядами (самую грозную нашу силу) подкатить на лафетах под навес на зимовку. Вскоре оставил нас и Сеславин, отправившись со второй казачьей ротой, под командой есаула Забелло, на зимовку в Мариинский пост. В Де-Кастри остался только есаул Пузино с первою ротой, да ещё конные казаки и артиллеристы с Имбергом и Кузьменком, находившиеся в Мариинском посту с прошлого года. На мою особу в скромном звании фельдшера досталась важная миссия охранять здоровье людей и заведовать лазаретом.
Утром 9 сентября вёрстах в 1,5 от берега как гриб после дождя появилось трёхмачтовое судно "Бостон" под американским флагом. На спущенном вельботе приплыли к берегу трое американцев: Чез, Корн и Пирс, и объявили, что они прибыли к нам с грузом продуктов. Это событие произвело у нас неописанную радость. На другой день, после предварительных хозяйственных переговоров, приступили к выгрузке судна. Груз состоял преимущественно из съестных и питейных припасов, как-то: солонины, масла, сахара, сухарей, крупчатых, конфектной муки, гороха, рису, кофе, окороков, разного рода консервов (оказались даже ананасы и бергамоты), столовых вин и крепких напитков в бочках: джину, виски, бренди, рому, портеру, эля. Были манильские и гаванские сигары, а также большой запас готового платья и непромокаемой обуви. Словом сказать, берег Де-Кастрии из убогого и голодного превратился в кисельной и подёрнулся мёдом и млеком. Правда, всё это продавалось по неимоверно дорогим ценам, за исключением напитков и сигар, например, солонина 9 рублей за пуд, масло 1 рубль за фунт, кулёк муки в 50 фунтов 6 рублей. Зато же все припасы были самого высокого качества; солонина, например, так была хороша, что мы ели её сырой.
Приход американцев сильно оживил наше пустынное прозябание. Голод и другие невзгоды забыты, люди повеселели, и снова раздалась давно примолкшая удалая русская песня. Между прочим, американцы высказывали мнение, что в настоящее столь позднее время нельзя ожидать, чтобы пришёл сюда неприятель, иначе он подвергался бы в плавании большому риску. То же самоё подтвердили капитан-лейтенант Федорович и лейтенант Линден, прибывшие с Мариинского поста за покупками припасов у американцев. Это предположение укрепилось у всех ещё более тем, что с 1 октября начал порошить снег, при резком северо-восточном ветре, а морские волны вздымались высокими валами. Поэтому всякие военные приготовления были отложены на задний план, и мы предались исключительно мирным занятиям: спешили окончанием строящейся казармы и производили выгрузку провизии с благодетельного судна.
Понятно, как все были ошеломлены, когда с рассветом 3 октября, впереди американского судна, словно по какому волшебству, появились без флагов два военных парохода и фрегат, с бортов которых грозно выглядывали жерла пушек. На палубах не видно было ни одной живой души, и морская тишина нарушалась только плеском прибоя, отскакивающего от каменного берега дождём седых брызг. Наши моряки Федорович и Линден, пристально всматриваясь в конструкцию судов, затруднялись определить, какой нации они принадлежат; чувствовалось определённо лишь то, что новопришельцы – наши неприятели и появились они с недобрыми намерениями. Всего вероятнее казалось, что это англичане.
Тотчас, по распоряжению есаула Пузино, выкатили два наших единорога и, под прикрытием густой лесной заросли, поставили скрытно на высоком мысу, вдавшемся утёсистым обрывом в пролив, слева нашей позиции. Наличных казаков, способных стать под ружьё, набралось у нас не более 120 человек. Они залегли со штуцерами полукругом вблизи берега, разместившись в засадах по двое. Остальные же казаки, ранее обнаружения неприятеля в бухте, ушли на озеро за провиантом. К ним побежал вестовой, чтобы отозвать назад, а другой поспешил к подполковнику Сеславину с извещением о прибытии англичан. Пузино, Федорович и я, зарядив штуцера, засели скрытно под деревом впереди засад и зорко наблюдали за пароходами и фрегатом. Американское судно очутилось в блокаде. В таком выжидательном положении мы оставались до часу дня, как вдруг из-за тыльных бортов разом выплыли 16 баркасов под английским флагом с вооружёнными людьми и, вытянувшись в две колонны, поплыли на вёслах к берегу. Немедленно послано было приказание фейерверкеру Ченскому, находившемуся у орудий на мысу, чтобы он не прежде пустил ядро по неприятелю, как первый ряд баркасов станет причаливать к берегу, что и послужит сигналом для наших ружейных залпов. Неприятельские гребцы сильно работали вёслами в упор морскому отливу, благодаря которому плавание шло довольно медленно. Вот первый ряд уже совсем приблизился, два баркаса коснулись обнажённого отливом берега. В этот момент, не ожидая пушки, мы пустили в незваных гостей три своих пули, одновременно грянула и пушка, угодив ядром у самого носа баркаса. Казаки тоже пустили залп. Моментально англичане в баркасах вскочили на ноги и открыли огонь на мыс ружейными залпами. К сожалению, при первых же выстрелах неприятеля, пуля раздробила Ченскому кость правой руки выше кисти; но он сгоряча, не обращая внимания на серьёзную рану, выпалил из другого орудия и на этот раз столь удачно, что ядро попало в один из баркасов. Произошло смятение, началась пересадка людей в другие баркасы, а на фрегате заиграли отступление. Когда баркасы повернули назад, то наши казаки, воодушевлённые удачей, выбежали из разных углов с криком "Ура!" и провожали отступавших непрерывною пальбой. Англичане не оставались в долгу и, удаляясь от нас, градом сыпали пули, которые перелетали через наши головы.
Эта перестрелка продолжалась четверть часа, то есть до тех пор, пока баркасы не очутились вне выстрелов. Тогда с пароходов и фрегата разом загрохотали все пушки. Град бомб, ядер и шрапнели сыпался у нас по лесу, иногда вырывая деревья с корнем. Залп за залпом следовал почти непрерывно и окончился в 6 часов вечера. Этот первый день канонады сопровождался для нас печальными результатами: у нас оказалось 4 убитых и 8 раненых. Такую большую потерю нужно приписать тому, что в первый день наши люди ещё не успели приспособиться к положению, чтобы избегать смертоносных снарядов. Впоследствии мы научились узнавать направление летящих снарядов и припадать к земле или прятаться в яму, в виду упавшей близко бомбы, чтобы спастись от её осколков. Благодаря этим предосторожностям, у нас больше совсем не было потерь. На другой день бомбардировка не умолкала с 8 часов утра до 6 часов вечера. Все выстрелы направлялись на наши здания, но снаряды или не долетали до цели, или перелетали, не причинив нам никакого вреда. С таким же счастливым для нас исходом продолжалась бомбардировка и в следующие дни. Но на 7-ой день канонады неприятель изменил свою систему и стал донимать нас перекрёстным огнём: по всем направлениям трещали и разрывались бомбы, визжали гранаты и зажигательные снаряды. В этот раз загорелась недостроенная казарма, но казаки потушили пожар.
Положение наше было крайне досадное, потому что мы оставались вне борьбы и не имели никакой возможности причинить вред неприятелю; мы обречены были только на то, чтобы принимать на себя удары врага. Всем, от офицера до последнего солдата, горько и обидно было сознавать свою беспомощность и оставаться в полном бездействии. Только и разговоров было, что на одну тему: "Эх, кабы, высадился, да в рукопашку, а то он тебя бьёт, а ты ему ни шиша, видишь его, да ничем не достанешь". Какая-то безнадёжность и уныние стали проникать в душу. До сих пор Бог ещё миловал, а что будет дальше?..
Ночью, после седьмой бомбардировки, к нам подоспел командующей войсками Сеславин со 2-ою казачьей ротой, да ещё сзади тянулись два линейных батальона, которые и остановились бивуаком в лесу, вёрстах в трёх от места действий. Хотя с прибытием подкреплений положение наше в военном отношении не улучшилось, но всё же отряд почувствовал себя бодрее в неясной надежде: авось, не удастся ли заманить неприятеля на берег, чтобы помериться штыками. Но англичанин хитёр. Зная уже о наших двух пушках, при которых естественно должна находиться и некоторая часть войск, и не имея точных сведений о местности в лесу, где легко попасть в засады и даже нарваться на мины, англичане не рискнули высадить десант, а предпочитали безнаказанно посылать нам свои артиллерийские снаряды вплоть до 19 октября. После этого, быть может, в виду усилившихся холодов, ушли в море. Американское судно осталось на месте.
По уходе неприятеля обнаружилось, что все предметы, выгруженные с американского судна и находившиеся на открытом берегу, были разбиты ядрами и бомбами и буквально уничтожены. Имея теперь больше рук, мы принялись общими силами освобождать благодетельное судно от груза, и работа эта, при дружных усилиях, была окончена в несколько дней. Опроставшееся судно ушло. Вслед затем Сеславин возвратился с войсками в Мариинский пост, оставив в Де-Кастри по-прежнему есаула Пузино с ротой, ранеными и больными. Наши казаки принялись достраивать свою казарму, поставили кое-какие печи, приладили нары и таким образом приготовили себе убежище от холодов, которые довольно сильно уже давали себя чувствовать.
Наступила ненастная и мрачная осень, свойственная здешнему приморскому климату, с ураганами и вьюгами. Густая серая мгла постоянно наполняла воздух. Выпавший снег был до того глубок, что без лыж нельзя было шагу сделать. Работы впереди было не мало, нужно было подготовиться к встрече с неприятелем, так как весною ожидалась вражеская эскадра. Но, при исключительных условиях нашего положения, пришлось отложить всякое попечение до более благоприятного времени. Из американского груза частица осталась для нас, а большую часть гиляки перевозили на собаках в Николаевск и Мариинский пост. Жизнь пошла однообразная и тоскливая, время тянулось бесконечно, минута казалась вечностью, не знали, как прожить своё томительное бездействие, читать было нечего, разговаривать не о чем, даже побродить на воздухе было невозможно, потому что глубокий снег представлял непреодолимое препятствие, не говоря уже о беспрерывных вьюгах. Больных набралось столько, что запаса белья оказалось недостаточно, да и мыть его было затруднительно. Так как двум раненым необходимо требовалось сделать операции, то при посредстве гиляков снеслись с начальством, и к нам был командирован из Николаевска молодой и полный жизни флотский доктор Барт. Пока, однако ж, доктор добрался к нам, один раненый уже умер, а другой, хотя ему и была сделана операция, погиб от скорбута. Барт, этот прекрасный врач и симпатичный человек, остался с нами, но потом заболел цингой и в марте 1856 года умер. Цинга стала развиваться в нашем маленьком отряде ещё с декабря 1855 года и производила у больных такие глубокие расстройства, что если кто не умирал от неё, то долго оставался прикованным к постели. В феврале 1856 года люди стали валиться от тифа, который почти во всех случаях осложнялся заушницей, и потому больные быстро умирали от задушения. Уныние овладело всеми, и люди двигались как тени, совершая почти каждый день похороны товарищей. Особенно удручало то обстоятельство, что, за неимением священника, покойников предавали земле без христианского обряда. Положение остающихся в живых было тем более безотрадное, что провизия у нас была уже на исходе, некоторые необходимые припасы совсем вышли, в перспективе грозил голод. Упавших духом людей не ободряло и прибытие в Де-Кастри в середине марта полковника Сеславина с войсками. Хотя запас продуктов теперь увеличился, но всё же их расходовали с экономией, и люди наши, обессиленные болезнями и впроголодь, не могли восстановить своих сил, тем более, что кроме цинги и тифа с наступлением апреля отряд наш стал болеть ещё жёлтою лихорадкой и кровавым поносом. Лазарет давно уже был переполнен, а за неимением места в нём больные валялись в казарме вместе со здоровыми.
С появлением весны стали ждать неприятеля, но из оставшихся в живых людей едва ли половина могла стать под ружьё. В половине апреля пикет донёс, что вдали видно какое-то судно, которое направляется в нашу сторону. Поднялась тревога, две наши пушки заняли свою позицию, люди разместились па окраине леса в устроенных засадах. Вскоре военный фрегат под французским флагом вошёл в бухту и выкинул парламентёрский флаг. Сеславин с таким же флагом, сопровождаемый двумя офицерами, выступил на открытый берег, а с фрегата приплыл в вельботе командир судна тоже с двумя офицерами. Французские моряки радостно объявили, что война кончена, что мир между Россией и союзниками уже подписан, и теперь в качестве друзей они просили дозволения половить рыбы для команды у нашего берега. Но Сеславин, не имея официальных сведений о заключении мира, не согласился на это. Иначе и поступить было нельзя, тем более, что французы, не смотря на их рыцарский характер, могли употребить хитрость, чтоб высмотреть наше положение. Тем не менее, французы тут же на берегу распили с нашими шампанское, при взаимных поздравлениях с окончанием войны, и, дружески простившись, возвратились на фрегат, который сейчас же ушёл в море
Болезненность между тем не утихала, и смерть каждый день вырывала новые жертвы. Прибывший в Де-Кастри с 15-м линейным батальоном врач Ренчицкий заболел тифом; одновременно и я свалился, но на 11-ый день очнулся и стал выздоравливать, а врач умер. Все раненые, не смотря на самые усердные старания сохранить хоть одного, умерли от цинги, в том числе и фейерверкер Ченский. Всем страстно хотелось поскорее выбраться из этого проклятого места. Казалось, что если мы тут останемся подольше, то ни один человек не выйдет отсюда живым. Наконец, в последних числах мая прибыл из Иркутска курьер с известием о заключённом мире и привёз распоряжение: всем войскам, кроме 15-го линейного батальона и сотни конных казаков, возвратиться вверх по Амуру в Забайкалье, причём сообщалось, что обеспечение войск провизией возложено на полковника Буссе, отправившегося на катере вниз по Амуру строить по левому берегу шалаши в удобных пунктах для склада провианта.
(КОММЕНТАРИИ АВТОРА. Буссе состоял при Муравьёве чиновником особых поручений. Плывя вниз по Амуру на вёслах, он учреждал шалаши под склад провизии для войск, которые будут возвращаться (против течения), таким порядком: если он проплывал на гребях 10 дней и останавливался для распоряжения о постройке шалаша, то приказывал выдавать продовольствие возвращающимся частям на 20 дней, то есть на двойной срок плавания и т. д. Это несообразное распоряжение породило ещё горшее бедствие, чем какое мы пережили в Де-Кастри, как будет видно из последующего рассказа. Впоследствии, когда по Пекинскому трактату весь Амурский край отошёл к России, Буссе был назначен первым амурским губернатором. Он основал город Благовещенск, в котором и умер)
Трудно выразить человеческим языком охватившее нас чувство радости при известии о возврате нас за Байкал. На лицах засияло такое счастливое и светлое выражение, какое присуще православному люду только в день Святой Пасхи среди родной обстановки. Подъём духа был так высок, что большая часть больных почувствовали в себе сразу физическую бодрость и энергию. Каждый рвался поскорее оставить этот гнилой угол, где погибло так много жертв. С другой стороны нельзя было смотреть без сердечной боли на людей 15-го батальона и казачьей сотни. Они были убиты и подавлены выпавшею им участью. Накануне выступления я получил приказание составить список безнадёжным больным, которые должны были остаться на попечении линейного батальона. Таких больных оказалось 18. Когда Сеславин зашёл в лазарет проститься с этими умирающими, то один из них, урядник Сверкунов, подозвав знаками к себе полковника, умолял не давать ему умереть здесь, говоря, что быть похороненным во всяком другом месте будет для него отраднее. Желание умирающего было исполнено. 12 казаков несли его на носилках попеременно 21 версту через горный хребет и вечером похоронили на берегу озера Кизи.
Итак, 6 июня, благословясь, мы выступили из Мариинского поста вверх по Амуру на заранее купленных у гиляков лодках, получив с места провизию до первого продовольственного шалаша, находившегося при реке Сунгуре, на 30 дней. Впереди нас следовал Скобельцын с пятью казаками, уплывший пятью днями раньше. Линейные батальоны должны были следовать после нас и теперь оставались на месте до окончания постройки лодок, а Сеславин как командующей войсками оставался с той целью, чтобы замыкать всё наше движение. Окрыляемые мыслью, что возвращаемся к родным пенатам, мы сначала чувствовали в себе достаточно энергии и сил и подвигались на первых порах довольно успешно, несмотря на то, что тиф не только не ослабел, но во 2-ой нашей роте стал шибко развиваться, так что казакам 1-ой роты пришлось помогать 2-ой и тащить лодку с её больными, чтобы только не разъединяться. Сначала, пока тянулись бечевой, мы шли вперёд хорошо, но потом, вследствие половодья и затопления берегов, пришлось плыть против быстрого течения на гребях, завоёвывая каждый шаг пространства с неимоверными усилиями. Тут уж мы подвигались черепашьим ходом и едва только на 41-ый день дотащились до шалаша с провизией на реке Сунгуре, проголодав 11 дней. Простояв здесь сутки, похоронили ротного командира есаула Забелло и, получив провизию на 15 дней, отправились дальше. Обессиленные голодом и отягощённые больными, мы чуть-чуть лишь подвигались вперёд, так что солдаты линейных рот, отплывшие с места позже, стали обгонять нас. Оставляя на своих ночлегах по обоим берегам Амура могилы похороненных товарищей, мы достигли следующего шалаша на 20-ый день, опять проголодав 5 дней.
Таким образом, гладко расписанное на бумаге полковником Буссе обеспечение продовольствием отряда оказалось на практике совершенно несостоятельным, ибо выдаваемое из продовольственных шалашей количество провизии по сделанному расписанию не соответствовало количеству времени, какое тратилось при следовании от пункта до пункта на всем протяжении Амура. Вследствие этого мудрого распоряжения отряд терпел страшный голод, люди валились от болезней один за другим и умирали как мухи. При проходе сквозь Хинганские утёсы, у нас умер поручик Туловский. Тело его невозможно было предать земле по причине каменных берегов; выбросить в воду не подобало, и потому оно находилось в лодке целых 5 дней. Подобные обстоятельства, понятно, способствовали поддержанию эпидемии, тем более что никакой дезинфекции в то время не полагалось. Однако ж, когда с течением времени почти все наши казаки переболели и некоторые выздоровели, то санитарное состояние наших рот стало в общем как будто лучше. Зато тиф с такою же силой развился между солдатами линейных батальонов. Теперь мы в свою очередь обгоняли их и подбирали лодки с их людьми, обессиленными голодом и болезнью.
(КОММЕНТАРИИ АВТОРА. Провизия не могла быть отпускаема соответственно действительной потребности потому, что запасы заготовлены были в количествах, определённых расписанием и лишнего ничего не было)
Приближаясь к местам, населённым маньчжурами, мы питали надежду приобрести от них что-нибудь из съестных припасов, но пришлось горько разочароваться. Маньчжурские власти выезжали к нам версты за три перед селением и на такое же расстояние провожали за селение, не позволяя приставать к населённым берегам не только для ночлега, но и для кратковременного отдыха и запрещая своим продавать что-либо съестное. Ввиду такой неприязни наше начальство тоже сделало распоряжение отнюдь не останавливаться подле маньчжурских сёл в предупреждение возможных столкновений. Миновав эту негостеприимную местность, мы настигли свой авангард в лице Скобельцына с казаками. Все они лежали больными на берегу под прикрытием шалаша. Мы взяли их с собою.
Близилась осень, а впереди предстоял ещё длинный путь. Одно лишь утешало, что вода пошла на убыль, и будет возможность тянуться на лямках; но беда в том, что на каждой лодке находилось не более 2-3 человек, способных по состоянию сил взяться за бечеву, остальные едва волочили ноги. Это обстоятельство отнимало у нас надежду добраться раньше наступления морозов и вьюг до первого русского селения. Тем не менее, напрягая все свои силы, мы, всё-таки, подвигались вперёд. Пройдя местность, называемую Кутуманда, мы увидели орочена, плывшего в своей оморочке (берестяная лодка с деревянными распорками) по середине Амура. Мы стали подзывать его к себе в предположении, не удастся ли поживиться чем-либо съестным от его охоты, но орочен, не обращая внимания на наши возгласы, продолжал держаться середины реки. Тогда Скобельцын, лежавший больным в лодке, начал звать его по-ороченски: анда, анда, амыкель! (друг, сюда!). Орочен признал Скобельцына, который в качестве завзятого охотника побывал во всех здешних трущобах, и потому безбоязненно подплыл к нам. Он начал плаксиво жаловаться на причинённую ему обиду, и рассказал, что выше вёрстах в 10-ти или 12-ти от этого места стоят две лодки е солдатами, которые будто бы хотели его убить. Заметив их умысел, он ночью бежал в оморочке и оставил в лесу на произвол судьбы свою юрту со скарбом. Отплыв немного, он услышал выстрел, и предполагает, что убита оставленная им лошадь, а потому плывёт в Айгун просить защиты у амбаня (губернатора). Скобельцын уговорил орочена возвратиться с нами к тем лодкам, и если окажется, что лошадь убита, то он ему заплатит, а если зимой орочен приедет к нему в Горбицу, то даст ему ещё мешок пшеничной муки.
На другой день вечером, подъезжая к инкриминированным лодкам, мы заметили, что унтер-офицер занят копанием ямы. Это оказался Брылев из роты штабс-капитана Поротова, 14-го линейного батальона, приготовлявший могилу для умершего. Он рассказал, что стоит здесь уже шестой день, без продовольствия, не имея возможности двинуться, потому что некому тянуть лодки, что из 2-х солдат, плывших в двух лодках, осталось в живых 18, а из этих только двое на ногах, остальные же лежат в лодках в бреду и без сознания. К этому Брылев добавил, что лошадь он действительно застрелил, но вынужден был к тому голодом, так как орочен не соглашался продать её и убежал. Скобельцын заплатил орочену 12 серебряных американских долларов и приказал ему приехать зимой в Горбицу за обещанною мукой, чем инородец совершенно удовлетворился. Здесь мы переночевали. Поутру, размещая солдат по лодкам, одного не досчитались. Всех должно было быть 18, а их оказалось 17. Между тем. Брылев крепко уверял, что из его партии похоронено всего 6, а не 7 человек, и потому один недостающей должен находиться где-либо поблизости. Мы рассыпались по лесу, стали искать и окликать пропавшего, но ответа не было. Наконец, один из нас наткнулся на солдата, лежавшего ничком без чувств, но с признаками жизни. Между зубами у него был ущемлён черенок ножа. Повозились мы с ним не мало, пока вывели из глубокого обморока. Очнувшись, солдат объяснил, что, лёжа в лодке больным, он пришёл в сознание и слышал разговор Брылева с товарищем о намерении купить виденную подле юрты лошадь, а если не продадут, то убить силком и сварить мясо. Вскоре из лесу послышался выстрел. Есть ему захотелось страшно. Долго ждал он Брылева с варёным мясом, но тот не приходил. А голод невыносимо сверлил внутри. Тогда солдатик сам кое-как выкарабкался из лодки на берег и, взяв ножик ртом (карманы были все оборваны), чтобы отрезать мяса, пополз на четвереньках с ножом в зубах искать убитую лошадь, но вскоре обессилел, голова закружилась, и он свалился без чувств... В таком положении несчастный и был найден нами.
Полуживую команду Брылева мы потащили за собой. Отплыв с невероятными затруднениями вёрст 80, мы увидели на левом берегу разбитую и обсохшую баржу с ржаною мукой. Как выяснилось впоследствии, офицер Прищепенко, плывя весной с этим грузом вниз по Амуру, наткнулся недалеко от берега на камень. Баржа разбилась на столько, что плыть не могла, а на спаде воды очутилась на берегу. Гибель баржи отчасти послужила благополучием для всего нашего голодного отряда. В предупреждение расхищения муки инородцами, здесь оставлен был караул, и все подплывающие снизу команды бросали у баржи свой якорь спасения. Здесь мы настигли штабс-капитана Поротова с ротой. Но в каком несчастном положении оказалась эта рота! Более половины людей валялись на земле с жестокими корчами в животе: у одних происходила рвота, у других колики и судороги, несколько десятков людей, хотя были на ногах, но бродили, пошатываясь от слабости, как отравленные мухи. Причиною этого повального заболевания в острой форме послужило то, что изголодавшиеся солдаты, обрадовавшись находке, жадно и неудержимо, несмотря на предостережение командира, набросились на муку и стали пожирать её с животным остервенением. Некоторые, так сказать, с налёта припадали к груде муки и ели полным ртом, причём два солдата, особенно обессиленные продолжительным голодом, не будучи в силах проглотить набранную в рот сухую массу, задохлись насмерть. Большинство солдат заваривали муку в котелке с водою, но и эта пища не оставалась без последствий: кто умеренно утолял голод, тот чувствовал только ком под ложечкой и изредка небольшие боли, а те, что наедались этого месива до отвалу, жестоко платились за своё невоздержание. Понадобилось простоять здесь целых 4 дня, чтобы водворить в этой роте некоторый порядок: больных корчами отпоили горячей ромашкой, за неимением чая, похоронили умерших, распределили людей на лодках, соразмерно с силами каждого, а затем, запасшись на дорогу мукой, сколько можно было захватить без обременения себя грузом, отправились все вместе дальше – мы впереди, а рота Поротова за нами. Впрочем, она впоследствии от нас отстала.
В середине октября, берега Амура начали обледеняться, и с каждым днём ледяное сало гуще и гуще покрывало поверхность реки. Тянуться дальше бечевой не было возможности; поэтому лодки были выгружены и вытащены на берег. Забрав с собою всё казённое имущество и кое-что из собственного, что было возможно, обовьюченные котелками и разными принадлежностями хозяйства, мы отправились пешком, а для больных, которые не могли идти, устроили из длинных жердей волокуши и, поместив их в этих нехитрых экипажах, потащили за собой. Холод придавал бодрость и энергию, а голод заставлял спешить выбраться из этой пустыни, чтобы не быть захваченными суровою зимой, которая могла бы похоронить нас в снежных сугробах. Освободившись от тяжести лодок, мы подвигались довольно быстро, выступая в путь с зарёй и останавливаясь для ночлегов поздними вечерами. Иногда по пути более удалым стрелкам из зверопромышленников удавалось подстрелить то рябчика, то белку, то глухаря, служивших некоторым подспорьем в нашем продовольствии, в особенности для больных, которым перепадала львиная доля. Раз удалось даже убить в горах в один вечер двух изюбров. Событие это было для нас торжеством неописуемым. В первый раз за весь путь мы поели хорошего свежего мяса до насыщения.
Наконец, 11 ноября, утром, запахло родным дымом, расстилавшимся синеватою пеленой в воздухе над рекой, а вёрст за 6 по прямому плёсу Амура завиделась русская казачья станица Стрелка (теперь Покровка, при слиянии Шилки и Аргуни). Все мы бегом бросились в эту обетованную землю, как бы боясь опоздать, или словно опасаясь, чтобы ангел смерти не затворил пред нами ворот желанного эдема. Как дети, мы перегоняли друг друга, падали на бегу, разбивали себе носы до крови и колена, и были невыразимо счастливы. Прибежав в станицу, целовали землю и обливали её радостными слезами, благодаря Господа Милосердого, что вышли живыми из своих тяжких испытаний. Я ворвался в первую избу, попросил стакан молока и пару яиц всмятку и на радостях заплатил за это 3 рубля. В довольстве и неге мы прожили в Стрелке с неделю, поджидая полковника Облеухова с линейным батальоном, которому, по слухам, выпала ещё горшая участь, чем какую претерпели мы. Но, не дождавшись, отправились вверх по Аргуни и потом разбрелись по своим бригадам Забайкальского казачьего войска.
К этому можно разве ещё добавить то, что наш полубатальон, временно сформированный для военной надобности, когда выступал в экспедицию, состоял из 500 казаков, а возвратился в составе едва ли одной трети людей.
_________________________________
Эта эпопея страданий, сопровождавших Вторую Амурскую Экспедицию Муравьёва (1855–1856 гг.), сколько мне известно, не была до сих пор рассказана в печати отчасти потому, что в прежние времена из ложного самолюбия большей частью скрывали изнанку за показною стороной фактов, а главное потому, что выносливый русский человек, совершив крупные события ценой невероятных страданий, не считает своего дела геройством и не любит хвалиться им. Русский человек покорно и безропотно исполняет свой долг, как бы он тяжёл ни был, не останавливаясь ни перед чем и принося ему в жертву последнее самоё драгоценное достояние – жизнь свою, потому только, что так нужно. В этом свойстве русского народа – наша великая сила и незыблемый залог дальнейшего могущества и величия Русского государства.
Иван Васильевич Любарский, Казань, 1894 г.
Перевод в современную орфографию русского языка: Светлана Федорова, Казань, 13 августа 2021 г.