Попадание в цель обеспечено

               

     На озере недалеко от лебедей плавали выводки уток. Каких только цветов не были селезни — опалово-сизые, серо-черные, красноголовые, рыже-каштановые. Разноперое плавучее население так привыкло к лошадям и коровам, приходившим на водопой, что не обращало на них внимания. Да и Новожилов с Петрухиным не слишком смущали уток. Разве лысухи сразу же удрали в камыши, оставляя за собой на воде серебристые дорожки. Да несколько белых цапель взлетели, плавно взмахивая крыльями и неуклюже откинув длинные тонкие ноги.

     «Неуклюже-то неуклюже, — думает Новожилов, — а как летят!» — и любуется их легким воздушным махом, их сияющей белизной.

     Небо ему трудно вообразить без птиц. Озеро и подавно! Но вот додумались. Новожилов недавно читал про искусственные озера, у которых дно будет из пластика. А вместо уток и лебедей тысячами поплывут пластмассовые шарики — чтобы не испарялась вода. Ох, и скукота наступит! Дальше некуда. Хотя нет. Есть озера и помертвей. Те, на которых за день расстреливают всё живое. И про такое известно. Минувшей осенью приезжий охотник хвалился — ставил Новожилову в пример своего дружка, тоже директора охотничьего хозяйства. Гостеприимный такой человек, умеет принять. Последний день охоты запоминается гостям навсегда. И что впечатляет — стрельба по водоплавающим. Он специально велит припасти дичь для избранных — своих приятелей. И открывает доступ в заказник. «Никак о Хлыстобуеве речь?» — спросил Новожилов. Конечно, о нем! Второго такого радушного нет.

     Рассказчик не замечает настроения слушателя. Он — как глухарь на току. Ведь и он попал в число избранных, и он палил в свое удовольствие, пока не расстрелял запас свинца. Простаки пускай называют трофеем несчастных двух-трех уток! Он к таким себя не относит. Лодка, набитая птицами до отказа, — это да! Девать некуда! Пришлось закапывать. Ничего не поделаешь: вошел в азарт. Птички непуганые. Не боятся человека. Попадание в цель обеспечено.

     Глаза у рассказчика сверкают, голос срывается. Нашел чем хвалиться! Запас свинца не пожалел. Палил в свое удовольствие. «Спросить бы его, — думает Новожилов, — сколько птиц погибнет из тех, что уцелели? Сколько перетравится свинцом? Для кого говорят: во время кормежки дичь заглатывает дробинки? В зобе свинец истирается, окисляется. Яд идет в кровь. Для кого снимки печатают — горы отравленных птиц?!»
     Рассказчик осекается: не такие, как он, увлекались. Не нам с вами чета, — оправдывается он, зля Новожилова позорным компанейством, — персона важная, из самого оттуда. Родственник Вашкевича. Дверь его кабинета он ногой открывает.

     Последнее добавление, сказанное с придыханием, уже чересчур. Новожилову хватит. Не желает он слушать историю про титулованного браконьера, который давным-давно уехал, а его недобрая слава еще вдохновляет обслугу. Да и знает Новожилов про художества хлыстобуевского гостя, про «барские» охоты, про случай с косулей, которую он уложил от нечего делать. Ехал после пальбы к лесному домику, а сам так и зыркал по сторонам. Усердие, достойное лучшего применения. Хотя бы на государственной службе. При полном кузове битой дичи — тут и кабаны, и олени, и лоси — угомониться не мог и всё слушал восторги свиты с Хлыстобуевым во главе.
 
     В темноте подъехали к расписному терему в деревянных кокошниках. На свет фар выскочили из-за кустов две ручные косули: администрация держала их для умиления гостей, для вящей сказочности. Но гость вскинул ружье и бабахнул в упор. Перевел затвор и опять пальнул. Онемели даже те, кто привык хвалить по долгу службы. Один из них, онемевших, обрел, конечно, дар речи, правда, на другой день и рассказал про случай Новожилову. Если что утешило директора, так сознание: бог миловал от высокого гостя. Да и молва о крутом характере Краснокнижника, с которым лучше не связываться. Позднее тот же временно онемевший сообщил: «На почве отдыха титулованного хватила кондрашка». А Новожилов жестко сказал: «Жалко, раньше не хватила!»

     И вот компаньон опять поминает осточертевшего Хлыстобуева, ради самооправдания философскую базу подводит:

     — В ком жив первобытный инстинкт, поймет, что значит живая мишень. Без химии, без синтетики. Не всегда же находятся дураки — отказываются от добычливой охоты!

     — Почему дураки? — спросил Новожилов.

     — Птицы-то всё равно улетят в Турцию или Африку, и там их перестреляют!
      
     «Неоспоримый» довод Новожилов растер в порошок. А для чего международные конвенции об охране перелетных птиц? Сотрудничество правительств, ученых? Усилия специалистов всех стран? Рассказчик и не рад, что проболтался, когда логику, которую считал железной, Краснокнижник назвал предательской. Если следовать ей, нужно убивать мигрирующих животных потому только, что они могут достаться другим стрелкам. Но птицы летят, чтобы благополучно перезимовать на юге и вернуться домой, на место гнездования.

     После того как рассказчик унес ноги, Новожилов долго ходил взвинченный, спрашивал самого себя: можно ли принимать человека, поднявшего оружие на то, что годами охранялось и оберегалось? Оглоед! Иного слова не подберешь!
    
     «Оглоед» же тем временем думал про Новожилова: «Ну дикарь дикарем! В тундру его, куда подальше. Сотрудничество, конвенции… Да в Голландии посреди моря накрывают поляну. Не где-нибудь, а в заповеднике. В часы отлива навалом устриц на дне. Бери раковину, открывай, прыскай лимоном, да и глотай со всем удовольствием. У нее еще сердце бьется, а ты уже охреневаешь от ее морского ликера. Хочешь вином запивай, хочешь тюльпановой водкой. Вот так люди живут, отдыхают. А мы всё учим закон соблюдать. Да завтрашний день сам будет заботиться о себе. Впрочем, уважаю его волчью хватку как противоположную моей собственной. И пусть хоть в овощи зачисляет, я не Ален Делон, чтобы всем нравиться».

     На другой стороне озера густо высился рогоз, возле него золотилась на воде ряска. Еще недавно здесь ухали выпи, но теперь их время миновало, слышно было одну лишь кукушку. Ее вещий голос почему-то всегда звучал вдалеке. Другие птицы при виде людей затихли, но, освоившись, скоро стали подавать голоса: сначала иволга — чисто и коротко, потом где-то в глубине чащи обморочно вскрикнул фазан, и, осмелев, заворковали дикие голуби. Под конец вступил соловей. И точно приглушились голоса остальных: ведь им петь и петь, а соловей отпевает в начале лета последние песни. И прощание, которое чудится людям в соловьиных трелях, наводит на грустные мысли, заставляет думать о времени, о том, что оно проходит и тогда, когда о нем думаешь. И не задержать его, не остановить. Так и гадкие утята, которые сидели сейчас на спине матери, незаметно тоже станут белыми, с длинными изогнутыми шеями, научатся летать и перед ледоставом отправятся за родителями в теплые края. На неделю-другую их место займут северные птицы — лебеди-кликуны, не такие красивые, как южные, — желтоклювые, с короткими, толстыми шеями, более плотными туловищами, зато со звонкими чистыми голосами. Они отдохнут — и в путь дальше; их серебряные трубные звуки долго будут доноситься издалека. А Новожилов запишет в полевой дневник: «Днем шел снег. Ноль градусов. Ночью дождь. Девять кликунов отлетели на юго-запад».

     И грусть, навеянная соловьиными переливами, вызывает у Новожилова мысль о лебединой песне, о легенде, с которой связан образ прощания. Кто-кто, а Новожилов знает, что лебеди издают клич не обязательно перед смертью. Но иногда их трубный призыв действительно становится похоронным. Застигнутые холодами, птицы собираются на полынье и пробуют добыть со дна пропитание. Обессиленные голодом, они не могут лететь дальше. Птицы, отчаявшись, испускают жалобные тихие звуки — последние в своей жизни.