Начало: http://proza.ru/2023/10/11/139
КОЛЬЦО. 32-33-34
32. ВЕРДИКТ ЮЛИИ
- Юлька, у меня новости, — Анна Адамовна покрепче прикрыла дверь. — Хотела с тобой обсудить, пока наши в кино. Может, я совсем… ополоумела? Может, это морок на меня нашёл?
- Что такое, Аничка, ты меня пугаешь! — Юлька бросила собирать остатки с полуразорённых тарелок на столе. — То-то я смотрю, ты странная какая-то, словно не в себе, взбудораженная, невпопад брякаешь всякое...
- Сейчас скажу. — Анна Адамовна глубоко вздохнула. — Сразу суть. Юлька. Меня зовут замуж. Даже как бы я уже и жена — так, что ли, получается….
- Замуж?! — вскинулась в изумлении Юлия Адамовна. — Кто?! Какая ещё жена? Что ты натворила? Когда, где? Как ты успела?.. за полтора месяца! Боже мой… — вполне картинно, по своему обыкновению, схватилась она за голову. — Чтобы ты! В твои года! Такая разумная!
- Кто. Вон что ты подумала… Другие тем более так подумают, — Анна Адамовна невесело усмехнулась. — Одна ты, Юлька, и знаешь — кто. Больше никому и не объяснить.
- Ну?!
- Антусь, — тихо, но весомо, как бомбу с бомбардировщика, уронила Анна Адамовна.
- Кто-о-о... Антусь?! — не поверила ушам Юлия.
- Да, Юлька. Антусь объявился.
Только сейчас, словами пересказывая Юлии всю разительную перемену своего состояния за эти полтора месяца, Анна Адамовна начала до конца понимать, насколько всё это странно и шатко. Хотя первые сомнения посетили её ещё в поезде, когда все шумные и хлопотные проводы многочисленной родни остались позади. Чем ближе к Ленинграду подкатывался, отсчитывая на рельсовых стыках расстояние, поезд, чем яснее рисовалась дикая картина: уехала вдовой, солидных лет, с двумя дочками, приличной женщиной, а возвращается… кем? Чьей-то, вполне фантастического человека, пребывающего в каком-то ином неведомом мире, «окольцованной» женой, да ещё и внезапной невесткой лежачей свекрови, которую привезёт к себе жить и лечить. Вот вам, дочки, свежевыпеченные папа и бабушка, прошу любить и жаловать. Что это у тебя, мамочка, за кольцо на руке, спросят дочери, и что им ответить? Снять, снять немедленно! Но куда его?.. В чемодан? За ним только и гляди, чтобы не увели, на вокзалах полно всякой шушеры и воров. В кошелёк? — заметалась Анна Адамовна. Нет, нельзя: вытащишь расплачиваться, так и выронишь вместе с мелочью — то, что так берегла верная Янина двадцать лет...
В Дукштах, ожидая пересадки на ленинградский поезд, она бросилась вглубь городка, раздобыла в промтоварной лавке крепкий шнурок, и кольцо превратилось в кулон на шее. Так и приехала, то и дело кладя ладонь на грудь под жакетом, проверяла — здесь.
- Чепуха, — пренебрежительно махнула наманикюренной крепкой рукой врача Юлия Адамовна, выслушав сестру, разглядев колечко и успокоившись. — Мало ли что ему там в этой Аргентине пригрезилось? Потерял двадцать лет своей жизни. Ещё одно подтверждение, что он, уж извини, но дурачок какой-то, не иначе. Как и был. Как я тебе и толковала сто лет назад. Но ты, ты-то!
Юлия Адамовна развела руки в стороны, показывая своё необъятное недоумение внезапной глупостью старшей сестры. Та смотрела, болезненно прищурившись, не ожидая такой суровости от младшей сестрицы.
- Пф... — фыркнула Юлия, — я даже не представляю, как бы я это Яше сказала? Он считает тебя умной, а ты… такая дурочка, оказывается. Все Уманские к тебе всегда так хорошо относились, считают за очень разумную женщину — и вдруг такой авантюризм! Словно тебе не за сорок перевалило, а двадцать или всего шестнадцать.
- Знаешь, Юлька, мне и впрямь померещилось, что мне снова двадцать… Ах, Юлька! Тебе не понять… — Анна Адамовна заходила по комнате, прижимая руки к груди.
- Ну конечно, где уж мне, — Юлия иронически следила глазами за сестрой. — Мы, видишь ли, снова молоды и влюблены?
Анна укоризненно поглядела на сестру, прося понимания и пощады. Ну нет, не будет тебе пощады, подумала Юлия, тебя встряхнуть надо как следует, и дурь эту из тебя выколотить.
- Ты сообрази всё. Это же бред! Куда ты его вздумала звать? Ещё ладно, хоть сама не подхватилась ехать жить в Детковцы, с Леокадой воевать за хозяйство. То-то Нине и Дорочке перспективы, нечего сказать — в руки серп жито жать, подойник, и марш в хлев коров доить? Ленинград сменить на коровник — очень заманчиво! А у тебя-то что есть? Эти вот тридцать восемь метров? На троих. По двенадцать на душу — неплохо. Но ты хочешь, чтобы на пятерых, огурцами в бочке. Зато с ним, да? Нет, Анночка, это не тётку Альбину, а тебя лечить надо! От помрачения ума.
- Юлька! — негодующе засверкала звёздами своих легендарных глаз Анна Адамовна. — В блокаду мы все в этой комнате помещались, и мама, и Серафима, и Вера Гусева, все вокруг буржуйки закопчёной… стульями Марии Ефимовны топили. А ты, в Барнауле, в эвакуации — в каких там царских палатах с Уманскими жила?
- Блокада и война кончились, Анночка, — строго отрезала Юлька. — Что ж теперь, всю жизнь только блокадой мерить? Мы для чего надрывались? Чтоб жить, как в войну? Умалишённая.
- Я сказала, что заберу Альбину. С Леокадой она быстро отправится на тот свет, — упрямо проговорила Анна Адамовна. — А это его мать. Мать! Больше у него никого здесь нет.
- Его мать. Так. А он-то тебе кто? На сей момент.
Анна Адамовна промолчала растерянно. А и впрямь — кто? Даритель колечка… Так видится Юльке, со стороны. Настоящую суть знает только он... и я. «Дорогая» и «драгоценная».
Юлия зорко следила за лицом сестры и поняла — упорствует. Надо продолжать. Юлия взглянула на портреты родителей на столешнице буфета. Папа, мама, вы видите, что творится с вашей средней дочерью, которая на старости лет ума лишилась? Помогайте мне, просите там за нас... кто её спасёт, если не мы?
- Значит, ты готова устроить тут семейное общежитие, пополам с богадельней. По блокадным стандартам. Та-а-а-к. Это очень, очень благородно, — Юлия подключила всю свою язвительность. — Но ты подумала, кто его вот этак, запросто, пустит из Америки прямо сразу и в Ленинград?
Анна Адамовна поглядела на Юльку в удивлении, помолчала.
- Но если мы поженимся... — пролепетала, — как мужа прописать....
- Не факт, — быстро отмела Юлия, — далеко не факт! Назначат ему какую-нибудь глухомань, уж так и быть. А ты, раз женой назовёшься, должна будешь ехать туда же, вместе с дочками, — вот как будет. Разве ты не знаешь?
«Это Юлька права. Я не подумала об этом. Юлька со своими Уманскими больше знает, как это всё делается», — размышляла Анна Адамовна.
- Стало быть, мне надо выбирать — он или Ленинград? А почему ты, Юлька, думаешь, что я выберу Ленинград?
- А-а-а, — покивала Юлия. — Поедешь в глухомань. Как декабристка. Понятно. Свет клином сошёлся на Антусе Шапеле.
- А что, он сошёлся клином на Ленинграде? — возразила Анна Адамовна. — В других местах жизни нет?
- Да есть, конечно, — неспешно нанизывала слова, готовя главный неотразимый удар, Юлия Адамовна. — Но ты одно обстоятельство как-то совсем не берёшь во внимание. А именно, — всё тянула Юлия. — Ты должна будешь выбирать не для себя одной. Ты будешь выбирать и для Нины с Дорой. Им ещё учиться и учиться, с профессией определяться, а в Ленинграде это… удобнее. Сама понимаешь.
Удар угодил в цель. Анна Адамовна села на диван и надолго замолчала. Дело сделано, поняла Юлия. Я её уломала.
- Если бы позже хотя бы лет на пять, — тихо прошелестела Анна, — а сейчас, да… Или снова ждать, ещё годы? Сколько же можно…
Юлия молчала, подъедая с блюда кружочки колбасы — Яниной, домашней, духмяной, начиненной тмином.
- Пойду чайник подогрею, — сказала погасшая Анна Адамовна.
- Подогрей, Аничка, — уже мягче, вполне бархатно, как она всегда умела, сказала Юлия, — и подумай хорошенько...
Выпив чаю с капустным пирогом, сёстры уютно сели рядышком на диван. Юлия примостилась к сестре под бочок ласковой кошечкой.
- Это Янина тебя с толку сбила. Я ей напишу.
- Она очень хочет, чтобы у меня всё было хорошо. Прочно… основательно… надёжно.
- Я тоже этого хочу. Но что Янина знает на своём хуторе? Какие представления имеет…
- Хорошие представления, Юлька. У неё большая и крепкая семья. Она хочет и мне такую…
Юлька обняла сестру.
- Ты подумай сама, Аничка, на что ты замахнулась, — решила она для гарантии успеха подойти к вопросу и с другого бока. — На двадцать пропущенных лет. Их просто так со счетов не сбросить. Былого уже нет. Вы другие, оба. Кто он, что он сейчас? Ты, его увидев, небось, и не узнаешь, как Яню не узнала, а она тебя. И это при том, что она каждый день ходила к поезду, ждала твоего приезда!
- Ну, теперь-то узнаю. — Анна Адамовна встала, взяла в ящике буфета карточку и протянула Юлии. — Вот, смотри. Это он… сейчас.
Юлия с готовностью взяла фотографию и придирчиво рассмотрела.
- Да, как я и думала, почти ничего прежнего. Не узнать. Ну что ж, хорош, хорош. Вид очень приличный, солидный. Очень, — невольно, поперёк своим намерениям, одобрила Юлия, однако тут же вливая ложку дёгтя, то есть здравого смысла: — Но это всего лишь карточка. Ты говоришь, у него была травма. Какая, где? Он не инвалид? Может, в инвалидной коляске сидит — на фото же не видно. Получишь не одного, а двух инвалидов — как тебе такой поворот?
- Да нет... — растерянно пожимает плечами Анна Адамовна. — Он бы так и написал… Он работает, всё у него хорошо. Но надо, конечно, узнать...
Юлия опять припала к сестре и промурлыкала:
- Аничка, как ты меня перепугала. Заторопилась ты. Всё разузнать надо, и получше. Ведь ещё и нет ничего. Колечко! Подумаешь. Мало ли кто кому в молодости колечки дарил. Хотя бы письма от него дождись. А то ты уж женой себя вообразила. Уже готова впрягаться и тащить воз. А сама даже и знать не знаешь, что на том возу.
33. ПОДТВЕРЖДЕНИЕ
Письмо идёт семнадцать дней. Для начала оно получает на девственно чистый лоб своей конвертной одёжки приклееное украшение из пёстрых марок и удар штемпеля по этому лбу. Потом плотные непромокаемые мешки; эти мешки, как какой-нибудь уголь или картошку, валят, крякнув под их тяжестью, в вагоны, катят по рельсам, перегружают в трюм корабля, который упорно, день за днём, одолевает неоглядные океанские пространства. Потом в железно-гремящем, громкоголосом порту снова бодрая выгрузка мешков, снова почтовые вагоны или автофургоны, снова удар штемпеля и второе клеймо, удостоверяющее желанное прибытие. Дальше, отделившись от собратьев, оно забирается в толстую разбухшую утробу сумки почтальона, и наконец прилежно ныряет, выбранное из последней своей компании попутчиков, в щель жестяного почтового ящика, а то и прямо вкладывается в тревожные руки жаждущего адресата. И вот — чудо свершилось: нетерпеливо разодрав конверт, ты держишь в руках листок, исписанный знакомым почерком того, кто, казалось бы, много лет назад канул в глухую бездну небытия и слышишь, читая, его собственный, настоящий, живой и волнующий тебя голос.
Семнадцать дней! Почти три недели. Как растянут во времени складывающийся разговор, как он, получается, неспешен… Но это если ждать ответа на каждое своё послание и лишь потом отвечать, по порядку реплик, вопрос — ответ, словно в игре перебрасывать партнёру мячик. Поначалу, ещё без уверенности, что понимаешь верно каждое слово, ещё прощупывая забытую тобою в своих подробностях территорию другой души, а тем более не зная её новую топографию, — только так и возможно. Потом можно и хоть каждый день писать, не дожидаясь ответа...
«Ты получила и, самое главное, приняла от Янины моё колечко, — писал Антусь, а теперь Антонио. — Я счастлив! Хоть и через двадцать лет, но оно у тебя, и ты теперь знаешь, что ты для меня есть на самом деле. Так было всегда, любимая моя Анночка, все эти годы. Мои чувства к тебе не переменились. Даже когда ты была замужем. Не знаю, когда у меня выйдет оказаться на Родине, потому как получить разрешение и выправить все бумаги здесь сложно. Считай это за предложение брака по всей форме, тебе с девочками, Ниночке и Дорочке. Как бы ни складывались дальше обстоятельства». И дальше про Альбину: «Очень я расстроен, что с мамой случилась такая неприятность...»
Неприятность! Мягко сказано... Не стала его пугать, пусть думает, что это рядовая старческая немощь — ведь помочь оттуда он не всё равно не в силах. Леокада вряд ли вообще ему напишет — оборону держит, ощетинилась, куркулиха, бронебойным танком. Да, легко было объявить Янине «заберу Альбину», а исполнить оказывается куда как непросто. В жакте сурово отрезали, что перегораживать комнату нельзя, из-за печного отопления. Устроить на лечение в больницу — Юлька только руками развела. А прописать как? Вероятно, можно было бы подсунуть мзду, но она не знает, как, кому, и этого совсем не умеет. Никогда не приходилось давать взятки, это стыд-позор, даже подумать противно. Янина похаживает, послеживает за старушкой, невзирая на неприветливость Леокады. Сколько это продлится? Бог весть. Кто-то из родственников — какая-то из тётушек Шапелей — лежала, помнится, в былые времена семь лет… Написала ему Анна Адамовна обтекаемо, что Альбина «недомогает, слегла», и что можно попробовать лечить её в Ленинграде, у Юльки. На это он, видно, не очень полагается, но загодя благодарит «Юльку и её мужа, к сожалению, не знаю их фамилии». Ну разве ему можно сказать, что Юлька совсем не в восторге?
Так... дальше он передаёт наставления Леокаде и Янине. Думает, что мать сама ему напишет — куда там… скрюченными беспомощными ручонками?
Анна Адамовна ещё раз перечитала каждую строчку. Помедлив, вернула листок обратно в конверт. Вот и сказано наконец словечко к колечку. Ничего я, Юлька, не вообразила — душа почуяла, как оно есть, хоть и не сразу доверилась самой себе. А всё-таки он нахал — «даже когда ты была замужем». Это только для него она была за каким-то там непонятным и неважным мужем. Не трогай этого, Антусь… Антонио.
Захотелось ответить немедленно. Она достала тетрадку, вырвала клетчатый лист, нашарила в глубинах буфетного ящика цилиндрик чернильницы в засохших радужных потёках, остропёрое копье вставочки, села за стол и задумалась над чистым полем бумаги.
В невестах я, значит… Анна Адамовна погляделась в зеркало шкафа — ну и невеста... Нет, совсем неподходящее слово для женщины зрелых лет. Отяжелевшие, далеко не юные руки со складками лишней кожи и мятым локотком. Поредевшие, и так-то небогатые волосы облепили лоб, по которому словно прошлись вилкой, как по пирогу перед выпечкой. Глаза, вроде бы и ясные по-прежнему, но невесёлые, много что видевшие, утонули в мелких вялых морщинках. Наметились складки у истончившихся губ. Залежалое такое яблочко, давно утратившее молодую налитость соками.
«Пришли фотографию своей семьи». Кого он хочет увидеть? Павла? Девочек? Её саму? Анна Адамовна взяла с этажерки тяжёлый толстолистный альбом в жёлтом лохматом бархате и раскрыла.
Военных снимков нет совсем, ни одного — не до фотографий было, да и нельзя — город был фронтом, военное положение. Да и что бы она могла послать? Себя, в ватнике, платке и сапогах? В голову не приходило тогда фотографироваться, кто бы её снимал? Из военных только одна: первоклассница Дора, самая маленькая, невзрачный мышонок, в школе готовится к встрече сорок пятого, последнего военного года; гибельная блокада уже и прорвана, и снята. Блокадные девочки, одетые кто во что горазд, изображают всем классом, выстроившись на партах пирамидой, новогоднюю ёлку, держа в ручонках гирлянды самодельных бумажных флажков. Верхняя девчушка торжественно подняла над головой звезду из помятой фольги, самая рослая девочка — в ватной дед-морозовой бороде. Сами себе и Дед Мороз, и ёлка: настоящую срубить и принести некому.
Довоенные — словно доисторические. Далёкий исчезнувший мир. К тому же сильно подправленный, подчищенный десять лет назад от липкого тошнотного сознания обречённости. Любительские никуда не годятся — то размытые на самом важном, то случайные лишние детали в кадре. Надо брать парадные, из ателье. Вот самая удачная, тридцать второго года. Покойный папа, которому оставалось уже недолго, — сплошь седой, слегка усохший, такой же, как всегда, величественно-седоусый, но уже словно и немного нездешний. Увядшая усталая мама с умиротворённо сложенными на коленях руками. Родоначальники… Адам и Ева. За ними вторым планом «поросль», молодожёны: ладный лобастый Павел вполоборота, ещё такой молодой здесь, в парадном костюме с галстуком, и она, Анна, — приобняла родителей. Вот когда она и впрямь была невестой: в распахнутых глазах ожидание радости и горделивое сознание своей не напрасно цветущей молодости. Негустые волосы модными застывшими «марсельскими волнами» перманента до кончиков ушей обрамляют молодое-чёткое, тугое, без единой морщинки — не то что теперь — лицо. Шёлковая шалька скульптурно обнимает плечи, сходится на груди и повязана изящным узлом со свисающим кончиком. Щеголиха… Нет, слишком красива и… победительна. С подтекстом «ты меня бросил...» — так тогда думалось, а Юлька и уверена была! — «...а я вот не пропала, никому не нужная». Нет, не эту.
Тогда вот эта, тридцать шестого года. Накануне утрат. Здесь тоже хороша, в глазах спокойное счастье. Волос было ещё немало... это потом, в блокаду совсем пшик остался. Павел в белой фуражке и кителе, бравый и надёжный. Только тёплый карий взгляд тревожен, словно в предчувствии близкой беды, брови чуть сдвинуты, как-то трагически… Или это теперь так кажется, раз знаешь, что было впереди? Посередине недоумевающая Ниночка с бантиком на головке, смотрит наивно распахнутыми большими материнскими прозрачными глазами, Доры ещё нет…
Пожалуй, это и была лучшая пора её замужней жизни. Пик спокойствия и уверенности, что всё хорошо, и идёт «как надо». Может, это и есть настоящее счастье — когда всё не заоблачно, воспаряюще превосходно и замечательно, а когда есть ощущение, что всё именно так, как должно быть, как правильно? Кто знает…
Да, Анна была в ту пору спокойна, с упоением «вила гнездо»; обмирая от счастья, ворковала над первенцем, Ниночкой, и не подозревала, в какую командировку, куда, в том 1936 году отправлялся Павел, откуда вернулся такой загорелый: скупо сказал «на юге был», она подумала — «небось, в Крыму, повезло!» Но не расспрашивала дотошно, благоговейно не вмешиваясь в дела мужа, которому верила безоговорочно, сразу и во всём. Да, таков был Павел Шилов: пришёл, увидел, победил. Пресловутая «каменная стена», женская мечта. Честен в любой самомалейшей житейской мелочи, так зачем расспрашивать? Не женское это дело; её дело — обустроить дом, встретить с мужа работы и сытно-вкусно накормить...
Вот эту и послать — второй экземпляр, подсунутый под главный, который на картоне. Анна Адамовна поискала в стопке тетрадей чистый конверт, примерилась: да, поместится, как раз. Вложила фотографию. Взялась за приготовленный лист. Вывела, обмакнув вставочку в чернильное болотце: «Дорогой мой Антусь...»
Нет, отложила она перо, не годится так, нельзя это: писать одному, что принимает предложенное, готова быть с ним и заново ждать его, а вкладывать фотографию другого. Писать, каким был Павел? Расписывать-нахваливать? Нет, нет и нет. Не касается это тебя, Антонио заморский. Это только моё. Мною, без тебя, прожитое и пережитое. Это ты, выходит, только ждал жизни, а я — жила… двух дочерей родила, спасла в блокаду и вырастила. Если начинать всё заново — пусть будет именно заново.
Анна Адамовна решительно вытащила фотографию из конверта и вернула её в альбом. Не поедет Павел Шилов в почтовом мешке вагоном и пароходом через океан, не окажется в руках Антона, на его суд и разбор. Нет, никогда. Незачем Антону-Антонио рассматривать Павла…
Напрасно? Ведь мог бы Антонио Шапель, достав эту карточку из долгожданного конверта, уже через семнадцать дней увидеть и понять, что знает этого человека, которому с надеждой-доверием пожимал руку четыре года назад, и воздать должное прозорливому чутью Рени Синицы, заподозрившей русского в аргентинском нелегале Пабло. А тогда и Анна Адамовна догадалась бы, почему на её запросы о судьбе мужа не отвечали до сорок четвёртого года, когда камионеро Пабло, выслеженный жандармами, отрываясь от погони, ухнул со своим грузовичком в ущелье в Кордильерах и разбился насмерть.
34. ПАРНОЕ КОЛЬЦО
В комнате Анны Адамовны воздух дрожит от взвинченной суеты и нервной переклички обитателей. Диван, стулья и кровати, ошеломлённые и возмущённые беспорядком, завалены лохматыми кучками одежды вперемешку с грубыми деревяшками плечиков и раскрытыми ртами растревоженных разнокалиберных коробок.
- Мама, может, всё-таки тёти Юлину шляпку? — уговаривает разочарованная Нина. — Тебе идёт, прямо Любовь Орлова… и пёрышко такое хорошенькое...
- Ещё чего! — фыркает десятилетняя Дора. — Может, ещё и сетку эту, рыболовную, назад нацепить? Тёте Юле хорошо, а маме нет. Эта, беретиком, лучше!
- Много ты понимаешь, — презрительно осаживает Нина младшую сестру. — Это ву-а-лет-ка, ясно? Тоже мне нашлась… разбирается она! От горшка два вершка.
- Нина! — определившись со шляпкой и оглядев старшую дочь, вдруг впадает в негодование Анна Адамовна, — что это ты себе за кок навернула? Отколи, распусти — что ещё за новшества, тебе сколько лет!.. — Смущённая Нина поспешно откалывает взбитую прядь надо лбом, и мать предлагает: — Может, косички? Аккуратно чтобы… а то прямо как растрёпа, неприлично!
- Ну вот ещё! — не сдаётся Нина. — Косички — это в школу! А здесь-то зачем прятать? Красоту... — смотрится она в зеркало шкафа. — Я столько времени потратила, в бумажках всю ночь спала… в папильотках… а ты — косички! Нет уж! Я тогда вот так, на косой проборчик… а заколочку сюда… можно?
- Ну ладно, пусть, — с сомнением, но соглашается мать. — Доре бант расправь попышнее, вот тут слева… Ух, что такое у меня… петля поехала на чулке!!! — паникует Анна Адамовна. — Ах ты, матка бозка… вот тебе и фильдеперс... Придётся лучшие, Юлькины шёлковые! — Анна Адамовна отчаянно бросается к шкафу и потрошит его и так взъерошенные недра.
- Мама, да зачем шёлковые?! Они единственные… вдруг и их порвёшь! Чулки же не видно будет... — досадует Нина. — Не во весь же рост? И сумочку зачем, перчатки? Как в театр!
- Почему не во весь? — рассеянно возражает Анна Адамовна, лихорадочно перебирая скудный запас. — Пусть и во весь, и нет… потом посмотрим, что лучше выйдет…
Дора помалкивает, осторожно трогая непривычный наглаженный бант на макушке и наконец нетерпеливо восклицает:
- Ну всё уже, хватит, Нинка! И так красивая!
Когда при полном параде все три выходят в прихожую, Серафима Андреевна ожидаемо всплёскивает руками:
- Вот это красотки! Как есть царские особы… Я-то знаю, видела, мой папа служил истопником при Гатчинском дворце… — Серафима всегда не прочь упомянуть этот факт, когда можно, среди своих. — Вера, Вера! — зовёт она. — Посмотри на них! Валечку веди смотреть! Пока не помялись и не попортили ничего!
Анна Адамовна с дочерьми отправляется в фотоателье — делать парадный портрет, чтобы «послать родственникам». Во все «города и веси». Как свидетельство, что не только пережили войну, но и благоденствуют победителями.
Именно эта фотография отправится в конверте поездом, а потом кораблём и снова поездом через пол-земли, в Южную Америку. Пока не окажется в руках у Антона. А потом обретёт пристанище на полке над столом в особой, переливчатой, его руками сделанной рамке дорогого красного дерева, придавая значимость не такому уж большому конвертному формату, — в пару к той карточке, что на этой полке уже давно «живёт» у него, к той, которую он привёз сюда ещё двадцать лет назад и с которой никогда не расставался.
Теперь их две. Юная, серьёзная, но словно затаившая готовую вырваться на волю улыбку, его памятная крошка Анеля в длинных белых бусиках по моде двадцатых. И снова серьёзная, даже без тени улыбки, взрослая дама в шляпке наискосок, беретиком, — Анна Адамовна… Изменилась? Да нет, ничуть, подумал он с восторгом, только вынув карточку из конверта и сразу прижав к груди, — так и ходил по комнате, чувствуя текущие слезы, прижимал к себе, снова смотрел и снова прижимал к сердцу свою драгоценную и любимую Анночку… Теперь окружённую свитой из двух девочек, чуть склонивших к матери головы. Этот Анночкин «конвой» он разглядывал лишь потом, досыта налюбовавшись своей единственной Анночкой, — как приложение к ней, и высматривая в них дорогую ему схожесть.
Старшая, справа, и впрямь, как написано в письме, напоминает мать — те же незабвенные лучезарные глаза, но… это не Анночка, нет. Красивее? Может, и так на сторонний взгляд — стройная, текучая, как-то по-балетному изящно поставившая узкие ножки в трогательных белых носочках. Вероятно, уже сейчас, в свои четырнадцать лет, выше матери — хотя девочки стоят, Анночка сидит… Сидит с видом английской королевы! Прямо чемпионка мира по прилежанию и хорошим манерам — подумал он, тихо улыбаясь с умилением... Старшая девочка в буйной волне завитых волос — хоть сейчас в голливудские актрисы. Но для него быть красивее Анночки — невозможно. Она одна, в целом свете. Одна такая, одна... да, одна.
Младшая слева — смешная: пышная «роза» шёлкового банта на макушке кажется чуждой, не прикладывается к мальчишеской чёлке над упрямым лобастым личиком с совсем не материнскими, куда темнее, глазами. Он тщательно поискал в этих детских чертах свою Анночку, не нашёл, хотя почудилось что-то знакомое… что? Кого-то напомнила, но кого? Не разобрал. Наверное, пошла в отца.
Но неважно это, неважно, просто их теперь три, главное — его ждут в Ленинграде: так написано в письме. ЕГО три девочки. И мать в Белоруссии — а может, и получится собрать всех вместе, семьёй. Время разбрасывания камней, время разрушений и разлук кончается, начинается время собирать камни, время строить. Силы на это есть, их у него сейчас так много!
- Пили, что это с доном Антонио? — спрашивает развозящую по окрестным домам молоко в гремящей бидонами тележке молочницу Пилар соседка Лусия, глядя, как Антон, выйдя на улицу в пристойном виде, пиджаке-галстуке, вдруг взялся гонять во дворе с мальчишками футбольный мяч, подкативший ему под ноги; Лусия в изумлении высоко задирает выщипанные в нитку, а-ля Марлен Дитрих, брови.
- Он нашёл свою семью, — отвечает всезнающая коренастая, основательная Пили, наливая черпаком свой товар в зелёный кувшин Лусии. — Видела фотографию, сам показывал. Жена и две дочки. Красивые. Как в кино.
- Вот не знала, что у него есть семья, — ещё больше удивляется Лусия, не забывая следить за пенистым краем прибывающего в кувшине молока. — Всегда думали, что он одиночка. Где же он их нашёл?
- Где-то у себя в России. Собирается к ним.
- Что, взрослые дочки? — недоверчиво морщит длинный нос Лусия.
- Одна уже большая, вторая нинья — лет десять, — неохотно отвечает Пилар.
- Вторая точно не его, — уличающе соображает Лусия.
- Это я не знаю! — отказывается сплетничать Пилар, укоризненно качая головой на такое любопытство: будешь перемывать косточки своим клиентам — останешься без работы и дохода. Только то, что сама видела, и что сами рассказали, никаких домыслов, тем более что дон Антонио такой приличный, порядочный сеньор, берёт немало молока и аккуратно расплачивается сразу.
- Значит, уедет дон Антонио? — раздумывает Лусия о чём-то своём.
- Очень хочет, — подтверждает Пилар. — Ждёт документы. Сам не свой от радости. Никогда его таким не видела.
С лихим воплем уважаемый дон Антонио, не жалея туфель, хитро-ловким перекатом уведя мяч, шлёт его точным ударом в самодельные «ворота» из пары толстых веток, триумфально треплет по затылкам мальчишек, разинувших рты, поправляет, отряхиваясь, туалет, возвращает на место снятую ради этой азартной возни шляпу и отправляется своей дорогой.
Он идёт обычным путём по привычным квадрам, готовно приветствуя шляпой всех знакомых и едва знакомых встречных, оживлённо толкует с чистильщиком обуви, пока тот придаёт утраченный в футбольной возне блеск его туфлям; останавливается поговорить даже с бродячими пёсиками, и всё вокруг кажется ему замечательным. Тем более теперь, весной, в сентябре, когда всё цветёт и благоухает… Антон срывает с кораллового дерева огненно-красный гребешок цветка, втыкает в петлицу и шествует дальше совсем уж несомненно праздничным, заглядывая во все витрины всех лавок подряд.
Но возле одной, с сувенирами, украшениями и побрякушками, задерживается надолго. Поразительно… такое совпадение не может быть просто так, случайно. За стеклом витрины возлежит на красной ткани, среди подвесок, кошельков и запонок гладкое обручальное кольцо, на внутренней стороне которого его зоркий глаз мастера разглядел гравированную букву «А».
Дон Антонио заходит в лавку, объясняется с продавцом, тыкая пальцем в загадочное кольцо. Кольцо не новое... что значит буква, неизвестно… Антон надевает его — оно точно и плотно садится на нужный, левый безымянный палец. Золото? Продавец нехотя признаётся: позолоченное. Жаль. Но буква! Это знак, не иначе… Беру, решительно заявляет Антон.
- Нашлась моя невеста… жена, — не выдерживает он поделиться с пухлым чернявым продавцом. — В Европе. В России. Всю войну я не имел о ней известий!
- Это большая удача, сеньор, — вежливо поддакивает продавец, игнорируя своё мимолётное недоумение — так невеста или жена? Но какое ему дело до обстоятельств говорливого покупателя... — Поздравляю вас.
- Её зовут Анна! Хотя крестили Анелей... Меня Антонио — всё на «А»! Это ведь не просто так, наверняка, — смеётся Антон и гладит пальцем гравировку кольца. — Она теперь носит моё кольцо. Я оставлял для неё, когда уезжал. Это будет — её кольцо для меня. Ведь жених покупает к свадьбе оба кольца, так? Себе и невесте, верно?
- Да, сеньор, — подтверждает продавец, живее поблёскивая чёрными, в тяжёлых складчатых веках глазками и вспоминая подробности собственной судьбы. — Может, где-то по-разному, но у нас в Греции тоже так принято. О, в Греции свадьба — большой праздник, на три дня, да… Только обручальное кольцо у нас носят на правой руке, но если вы католик...
- Я собираюсь ехать к ней, — не вслушиваясь, взволнованно толкует о своём Антон. — Она ждёт меня.
- Желаю вам соединиться, — решает не ввязываться в разговоры с неспокойным покупателем старый грек. — Носите на счастье, сеньор.
(Продолжение http://proza.ru/2023/10/12/1207)