ИЗ ЗАПИСОК ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО ВОЙСКАМИ ПЕТРОГРАДСКОГО ВОЕННОГО ОКРУГА ГЕНЕРАЛА П.А. ПОЛОВЦОВА:
МАРТА, 1-ГО ДНЯ 1917 ГОДА
(Продолжение)
«Утром 1 марта кто-то начал говорить, что сегодня знаменательный день, что, быть может, его будут праздновать, как французы – день взятия Бастилии. Пальчинский ехидно заметил, что день взятия Бастилии был избран, как праздник, много лет спустя, и что, может быть, мы сейчас сами сидим в Бастилии. И, действительно, было довольно паршиво, когда на перроне Государственной Думы ораторы призывали толпу уничтожить буржуев, сиречь нас. Наконец, было достигнуто какое-то соглашение «постольку-поскольку», и наступило некоторое успокоение.
Говорят, будто у солдат-рабочих царило такое обалдение, что на голосовании вопроса о монархии и республике 210 из 230 солдатских депутатов голосовали за монархию и что вожаки решили подождать, пока почва не будет лучше подготовлена для борьбы. Если такой случай и был, то это просто доказывает, что у них сумятица была хуже нашей.
Приходит в комиссию какой-то молодой военный врач и заявляет, что у него есть верные сведения о наличности пулеметов где-то в Сенате или Синоде, также контрреволюционной типографии где-то на Галерной. По его мнению, следует кексгольмцам поручить обыскать все дома в этом районе. Воображаю, что кексгольмцы натворили бы у буржуев на Английской набережной. Поэтому предлагаю доктору поехать со мной, взяв юнкера Горгиджанова понятым. Берем предписание и едем. Сначала осматриваем Синод до чердаков включительно, к великому смущению смотрителя и сторожей. Ничего не находим. Переходим в Сенат; после самого здания переходим в типографию, где оказывается последний отпечатанный документ – это манифест о роспуске Думы; затем в архив.
Внушаю кексгольмскому караульному начальнику особенно тщательно оберегать архив. Идем на Галерную, где осматриваем типографию близ Синода. Хозяин в ужасе, но ничего не оказывается интересного, кроме сводки, приготовленной из всех сведений Министерства иностранных дел, доказывающей, что вся Германия через несколько дней помрет с голода. Возвращаемся в Думу. Составляем протокол обысков и сдаем в комиссию. Инцидент исчерпан.
Из эпизодов этих дней особенно врезалось в памяти, как однажды ночью прибежала какая-то личность ко мне, сообщив, что Родзянко ожидает с минуты на минуту очень важную шифрованную телеграмму, а так как я специалист по шифровальным делам, то меня просят не отлучаться. Через некоторое время требуют меня вниз, в помещение Комитета. Родзянко меня спрашивает, могу ли я расшифровать телеграмму. Отвечаю, что шифры в Главном управлении Генерального штаба, что я могу слетать туда с телеграммой и быстро вернуться. Родзянко говорит: «Я поеду с Вами; подождите» – и уходит в другую комнату. Хватаю телефон, вызываю Главное управление Генерального штаба, прошу дежурного офицера разбудить и достать шифровальщиков, объяснив, в чем дело. Жду, наблюдаю калейдоскоп; знакомлюсь с Карауловым. Наконец, около 3 часов ночи выходит Родзянко с незнакомой личностью. Вылезаем на боковой подъезд, с трудом отыскиваем автомобиль Родзянко и едем.
Из разговоров по дороге помню, что Родзянко сообщает, что по его приказанию убран из Екатерининского зала портрет Царя, чтобы его не испакостили. Подъезжаем к подъезду начальника Генерального штаба. Дежурный офицер забыл предупредить швейцара. Достаю дворника; залезаю во двор и, после некоторого барабанения по окну его спальни, бужу чернобородого швейцара. Он открывает, и я тащу Родзянко по всем закоулкам в шифровальное отделение. Тут все на местах. Берем ключ Военного министерства; ничего не выходит, а между тем телеграмма штабная, и ясно, что никакой другой ключ пробовать не стоит. Все в недоумении. Меня вдруг осеняет мысль: рекомендую попробовать предыдущий номер того же ключа. Шифровальщики ехидно замечают: «Но ведь этот номер отменен в сентябре». – «Знаю, но я помню, что на фронте обалделые старшие адъютанты иногда жарили еще этим ключом в январе». Выкапывают старый, отмененный в сентябре ключ и, снисходя к моему безумию, начинают разбирать. Сразу выходит слово «Государь». Я торжествую. Родзянко засыпает на стуле, перетаскиваю его на диван, покрываю какой-то шинелью и обещаю разбудить, когда телеграмма будет разобрана. Через полчаса текст готов. Насколько помню: «Государь согласен отречься в пользу Михаила Александровича с назначением Николая Николаевича Главнокомандующим. Манифест заготовляется».
Бужу Родзянко. Он, прочтя телеграмму, заявляет: «Это неприемлемо», а затем спрашивает, где прямой провод со Ставкой и Северным фронтом; говорю, что в другом конце здания, в Главном штабе. Родзянко сначала подходит к телефону поговорить с «коллегами», а я внушаю шифровальщикам необходимость держать язык за зубами. Затем шествуем на прямой провод. Пять часов утра. Родзянко требует Ставку и Северный фронт. Где-то заминка, кто-то не хочет соединять. Родзянко кричит: «Скажите им, что я председатель Государственной Думы и что я им покажу, – под арест посажу».
Иду в Военную комиссию. Через некоторое время появляется Потапов и сообщает мне, что Родзянко поехал к Михаилу Александровичу уговаривать его тоже отречься. Вдруг кто-то влетает с известием, что Гучков арестован толпой на Варшавском вокзале. Бросаюсь к Паршину, который сейчас же по телефону вызывает Измайловские казармы и посылает две роты бегом спасать военного министра. Оказывается, Гучков, вернувшись с манифестом отречения, прочел его толпе на вокзале; получился неожиданный эффект, – решили, что он контрреволюционер, ибо после одного Царя посадил другого, и вместо восторга получилось негодование.
Днем забегаю домой, а часа в четыре направляюсь в Главное управление Генерального штаба с шифрованными телеграммами. Вижу у подъезда Главного штаба автомобиль, спрашиваю, чей. Оказывается, Энгельгардта. Швейцар сообщает, что он на прямом проводе. Иду туда. Энгельгардт кончает разговор со Ставкой. Прошу его подвезти меня в Думу, если он едет туда. На это Энгельгардт мне заявляет: «Гучков не будет больше Военным Министром, – (вероятно, после инцидента с манифестом), – завтра я буду Военным Министром. Сейчас я по этому поводу говорил с Алексеевым. Плюньте на Военную Комиссию и приходите ко мне завтра днем». Здорово. Иду домой, высыпаюсь, но на следующий день, оказывается, Гучков все еще министр. Забавная вещь политика.
Захожу в Главный штаб к Туманову, узнаю, что Гучков обосновывается в доме военного министра на Мойке, в так называемом «Довмине», что образуется комиссия под председательством Поливанова для реорганизации армии, что я назначен в ее состав и что первое заседание завтра в 8 часов вечера в доме министра».
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ПОЛКОВНИКА А.П. КУТЕПОВА:
«На следующий день, 1-го марта, я пошел завтракать на Миллионную улицу в собрание. Там капитаны Скрыпицын и Холодовский сообщили мне, что одну из главных ролей в Государственной Думе играет Генерального Штаба полковник кн. Туманов, командовавший у нас в полку для ценза 16-ой ротой, и, зная мои хорошие с ним отношения, просили меня поехать к нему и сказать, что так дальше продолжаться не может, и что надо теперь же спасать положение. Сперва я не хотел ехать, но потом, видя царивший повсюду хаос, согласился.
Приехав вместе с Холодовским в Государственную Думу, я был возмущен всем тем беспорядком, который увидел там. Я стал спрашивать, где находится полковник кн. Туманов, но никто не мог мне этого сказать. Тогда я сам стал входить во все комнаты и залы, у дверей которых стояли часовые Л.-гв. Преображенского полка. Им было вменено в обязанность никого не пропускать, но меня никто нигде не задерживал.
Войдя в одну из комнат, я увидел человек сорок общественных деятелей, вероятно, членов Государственной Думы и среди них несколько офицеров. Все они обсуждали вопрос: что лучше, монархия или республика? Перебив какого-то оратора, я в первый раз в жизни выступил с речью и сказал им, что удивляюсь их пустым разговорам, когда надо говорить только о том, как навести порядок, чтобы спасти положение. Я сказал также, что, если не сделать этого сейчас, то потом будет уже поздно, и что все они будут стерты толпой с лица земли.
Хлопнув дверью, я ушел и, войдя в Большой зал, натолкнулся на полковника Энгельгардта. Зная, что он состоит комендантом Государственной Думы, я обратился к нему с вопросом, какие он намерен принять меры для водворения порядка? Он мне ответил, что только что назначен Градоначальником города Петрограда доктор медицины Юрьевич, который и наведет все порядки. На это я ему сказал, что надо теперь же поставить вместо городовых тех солдат, которые почти в продолжение двух лет стояли вместе с городовыми на остановках трамваев и на углах улиц для поддержания порядка и имели в то еще время красные комендантские повязки на рукавах, и что если эти солдаты будут нести знакомые им обязанности городовых, то толпа сразу почувствует, что есть на улице какая-то власть, На это полковник Энгельгардт мне ответил: "Прошу вас не учить", Тогда я ему сказал: "Да я не только учить, но даже разговаривать с вами не желаю, но помните, что никакие доктора вас не спасут". Повернувшись от него, я вышел из Думы.
На подъезде я встретил толпу, несущую Родзянко, окруженного красными флагами. Другая толпа, в это время разбирала сложенные в вестибюле пулеметы и патроны и уносила их из Государственной Думы.
Расстроенный всей этой картиной, я пошел пешком на Васильевский Остров и решил, прекратив свой отпуск, ехать скорее на фронт, в полк».
ИЗ ДНЕВНИКА ФРАНЦУЗСКОГО ПОСЛА М. ПАЛЕОЛОГА:
«Среда, 14 [1] марта 1917 года
Сегодня утром еще много боев и пожаров. Солдаты занимаются охотой на офицеров и жандармов, охотой жестокой, обнаруживающей все дикие инстинкты, скрытые в душе мужиков.
Среди царящей в Петрограде всеобщей анархии три руководящих органа стремятся организоваться:
1. «Исполнительный Комитет Думы» под председательством Родзянко, состоящий из двенадцати членов, среди которых Милюков, Шульгин, Коновалов, Керенский и Чхеидзе. В нем представлены, таким образом, все партии прогрессивной группы и крайней левой. Он старается немедленно осуществить необходимые реформы, чтобы спасти режим, провозгласив в случае надобности другого императора; но Таврический дворец переполнен повстанцами; Комитет поэтому заседает среди шума и под угрозами толпы.
2. «Совет Рабочих и Солдатских Депутатов». Он заседает на Финляндском вокзале. Объявить социальную республику и положить конец войне — таковы его девизы и лозунги. Вожаки его уже объявляют членов Думы предателями Революции и открыто принимают по отношению к законному представительству позицию, которую занимала Парижская коммуна по отношению к Законодательному собранию в 1792 году.
3. «Главная квартира войск». Она помещается в Петропавловской крепости. Составленная из нескольких младших офицеров, перешедших на сторону Революции, и нескольких унтер-офицеров и солдат, произведенных в офицеры, она старается внести немного порядка в дело снабжения продовольствием и снаряжением. Главное же, она держит в зависимости Думу. Благодаря ей солдаты теперь всемогущи. Несколько батальонов, расположенных в крепости и по соседству, представляют единственную организованную силу Петрограда; это преторианцы Революции — такие же решительные, невежественные и фанатичные, как и знаменитые батальоны предместья Сент-Антуан и предместья Сен-Марсель — все в том же 1792 году.
С тех пор как началась русская революция, воспоминания из французской революции часто приходят мне на память. Но дух обоих движений совершенно разный... По своему происхождению, по своим принципам, по своему характеру — социальному, а еще больше по политическому — настоящий кризис имеет больше сходства с революцией 1848 года.
Император покинул Могилев вчера утром. Поезд направился в Бологое, расположенное на половине дороги между Москвой и Петроградом. Предполагают, что император хочет вернуться в Царское Село; во всяком случае, возникает еще вопрос, не думает ли он доехать до Москвы, чтобы организовать там сопротивление революции.
Решающая роль, которую присвоила себе армия в настоящей фазе революции, только что на моих глазах нашла подтверждение в зрелище трех полков, продефилировавших перед посольством по дороге в Таврический дворец. Они идут в полном порядке, с оркестром впереди. Во главе их несколько офицеров, с широкой красной кокардой на фуражке, с бантом из красных лент на плече, с красными нашивками на рукавах. Старое полковое знамя, покрытое иконами, окружено красными знаменами.
Великий князь Кирилл Владимирович объявил себя за революцию. Он сделал больше. Забыв присягу верности и звание флигель-адъютанта, которое он получил от императора, он пошел сегодня в четыре часа преклониться пред властью народа. Видели, как он в своей форме капитана 1-го ранга отвел в Таврический дворец гвардейские экипажи, шефом которых он состоит, и представил их в распоряжение мятежной власти.
Немного спустя старый Потемкинский дворец послужил местом другой, не менее грустной картины. Группа офицеров и солдат, присланных гарнизоном Царского Села, пришла заявить о своем переходе на сторону революции.
Во главе свиты шли казаки, великолепные всадники, цвет казачества, надменная и привилегированная элита императорской гвардии. Затем прошел полк его величества. Священный легион, формируемый путем отбора из всех гвардейских частей и специально назначенный для охраны особ царя и царицы. Затем прошел еще железнодорожный полк его величества, которому вверено сопровождение императорских поездов и охрана царя и царицы в пути. Шествие замыкалось императорской дворцовой полицией: отборные телохранители, приставленные к внутренней охране императорских резиденций и принимающие участие в повседневной жизни, в интимной и семейной жизни их властелинов. И все, офицеры и солдаты, заявляли о своей преданности новой власти, которой они даже названия не знают, как будто они торопились устремиться к новому рабству.
Во время сообщения об этом позорном эпизоде я думаю о честных швейцарцах, которые были перебиты на ступенях Тюильрийского дворца 10 августа 1792 года. Между тем Людовик XVI не был их национальным государем, и, приветствуя его, они не называли его «царь-батюшка».
Вечером ко мне зашел осведомиться о положении граф С. Между прочим, рассказываю ему об унизительном поведении царскосельского гарнизона в Таврическом дворце. Он, сперва отказывается мне верить. Затем, после долгой паузы скорбного размышления, он продолжает:
— Да, то, что вы мне только что рассказали, отвратительно. Гвардейские войска, которые принимали участие в этой манифестации, покрыли себя позором... Но вся вина, может быть, не их одних. В постоянной службе при их величествах эти люди видели слишком много такого, чего они не должны были бы видеть, они слишком много знают о Распутине...
Как я писал вчера по поводу Кшесинской, революция всегда, в большей или меньшей степени, итог или санкция.
Около полуночи мне сообщают, что лидеры либеральных партий устроили сегодня вечером тайное совещание, без участия и ведома социалистов, чтобы сговориться насчет будущей формы правления. Они все оказались единодушными в своих заявлениях о том, что монархия должна быть сохранена, но что Николай, ответственный за настоящие несчастья, должен быть принесен в жертву для спасения России. Бывший председатель Думы, Александр Иванович Гучков, теперь член Государственного совета, развил затем это мнение: «Чрезвычайно важно, чтобы Николай II не был свергнут насильственно. Только его добровольное отречение в пользу сына или брата могло бы обеспечить без больших потрясений прочное установление нового порядка. Добровольный отказ от престола Николая II — единственное средство спасти императорский режим и династию Романовых». Этот тезис, который мне кажется очень правильным, был единодушно одобрен.
В заключение либеральные лидеры решили, что Гучков и депутат от правых националистов Шульгин немедленно отправятся к императору умолять его отречься в пользу сына».
ИЗ МЕМУАРОВ ПОСЛА ВЕЛИКОБРИТАНИИ В РОССИИ ДЖ. БЬЮКЕНЕНА:
«В среду 14-го числа [1 марта ст.ст.] великий князь Михаил Александрович, остановившийся в частном доме близ посольства, пригласил меня к себе. Он сказал мне, что, несмотря на то, что случилось в Бологое, он все еще надеется, что император прибудет в Царское около 6 часов сегодня вечером; что Родзянко должен представить для подписи его величеству манифест, дарующий конституцию и уполномочивающий Родзянко избрать членов нового правительства, и что сам он, равно как и великий князь Кирилл Владимирович дали свои подписи под проектом этого манифеста с целью подкрепить позицию Родзянко.
Его высочество сказал, что он надеется увидеть императора вечером, и спросил меня, не пожелаю ли я чего-нибудь ему сказать. Я ответил, что я попросил бы только его умолять императора от имени короля Георга, питающего столь горячую привязанность к его величеству, подписать манифест, показаться перед народом и придти к полному примирению с ним. Но в то время, как я с ним разговаривал, на задуманный манифест было наложено Советом вето, и было решено отречение императора. Почти в то же самое время император, уведомленный генералом Рузским о положении дел в Петрограде, телеграфировал, что он готов сделать все уступки, требуемые Думой, если последняя думает, что они могут восстановить порядок в стране; но, как телеграфировал в ответ Родзянко, было уже «слишком поздно».
ИЗ ДНЕВНИКА МОСКОВСКОГО ИСТОРИКА МИХАИЛА БОГОСЛОВСКОГО:
«1 марта. Среда. Опять целый день потрясающих слухов и ничего достоверного. Газеты опять не вышли. Утром я выходил на улицу посмотреть, нет ли каких-либо объявлений, но ничего не было, кроме объявления градоначальника о хлебных карточках, которые сегодня и введены в действие. По ним мы получили хлеба больше, чем обыкновенно получали за эти дни. Несмотря на испытываемое волнение или, может быть, благодаря ему, я усиленнейшим образом работал целый день над рецензией на книгу Гневушева. Приходил по дороге из своего училища Алексей Павлович [Басистов], сообщавший те же противоречивые слухи. На улицах масса народа; ходят солдаты с красными флагами. Войска отказались повиноваться властям, и московские власти частию скрылись, частию арестованы. Революционное движение охватило и Москву».
ИЗ ДНЕВНИКА МОСКВИЧА НИКИТЫ ОКУНЕВА:
«1 марта. В 9 час. утра — 15° мороза. Вот так зима!
Вчера во втором часу дня мне нужно было сходить по делу в Городскую управу, но я не попал туда — у входа стояла громадная толпа и слушала каких-то никому не известных людей, читавших телеграммы из Петрограда. Это просто листочки без заголовка, как видится, спешного и подпольного набора. Там говорилось (рассказываю не в последовательном порядке и с пропусками, т. к. за шумом толпы и за частыми криками «Ура!» было очень трудно услыхать все отчетливо): что Дума по получении указа о роспуске продолжала заседать, и появившихся в зале заседания жандармов обезоружила, выбрала Временное правительство, состоящее из Родзянки, Бубликова, Гучкова, Сазонова, Милюкова, Гурки и еще кого-то, не расслышал, — и послала телеграммы в Ставку и главнок/омандующим/ фронтами. Царю, чтобы утвердил это правительство, а иначе, мол, самой династии грозит опасность, воеводам — чтобы не считались с прежним правительством, и они ответили приблизительно так: Брусилов — «Будьте уверены, что я исполню свой долг перед родиной», Рузский — «Я с народом» (или «за народ»). А Царя ждут из Ставки в Петроград 28 февраля, или сегодня, и он, будто бы» согласен с новым правительством. Всему этому предшествовали в Петрограде полицейские схватки с манифестантами, затем перестрелка солдат и казаков с городовыми, а потом и между усобица в войсках. Какой-то полк понес очень много жертв от пулеметной стрельбы других полков, и в результате будто бы все наличные петроградские полки на стороне Думы, и только один — Кексгольмский — на стороне старого правительства. Убит, будто бы, командир Преображенского полка — убит своими же солдатами, а про министра внутр. дел Протопопова говорят разное: одни, что он убит, другие — что он загадочно исчез, то есть вроде как бы «сбежал», и его не могла найти сама подчиненная ему полицейская и жандармская власть, нуждавшаяся в его распоряжениях.
Чтецы таких известий имели красные флаги и рупоры, чтобы их видела и слышала большая толпа. Впрочем, они появлялись и в других местах, например, я видел кучи народа и на Лубянской площади, и на Мясницкой.
В 5 часов вечера я снова пошел на Воскресенскую площадь и видел такую же картину. Чтение телеграмм, толпа народа, в которой были даже офицеры и солдаты, и полное отсутствие полицейских. Но на Красной площади разъезжали конные — не то городовые, не то жандармы — и охраняли входы в Кремль, который был заперт, т. е. все ворота в него затворены. Тут, я думаю, преследовалась не борьба с народным движением, а сдерживание народа от хулиганских выходок. Затем, надо отметить шествие к вечеру больших куч и групп народа к Сухаревой башне, как говорят, специально к Спасским казармам, где помещается много войска. Будто бы народ вызывал начальство, офицеров и солдат на выступление заодно с ним. Кто говорит, что все ворота и входы в казармы были замкнуты и народу не удалось ничего сделать, а кто говорит, что в конце концов солдаты вышли из казарм и слились с громадными толпами народа и уверяли их, что они старого правительства теперь не признают. Были слухи: что там уже стреляют, тут громят и т. п., но к ним относились не очень доверчиво. Да и не похоже было, по уличной обстановке, что что-нибудь происходило кошмарное. Я был на улицах (Сретенка, Кузнецкий мост, Тверская, Никитская) в 7 ч. вечера, в 11 ч. и в 1 ч. ночи, и было везде тихо, а ночью даже совершенно безлюдно, т. к. не было на улицах городовых, как, впрочем, и во весь день. Что это — распоряжение новой или старой власти или трусость самих полицейских?
Сегодня с утра раздача в булочных хлеба по карточкам (на человека 1 ф. печеного, или 3/4 ф. муки) и картина поразительная — нет таких ужасающих хвостов, которые были и вчера весь день, и вообще все последние месяцы. Картина на улицах спокойная, хотя стоит и ходит много вооруженных солдат (если это только для предотвращения хулиганства со стороны темных сил, а если для разбития вчерашних иллюзий, то очень плохо). Телефон работает, он и вчера останавливался лишь периодически, но зато опять не вышли газеты и не идут трамваи. Что делается на белом свете: на войне, в Петрограде и даже в Москве, — строго говоря, никому правдиво не известно. Одно только несомненно — водопровод, освещение, банки, торговля и занятия в присутственных местах — идут своим порядком (пока).
В первом часу дня пошел «куда все идут», т. е. к Думе. И, начиная еще от Лубянской площади, увидел незабываемую картину. По направлению к Театральной и Воскресенской площадям спешили тысячи народа обоего пола, а в особенности много студентов и учащихся. С высоты от Лубянского пассажа вдаль к Охотному ряду темнела оживленной массой, может быть, стотысячная толпа, И между пешеходами то и дело мчались в разных направлениях грузовые и пассажирские автомобили, на которых стояли солдаты, прапорщики и студенты, а то и барышни, и, махая красными флагами, приветствовали публику, а та, в свою очередь, восторженно кричала им «ура». Лица у всех взволнованные, радостные — чувствовался истинный праздник, всех охватило какое-то умиление. Вот когда сказалось братство и общность настроения. А я, стар уж что ли стал, чуть не плакал, сам не зная от чего, но, во всяком случае, не от «сжигания старых богов» и не от любви к новым, которых, по совести сказать, ни я, да и многое множество москвичей пока достоверно не знает. Опять на площадях кружки и среди них чтение каких-то листков. Но за общим гулом трудно разобрать, что там в них. Впрочем, ясно слышал теперь, что в Ставке было уже назначение в диктаторы, не то Алексеева, не то Протопопова, и что Щегловитов арестован новым Правительством. Сейчас идет разговор, что все московские войска подчинились новому Правительству, но с другой стороны ждут и привоза пушек для разгона революционно настроенного народа. Если бы последнее случилось, то начались бы между усобица и погром, а затем расстрелы тех, которые сейчас за новое правительство, как кара за нарушение присяги, воинского долга. И над всем этим волнующимся морем голов сияет великое солнце. Что оно — радуется этому движению или подсмеивается над ним, как над несбыточной мечтой? И сколько оно на своем веку перевидало таких «революций», и сколько еще увидит!
Пошел в 2 ч. дня опять на «фронт». Одни уходят, другие приходят. Мороз трещит вовсю, и как только попадешь в тень от зданий, то чувствуешь его и оставляешь «позицию», так делают все, а если бы было тепло, то собрание народа было бы, может быть, в пять раз больше. Но и теперь его столько, сколько никогда не бывало. Настроение не падает, разъезды «революционных» солдат и студентов не прекратились и вызывают со стороны народа крики «ура», маханье шапками и платками. Необычайные картины: у солдат в одной руке ружье или шашка, а в другой красный флаг; или так: солдат и студент идут обнявшись, и у солдата флаг, а у студента ружье. На Театральной и Воскресенской площадях, на фонтанах, трамвайных станциях и на кучах снега густо засела молодежь, и где-нибудь на высокой точке обязательно торчит красный флаг. К Думе близко подойти невозможно, но видно, что у подъезда ее стоят пушки и шеренги солдат и, как говорит, они охраняют не Царское правительство, а занятия «революционного комитета», который целый день заседает в помещении Думы и сносится со старыми властями, с войском, с Госуд. Думой и с своими агентами — разбрасывающими, расклеивающими, читающими и говорящими своими словами новости и распоряжения. Я лично слышал одного такого, который, бегая по кучкам, торопливо восклицал: «Товарищи, погромы, безусловно, воспрещены, и если они начнутся, то их сделают переодетые городовые»…
«Одетых» же городовых — нигде, нигде не видно. Революция все-таки уже в полном ходу, и пока, благодаря Бога, в бескровном виде. Все дело, конечно, в солдатах. Говорят, что к 2-м часам насчитали предавшихся Временному правительству 40.000 чел., но будто бы Кремль окружен войсками, преданными старому строю. Вот на этой почве возможно страшное столкновение. В ожидании этого ли или вообще от невозможности в такой исторический день усидеть на своем месте, все магазины, склады, конторы и присутствия к трем часам дня позакрывались. Кто спешит по домам, кто «на позиции», т. е. к Думе, на Красную площадь, к казармам. Где интереснее — не знаю, но толпа невольно тянет к себе и пойду в нее опять, пролью новые слезы и от страха за будущее сына и всех сыновей России, и от надежды на лучшее для всех будущее. Да здравствует единение народа в пользу скорого мира и порядка в нашей стране! Долой старых безумных, бессовестных правителей и да заменят их люди энергичные, мудрые и честные!
Еще сказание о сегодняшнем дне».
ОБЪЯВЛЕНИЕ
Командующего Московским военным округом
Генерала И.И. Мрозовского о введении в Москве
осадного положения
1 марта 1917 г.
От командующего восками Московского военного округа
По Высочайшему его Императорского величества повелению объявляю город Москву с 1 марта состоящем в осадном положении. Запрещается всякого рода сходбища и собрания, а также всякого рода уличные демонстрации. Требования властей, предъявляемые для недопущения сходбищ и собраний, а равно для охранения или восстановления уличного порядка, должны быть немедленно исполняемы. Запрещается выходить на улицы после 8 час. Вечера и до 7 час. Утра, кроме случаев служебной необходимости.
Генерал от артиллерии Мрозовский.
Москва. 1 марта. 1917 г.
(ОПИ РИМ. Ф. 424. Д. 163. Л. 12).