Коты никогда не приходят по одиночке. Гене кажется это странным, ведь в стаи собираются собаки, а коты — нет. Но эти — особенные. Гена водит палочкой по сухой земле, рисует кошачью мордочку: усы, уши, глаза и рот, окружностями расходящийся в разные стороны. Хотя на самом деле рты у котов не такие. Они маленькие. У них маленькая челюсть, маленькие зубы. Клыки — нормальные, а вот остальные зубы — крохотные. Но почему-то кошачий рот принято рисовать большим. Гена стирает его ногой и пытается изобразить маленькую челюсть. Выходит совсем плохо, и он стирает всё. Остаются лишь кончики усов.
Приходит рыжий, по кличке Одиссей. Гена уже не помнит, правда ли Одиссей был рыжим, но хитроумным был точно, и это коту подходит. А ещё говорили, что боги его не любят. Кот с мягким урчанием прыгает на колени, и Гена думает: ну не любят боги, ну и что? Какая разница? И чешет, гладит кота, и Одиссей мурчит громче, пускает когти в Генины старые штаны.
Серого и одноглазого зовут Один, как главного бога скандинавских мифов. Гене нравятся мифы, они почти как сказки, только с комментариями. Он прочитал всю «Старшую Эдду» три раза и назвал бы рыжего Локи, если бы его уже не звали Одиссеем. «Одиссею» Гена прочитал раньше. Один никогда не сидит на коленях, его и погладить-то не всегда можно. Он смотрит тёмным глазом в густые, кислые сумерки, и только ветру сегодня позволено касаться его шерсти.
Скоро придёт третий кот, чёрный как прогоревшие угли в костре. Гена назвал его Вием и сам не мог объяснить, почему: повесть Гоголя совсем ему не нравилась. Но Вий — звучало необычно. И к тому же, это повелитель нечисти. Гена решил: если нечисть существует, неплохо иметь в друзьях её повелителя.
Вий всегда появлялся с полной темнотой. Где его носило весь день, Гена не знал, но однажды видел его у пожилой соседки, и та ласково звала кота Барсик и кормила его колбасой. Гена прислонился носом к деревянному, дырявому забору и прокричал:
— Его зов-вут Ви-ий!
— Я уже дала ему пить! — отозвалась соседка.
А вот собаки Гене не нравятся. Они всегда сидят по двое, по трое у дверей магазина на станции, и кем бы ты ни был, когда выходишь из дверей с пакетом продуктов, для них ты — бог. Но Гену это не подкупает. Собачья любовь продажная: у кого больше еды — тот и хозяин. Коты другие, но Гена всегда бросает собакам чего-нибудь.
Сегодня десятое число, и утром в ржавый почтовый ящик кидают счёт за электричество. Если идёт дождь, то ящик течёт, и ржавчина рыжеватыми подтёками просачивается внутрь письма. Гена всегда очень ждёт счёт, переживает и, сжимая распечатанный, влажный конверт, звонит хозяину дома, дяде Володе, человеку с большим добрым животом. А дядя Володя всегда отвечает:
— Гена, милый, всё хорошо. Я всё оплачу.
Там, откуда он отвечает, есть компьютер и интернет, и дядя Володя оплачивает счета не выходя из дома. Гена со всем этим не ладит, ему даже считать трудно, и раньше в магазинах его часто обманывали, хотя он почти никогда не замечал. В местном магазине его знают. Знают и почему-то даже любят, всегда ему улыбаются. Особенно одна тётя, большая, как дядя Володя. Она всегда говорит:
— Как дела, Гена?
И Гена тает, улыбается в ответ и хочет рассказать ей всё-всё, но боится задерживать людей позади себя. Лишь иногда, если за ним никого нет, он тихо, по секрету шепчет:
— С-с-сегодня н-н-не очень. С-с-сны странные с-снились.
И большая тётя кивает ему понимающе.
Но обычно Гена общается лишь с дядей Володей. Тот иногда приезжает пожарить шашлыки, но редко. Чаще звонит, и тогда тёмно-красная, словно давнее вино, телефонная трубка спрашивает дяде-володиным голосом:
— Всё хорошо, Гена?
— К-картошку п-предлагали, — отвечает Гена. — И ещё п-приходил к-какой-то м-м-мужчина, хотел п-провести у меня интернет.
— Ты сказал ему, что не нужно?
— Д-да, я всё сказал. А ещё п-пол в сарае п-плохой. Об-бвалится, наверное.
Гена выговаривал слова медленно, но всё равно заикался. Говорить быстро удавалось лишь во сне, но далеко не в каждом. Он слушал речь других: дяди Володи, соседей, людей в магазине, — их мысли текли свободно, не прерываемые попытками высвободить слова из клеток. И тогда Гена закрывал глаза и видел тюрьмы — много тюрем в своём рту и поломанные слова, сотнями и тысячами устилающие полы темниц.
Дядя Володя на другом конце провода отвечал:
— Хорошо, я заеду через месяц и посмотрю, что там с полом. Будь осторожен.
— Б-буду.
И становилось тихо. Гена какое-то время ещё держал телефон возле уха. Иногда ему казалось, что если долго сидеть у пустой трубки, она перестанет быть пустой, и обязательно раздастся голос. Но трубка молчала. Гене очень хотелось набрать чей-нибудь номер, но он знал только дяди Володин, а с ним он говорил минуту назад. И Гена тихо клал трубку спать.
Коты всегда приходят, когда Гене грустно. Вчера Гена увидел, как валят деревья на одном из участков. Земля была распахана и раскрыта, её пересекали грязные, глубокие полосы, вырытые колёсами больших машин, и сверху, разбрызгивая грязь, падали дубы, — огромные дубы! — Гена бы такие и обнять не смог. И он кинулся к этому чужому, забрызганному забору и закричал рабочим:
— З-з-зачем?! З-з-зачем в-валите?!
Но рабочие не услышали его. Они как раз резали дуб поперёк, чтобы можно было сгрузить его в кузов и увезти с участка, и бензопила без устали вонзалась в ствол, громкая, неумолимая. Гена с ужасом смотрел, опёршись лбом о забор. Вокруг стоял сильный запах влажной, ещё живой древесины, и Гене хотелось плакать и колотить руками, хотелось даже побить рабочих. Наконец, его заметили.
— Чего, мужик?
Гена проглотил острый комок и выдохнул:
— З-зачем д-деревья?
— Хозяин сказал. А тебе чего, на дрова надо? Можем сговориться, недорого.
— Н-нет, — Гена замотал головой. Они даже не понимали! — Н-нет! — и он попятился, испугавшись, что ему станут навязывать дрова, как навязывают картошку и интернет.
А ночью ему снились дубы, и он обнимал их и плакал. И дубы тоже плакали, и тонкие, незаметные ручейки сочились сквозь их могучую кору. Гена проснулся с красным лицом, прокашлялся и увидел котов. Одиссей и Один спали в его ногах, а рядом на одеяле была ещё вмятина — Вий приходил, охранял от нечисти, но, видно, ушёл с рассветом. Гена хотел ещё полежать: вдруг подумалось, что деревья живы, и это просто приснилось, но тут зазвонили в калитку, и резкий, протяжный гул ворвался в дом, разрушая сны и туманы. За забором стояла машина скорой, и беспокойная женщина в белом халате спросила:
— Что у вас?
Гена виновато улыбнулся:
— Вы, нав-верное, не к-к-ко мне.
Его калитку часто путали с соседской: адрес у них был один, а входы разные. Это, должно быть, к тёте Тане, той самой, что хотела дать Вию пить и называла его Барсиком. И Гена кивнул на высокую железную калитку. Женщина-белый халат по-птичьи метнулась туда, но там никто не открывал.
— Через вас можно как-то пройти?
— Ч-через з-забор м-м-можно, — предложил Гена.
У забора отламывались две доски, и Гена нарочно не прибивал их. Он никогда не ходил к тёте Тане, но это был его маленький секрет, его возможность прийти к ней однажды и сказать, будто он может проходить сквозь забор. Гена так много об этом думал, в таких деталях представлял, как это сделает, что даже обрадовался: наконец-то можно удивить тётю Таню! Да к тому же не одному. Из машины вышла ещё одна женщина, и обе, в белых-белых халатах, пошли за ним, осторожно пролезли на чужой участок, пока Гена держал доски, и направились к дому.
Было не заперто. На большой кровати при входе лежала маленькая, словно скукоженная и высохшая, тётя Таня и тяжело дышала. Она совсем ничему не удивилась, и Гена решил не говорить про забор, подумал даже, что вообще плохая идея. Ему вдруг стало страшно. Грудь тёти Тани поднималась еле-еле, будто одеяло было очень тяжёлым, и Гена заметался по комнате:
— Ей п-плохо! В-вы в-в-вылечите её?
Женщина-птица бросила на него острый взгляд и прислонила к губам палец: она держала тётю Таню за запястье. Вторая что-то набирала в шприц. Гена не выдержал и вышел. Ему вдруг показалось, что всё это как-то связано с дубами. Может, тётя Таня тоже переживает? Надо утешить её, сказать, что дубы ему снились, что где-то они всё-таки есть. Но сейчас она вряд ли что-нибудь поймёт. Гена сел на ступеньки и увидел, как тенью пробежал вдали Вий. Позвонить дяде Володе? Но он с тётей Таней не особо общается. Гена даже ни разу не видел, чтобы они здоровались.
Через забор вдруг пролез водитель скорой помощи. Он коротко кивнул Гене, будто так и надо, подошёл к тёте-таниной калитке и отворил её изнутри. Показались белые санитарки, и все вместе они вынесли тётю Таню из дома на носилках. Гена смотрел, как чуть заметно болтается из стороны в сторону её старая, маленькая голова и как белые птицы размещают носилки в машине. Одна птица резко обернулась:
— Вы можете позвонить её родным?
Гена не знал, есть ли они, но сказал:
— Д-да.
— Мы везём её в шестьдесят первую больницу, передайте.
Она захлопнула задние двери, и машина скорой круто выехала на дорогу. За ней полетела пыль, сухие листья, а там, ещё выше, по небу, полетели чайки и серобокие облака. Задул ветер, закачались кусты и деревья, хлопая листьями, и заскрипели обе распахнутые калитки. Гена закрыл свою и побрёл к тёте Тане. Он никогда здесь не был; как-то вышло, что за всё время они ни разу не общались. Так только, здоровались иногда, парой фраз перебрасывались. Хотя скорее тётя Таня перебрасывалась, а Гена даже не успевал отвечать: когда заикаешься, все пытаются закончить фразу за тебя. А чаще просто не слушают, будто говорят с ветром. Только ветер всё равно отвечает что-то, в деревьях, в волосах путается, а Гена и того не умеет.
Ему всегда хотелось иметь друзей, но люди неохотно шли на контакт. Соседи по городским квартирам спешили поскорее спрятаться за своими дверьми; люди, встреченные на улице, избегали даже взгляда. И Гена надеялся, что здесь, где места больше и у каждого есть свой сад, поговорить с кем-нибудь будет нетрудно. И он пытался, пытался, пока, в конце концов, не понял, что люди избегают именно его. Тогда к нему и пришёл Одиссей и сразу, будто сто лет знакомы, прыгнул Гене на колени и радостно воткнулся грязными когтями в штаны, и Гена почувствовал: теплее становится в груди и в жизни. Спустя неделю Одиссей привёл Одина, а ночью того же дня появился Вий.
Дом тёти Тани был чужим. Он иначе пах, иначе выглядел, иначе скрипел. Гена осторожно вошёл в него, боясь, что невидимые стражи выскочат из-за углов и прикажут ему убираться. Пахло болезнью. Это сложно было объяснить, и Гена не знал, какой именно болезнью, но ощущал её запах. У здоровых людей так не пахнет. Ему даже показалось, что болезнь ложится ему на плечи. Стало очень неприятно, и захотелось скорее обратно.
На тумбочке у кровати стоял телефон, и там же лежала записная книжка. Как всё просто, обрадовался Гена. Но внутри оказалось бесконечное множество номеров и имён. Алла, Анастасия, Аня, ещё одна Аня, Ася Анатольевна, Боря, Борис Андреевич, Борис Картуков, Борис Коротков, Витя… Гена листал, и от книжки пахло чернилами и ушедшим временем. Не попадалось ни одной записи вроде «сын, дочь, сестра». Стало казаться, что у тёти Тани совсем нет родных. Так она и умрёт одна в больнице, подумал Гена и сам испугался.
На пороге появился Один и одноглазо уставился в комнату. Гена вдруг понял, что ему очень душно, и неизвестная болезнь уже давно укутала его, давит всё сильнее, и имена-телефоны все смешались и плывут перед глазами. Ему даже показалось, что он ясно видит в записной книжке: «Один Великий». Гена моргнул и прочитал снова: «Олег Великов». Одноглазый кот громко, протяжно мяукнул и пошёл прочь. Гена понял, что надо идти за ним, иначе будет нехорошо: он уже чувствовал, как что-то подступает к горлу, и во рту появился мерзкий привкус несвежей еды. И, бросив записную книжку на смятую кровать, Гена быстро вышел из чужого дома.
На улице разливалась прохлада. Один медленно направился к забору, пролез в дырку и пошёл к Гениному дому. Гена двинулся следом, по пути выдыхая всю затхлость и болезненность тёти-таниной комнаты. У него появилось неприятное чувство, будто шлейф этой болезни тянется за ним, всё ещё липнет к коже, к одежде, пытается проникнуть внутрь. И только когда Гена хорошенько помылся и бросил в стирку одежду, это ощущение отступило.
Гена подумал немного и набрал номер дяди Володи. Долго слушал гудки: никого не было там, по другую сторону телефона. Как жаль! Дядя Володя наверняка бы сказал, что делать. Гена прилёг на диван. Мысли никак не шли ему в голову, там крутилось только одно-единственное воспоминание: лицо этой женщины-птицы, острое, будто лицо чайки, полетевшей следом за скорой. И слова: «Вы можете позвонить её родным?». Можете позвонить? Можете? Можете?
Гена понял, что засыпает. Он встал, походил немного по комнате, глянул в окно: рыжий Одиссей спит в солнечном пятне посреди сада. Надо что-то придумать, что-то придумать. Надо сходить обратно, взять записную книжку и позвонить отсюда. Гена присел на диван. Да, надо сходить за записной книжкой. Сейчас, решил он, только посижу немного. Немного совсем посижу. Или полежу. Гена прилёг и стал перебирать в голове запомнившиеся имена. Олег, Аня, Ася, Витя, Боря… Гена почувствовал, как имена обретают собственную жизнь, как номера телефонов дробятся на цифры, потом снова сплетаются. Он увидел, как они становятся сначала очень длинными, потом вдруг — буквенными, и стал думать, как же будет набирать буквы на телефоне? Олег Великов, телефон АЛР-РР-ДВ. Гена посмотрел на свой телефон: только цифры. Нужен какой-то другой аппарат, такой, где можно набрать буквы. Надо позвонить дяде Володе, спросить его! И Гена открыл глаза и понял, что спал.
Он бросился к телефону и снова набрал дядю Володю. И снова долго слушал протяжные, пустые гудки. За окном уже начинало темнеть, и в дверях присел Один, не мигая глядя на Гену. Гена почувствовал раздражение, ему захотелось крикнуть что-нибудь вроде: «Да что ты всё смотришь? Посоветовал бы что-нибудь!». Но пока он будет это выговаривать, сто лет пройдёт — так ему казалось, и он молча уставился на Одина в ответ. За одноглазым котом в дверном проёме возник Вий. Он появился так неслышно и внезапно, что Гене показалось, будто он соткался прямо из сумерек, просто стал чуть гуще и твёрже, чем всё вокруг. Вий сел рядом с Одином и тоже стал смотреть на Гену немигающими жёлтыми глазами. Затем оба кота встали и вышли, и Гена, как заколдованный, направился за ними. Коты юркнули под калитку, и Гена открыл её и тоже вышел наружу. И в этот момент с дороги круто съехала серебристая машина, остановилась, обдав Гену пылью и едва не попав колесом в канаву. Дверца открылась, и оттуда вылетела женщина.
— Вы Гена, да? — сразу спросила она.
— Д-д-да.
— Вы не знаете, что случилось с моей матерью, Татьяной? Куда её забрали?
— Ей п-плохо б-было. Её з-заб-брали... з-забра…
— Куда забрали?
— Ш-ш-ш…
— В шестьдесят первую больницу?
— Д-да, — с облегчением выдохнул Гена.
— Спасибо! — женщина побежала назад в машину.
— А к-как в-вы уз-з-знали? — крикнул ей Гена.
Но машина уже растворилась в пыли и вечерних сумерках. Поднялся тёмный, холодный ветер, и всё вокруг стала покрывать ночь. Гена всё стоял и смотрел на дорогу, где уже ничего не было видно — неделя, как перегорело сразу несколько фонарей, и их всё не чинили. Ветер тихо обволакивал Гену, и он чувствовал, как становится частью ночи и частью мира. И тогда он повернулся и пошёл к себе, пытаясь стряхнуть с себя воспоминания о тёте Тане, которая еле дышала, о женщине-птице из скорой помощи, о водителе, пролезающим сквозь забор, и о бесконечных телефонных номерах — Гена был уверен, что их несколько километров. Цифры бежали, складывались, срастались, и тянулась вдаль дорога, и уезжала по ней скорая, и ехала следом женщина-дочь-тёти-Тани в своей серебристой машине, и бежали, бежали облака и пыль, облака и пыль.
Гена лёг на кровать и закрыл глаза. Ему не надо было видеть, чтобы знать: это Одиссей сейчас запрыгнул к нему и лёг возле самой руки. За ним — Один одноглазый, устроился в ногах. И, когда сон уже был на пороге, пришёл третий кот, чёрный, как всё вокруг, сотканный из самой ночи, и дубы, живые, огромные, окружили Гену кольцом.
Алёна Климанова, 2018 г.