Василич начал пить в июне, лет десять назад. Был такой же, как и сегодня, тёплый день, первое или второе июня. Нет, точно первое. День защиты детей был, по телевизору даже парад какой-то показали. Жена готовила пирог, и с кухни слышался звон посуды, стук тарелок, вода пробегала по мягким Машиным рукам, наводившим порядок. Василич походил по коридору, тёмному, длинному, принюхался: пирог-то яблочный. Да. Вчера из Краснодара яблок завезли. Кра-а-асных. Маша и корицу даже купила. Через полчаса поспеет, наверное. Василич нашарил свои ботинки и тихо выскользнул за дверь. Ступенька, ступенька, ступенька. Вот и солнце. Яркое, громкое, и облака по краю неба жмутся. Василич сощурился на солнце, вздохнул и вдруг понял, что жить ему осталось недолго. Бог знает, сколько, но недолго. И тут очень захотелось выпить.
Тогда он ещё не был Василичем. Звали его Анатолий Васильевич. Здоровались. Руку жали. А теперь выйдешь с утра из дома, потащишься к какому-нибудь ларьку и стоишь там час, другой, прислушиваешься, как сладко звенит мелочь, которую дают на сдачу.
— Дайте сколько не жалко, — просит Василич.
Иногда дают. Но большей частью смотрят мимо, стараются отойти поскорее. Василич не обижается:
— Мне жить-то недолго. Не пожалейте десяти рублей.
— Да ты уже десять лет это говоришь! — кричит окошко ларька женским голосом. — Пшёл отсюда! Что клиентов мне пугаешь? Уходи!
Василич отходит, садится неподалёку и ждёт. Вот одно облако проплывёт по небу, вот второе… насчитает пятьдесят, снова идёт к ларьку. И снова брезгливо отходят люди, и снова кричат на него из ларька:
— Пшёл отсюда! Хватит к людям приставать!
— Ты мне лучше пива дай, — отвечает Василич и протягивает в окошко собранные монетки.
Уже на целую баночку хватит. А выпьешь баночку — всё полегче. И денег сразу просить веселее, и из ларька кричат не так противно, и люди смотрят будто нежнее. А чего бы им не смотреть нежнее? «Я ведь не бомж какой-то, — думает Василич. — Всего-то и делов, что пью. Ну а кто не пьёт? Нет, кто-то не пьёт. Маша не пьёт, например. Маша…»
У Маши два года назад мама умерла, и теперь её дома больше нет — она переехала в другой конец города, в опустевшую квартиру, и видеть мужа не желает. Василич поначалу ездил к ней, говорил:
— Маша, Маша, вернись.
— Уходи, — чеканила она и пыталась закрыть дверь, но Василич не давал.
— Маша, я ведь умру скоро.
— Уходи, скот проклятый! Восемь лет мне нервы пил. Мало? Ещё хочешь?
— Маша, прости меня. Когда я умру, моя квартира достанется тебе. Продай её, непременно продай и поезжай куда-нибудь. Хочешь в Египет? Или в Турцию? Мы ведь так и не съездили с тобой в Турцию. Говорят, в Стамбуле вино хорошее. Маша? Ты слышишь? Попробуй за меня вино, когда я умру.
Маша чувствует, что хватка мужа слабеет, и с грохотом захлопывает дверь.
— Маша! Это тяжело — жить, когда знаешь, что скоро умрёшь!
Но дверь хранит железное молчание.
— Я бы хотел собаку, Маша. Но как я её заведу? Я ведь умру, а она останется. И тоже помрёт с тоски. И чего? И так про каждого думаешь. Может быть, Маша, я специально так с тобой. Ты же тоже меня любила. А я почувствовал, что жить мне недолго, и начал пить. И ты перестала любить меня. А если бы не начал и помер прям так, ты бы что делала? А, Маша? С тоски бы тоже… того.
И Василич тихо присаживался возле двери, а Маша по другую сторону беззвучно плакала, но не открывала.
А какая Маша была хорошая! Василич вспоминал её иногда перед сном, когда выпивал недостаточно, чтобы сразу провалиться в темноту. Жалел, что не случилось у них детей. Он хотел девочку, и чтобы такую же, как Маша. Со светлыми волосами, будто пшеница, с глазами зелёными, смеющимися, с солнечной радужкой вокруг зрачка. Машу нельзя было назвать красавицей. Но она такая сильная, такая светлая...
— Что ты учудил? Умрёт он скоро! Ну конечно! — смеялась она поначалу. — Да все умрём. Чем ты лучше?
Её даже выкидыши не сломили. Ну нет детей, и нет, что ж теперь, решила она. И как-то разом вскинула голову, выпрямила спину и пошла дальше по жизни, сильно, красиво, весело. Она и его пыталась вытащить. Таскала по врачам, записывала в общества анонимных алкоголиков (и что в них анонимного, когда все рожи с соседнего района?), прятала деньги. Всё было бесполезно. Василич чувствовал, что умирает. С каждым часом, с каждой минутой в нём отмирала какая-то клетка, а то и сразу сто. И новые не приходили им на замену.
— Да печень у тебя отмирает, — говорила Маша. — Будешь дальше пить, и правда загнёшься скоро.
— Нет, Маша. Я умру не потому, что пью. А я пью, потому что умру. Да и как не пить? Вы все останетесь, а я уйду. А что там дальше — почём знать? Вот, может, просто засну и темнота. И так до скончания времён. А вы останетесь. И у вас тут солнце будет. Обидно, Маша.
— И что? Обидно ему! Сколько людей умирает, и никто не ждёт этого так, как ты.
— Я и не жду. Я просто знаю, что мне недолго осталось.
Друзей у Василича было не то, чтобы прям много, но и те оказались так себе. Махнули на него рукой, и всё. Только Колька ходил за ним целый год, говорил, мол, одумайся, что ты делаешь, в какую яму катишься, да ещё и жену за собой тащишь…
— Никого я не тащу, — сердился Василич. — Сама идёт.
— Ещё лучше! Ты чем думаешь, Толя? Ты хоть жену пожалей, раз на себя наплевал!
Потом и Коле надоело. А были лучшими друзьями в детстве, прям братьями. Очень грустили, что родители разные, и нельзя жить в одной комнате. Были бы два брата — Толя и Коля. Не разлей вода. Вода и не разлила. А вот что покрепче…
В конце концов, и Маша не выдержала. Восемь лет терпела. Бесконечность! Если повернуть восьмёрку боком — бесконечность и будет. Василич вспоминал Машу: вот ей двадцать, вот двадцать пять, вот уже тридцать, третий выкидыш, морщинки на лице, но всё в уголках глаз, улыбается много, вот тридцать пять, вот сорок, может, нам с тобой хозяйство завести, спрашивает Василич, да какое хозяйство, будешь ты за коровами ходить, смеётся Маша, и они живут дальше. Она — в магазине работает, он — грузчик. Вот Маше сорок два, и он получает травму. Всё, больше нельзя таскать тяжести. Ну ничего, говорит Маша, хочешь, устрою тебя в нашем магазине? Да можно, наверное, отвечает он, и Маша режет яблоки для пирога, а он нашаривает ботинки в тёмном коридоре, выходит на улицу, видит солнце и вдруг понимает, что скоро умрёт.
Какой сегодня день? Тридцатое мая. Завтра первое июня. Десять лет, как я пью, думает Василич и смотрит на солнце. Опять облака по краешку неба крадутся. Солнце большое, тяжёлое. Светит так, что, кажется, бьёт по голове. Василич щурится, глядит наверх и чувствует, как сердце делает стук и обрывается. Стук и обрывается. Стук и… Василич схватился рукой за перила, опустился на ступеньки, стал дышать. Ну всё, вот оно, мелькнуло в голове. Даже на пенсию выйти не успел.
Хотел взять пива, но передумал. Наскрёб мелочи — ровно на метро. Дошёл до станции, спустился и поехал к Маше. Хоть бы дома была! А то если на работе, это ж до ночи её можно ждать. Она в какой-то новый магазин устроилась, чёрт её знает, где — не сказала. Василич представил, как сидит у Машиной двери. А всё равно, наверное, не откроет. И тут сердце опять: стук и тишина, стук и тишина… Эй, думает Василич, подожди. Я ещё Маше не всё сказал. Не всё! Я хочу, чтобы она в Египет поехала, пирамиды смотреть. А как она поедет, если я… я же в долгах весь, за свет-газ не плачу, да она продаст мою квартиру и… да нет, на Египет ей хватит. Должно хватить. И на Турцию тоже. Выпей за меня вина, Маша. Турецкого вкусного вина. Стук, тишина… Стук…
Василич повалился на пол. Вагон трясло, несколько пассажиров кинулись к нему, стали тоже трясти его. Поезд катился по чёрному тоннелю, и слабо мерцали лампы, и ещё слабее мерцали люди. Василич сделал вдох, схватил кого-то за руку и сказал:
— Мне завтра в школу!
— Что? Что? — не понял кто-то. Вокруг толпились, загораживали лампы, и электрический свет мелькал среди незнакомых лиц, сливался с ними, и был ещё больше, ещё ярче, чем солнце. Василич повторил:
— В школу… — стук, стук, — завтра... Как я пойду? Я ничему не научился в жизни. Ничему не научился… Не знал, что делать…
Василич сделал ещё вдох, а выдохнуть уже не смог. Тело его тряслось на полу вагона, и какие-то люди тряслись над ним, и ехал поезд по тоннелю, все нескончаемые пятьдесят пять лет, и только теперь показалась станция, где можно, наконец, сойти.
Алёна Климанова, 2016 г.