Год стоял високосный. Листья летели с деревьев покорно и неслышно, ложились на асфальт, на сырую, уже подмерзавшую землю, чернели и впитывались в неё. Поезд стучал: он обгонял листья и облака, шёл наравне с ветром и всё бил и бил по рельсам, а я сидела у окна и смотрела, как вечер просачивается в вагон. Мой сосед, представившись Виктором, говорил:
— Вы знаете, у меня ведь весной кота усыпили. И вроде как-то это… ожидалось… А всё-таки было тяжело, — Виктор поводил пальцем по стеклу, и маленький, желтоватый мир вагона тоже начал проникать за окно. — Он сначала болел долго, опухоль у него в ухе была. Так мы ему сделали операцию, и вот знаете, привёз я его домой, он лежит с приоткрытыми глазами и пастью, лапы как-то неестественно выгнул, и будто не живой совсем, а потом стал от наркоза отходить и пополз к кормушке. Ну я смекнул, наложил ему еды, подержал, пока он ест, а то он на своих-то лапах не стоял… да. А потом, через год опять началось, ему тогда всю морду гноем залило, он даже есть нормально не мог, а сам не умирал никак. Так что пришлось… да.
Виктор всматривался в окно, и горбатые, неровные поля продолжались в морщинах на его лице. А потом он как-то разом вдруг встряхнулся, расправил поля и морщинки, спросил:
— Вы есть хотите?
У меня был только чай, и тот пустой, без сахара. Денег едва хватило на билет и крахмальные простыни, белой пылью летавшие по вагону, и я отчаянно прислушивалась к чужим запахам — вдруг у кого есть лишний бутерброд. Хотя страшно представить, как его просить! Ну уж нет, думала я, доеду так. Но живот предательски заголосил, и я призналась:
— Хочу.
— Так что же вы молчите? У меня тут блинчики! Я сам утром пёк, даже вот варенье есть… Вы любите малиновое? — Виктор обильно шуршал пакетами, раскрывая их и отпирая запахи. — Ешьте, ешьте! Не стесняйтесь!
Я потянулась к блину. Виктор шлёпнул в него ложку варенья, которое красной кляксой разбежалось до краёв, и спросил:
— А у вас уже умирал кто-нибудь в этом году?
Я поперхнулась:
— Н-нет.
— Ну и к лучшему, наверное… хотя год еще не закончился, тьфу-тьфу, да… Ну, а у меня, знаете, какая история: сын соседки в аварии погиб. Молодой мальчик был! Сейчас у вас, у молодежи, популярное движение такое — автостоп называется. И вот непонятно, чего вам на поезде-то не ездится, тут хоть милиция есть, а там в машине ещё неизвестно какой водитель попадётся. Что ж, от каждого водителя добра ждать? А если этот водитель водить не умеет? Дела будут! Да…
Виктор мазал блины вареньем и сворачивал их в трубочки.
— Ешьте, не стесняйтесь! У меня ещё много. Да… Так, значит, поехал этот мальчик автостопом и разбился в машине. Там все разбились, и водитель тоже. То ли дорога была обледенелая, то ли водитель вообще уснул, потому что всю ночь ехал — я чего-то сейчас уж и не вспомню. Их, знаете, сколько за рулём засыпает! Постоянно! И чего они только в ночь ездят? Не понимаю. Да… А я потом на кладбище был… на сами похороны не пошел, не могу я, когда толпа. Потом один приехал, посмотреть могилку-то, попрощаться как бы, всё-таки знал... И вот, верите ли, идешь по тропинке между могилами, а там же все разные похоронены — кто до старости дожил, кто маленьким совсем помер, и от них ото всех ощущение какое-то… ну, будто жизнь действительно закончилась. Словно прожили всё, что могли, даже маленькие которые. Старые — они точно прожили. Они что могли — сделали, что не могли, испортили, ну, в общем, долгий путь был, закончился… а маленькие еще не успели пожить, они только-только начали, и тут вдруг жизнь — бац! — и нету. Тоже, знаете ли, спокойно как-то от них, даже спокойнее, чем от старых… да. А среди них есть могилки молодых — ну, где-то от шестнадцати и лет до двадцати пяти. Вот вам сколько лет?
Я проглатываю блин:
— Двадцать два.
— Ну вот, как раз. Ой, ну тьфу-тьфу, конечно, я не о том. Я говорю, что вы как раз поймете, как раз в нужном возрасте, чтобы понять. Я себя в этом возрасте хорошо помню: знаете, столько всего хотелось… разорваться хотелось! С друзьями гуляли мы в это время!.. Да... И вот, знаете, это ж тот самый возраст, когда тебе кажется, что нет вокруг никаких границ, иди, куда хочешь, даже не иди — беги, потому что энергии столько, что только бегать и хочется. И мечтали много и думали, как оно всё дальше будет… Да. Так, значит, иду я по кладбищу, а там могилы молодых, и столько от них силы прёт, что я как остановился, так всё и отойти не мог. Только отойдешь, а там вскоре опять кто-нибудь… двадцатипятилетний. Их немного, конечно. В таком возрасте вроде редко умирают, но какая же сила там! Словно всё, что парень в жизни так и не прожил, скопилось здесь и висит над ним… Жить-то, наверно, ещё как хочется! А как теперь жить? Всё…
Виктор доел свой блин и вытер руки.
— А вы всё молчите и молчите, — улыбнулся он. — Вы не бойтесь, у меня еды с собой много, я всегда на двоих беру.
— Зачем?
— А всегда жду, что мне сосед хороший попадется. Утром блины пёк, всё боялся, что мало выйдет, но вы вроде наелись уже, а у меня еще столько же… Да нет, больше! Вы же до Москвы? Ну, хорошо.
Вскоре меня укачало. Я взобралась на верхнюю полку, и тёмное, тёплое одеяло, которым я укрылась, тряслось и щекотало меня во сне. Мне снился Виктор, так и оставшийся сидеть внизу, и снилось отчего-то, что он тоже умер. Год такой, високосный, — все, говорят, умирают. Я даже не удивилась сильно, только спросила его:
— Что же вы, Виктор, не сказали, что умерли?
А он молчит, ничего мне не отвечает. Смотрит неотрывно в запыленное окно, за которым белым-бело, так, что ничего, кроме белого света не видно: ни холмов, ни дорог, ни деревьев, да и морщин на лице моего соседа уже нет — оно наливается белым и сияет. Мне становится больно смотреть на него, и я открываю глаза.
Вагон еще дремлет, чуть тронутый новым днём. Свет тихо катится по нему под стук летящего состава, и за всеми окнами снег укрывает спящую землю. Люди, не просыпаясь, натягивают одеяла сильнее и поворачиваются к свету спиной, и едет поезд по земле, рассекая белое утро.
Виктора не оказалось внизу. Лежал только его пакет на столе, с блинами и баночкой варенья, а рядом записка: «Вышел по пути. Вы ешьте, ешьте, не стесняйтесь. У меня ещё много».
Алёна Климанова, 2012 г.