Утром, когда я шел из медицинской лаборатории, куда я ходил сдавать кровь на анализ, я изменил привычный маршрут, не пошел по улице Киевской, а углубился в таинственную сеть житомирских переулков, всех этих Табачных, Виноградных, и Малых Бандеровских.
Медицинская лаборатория навеяла на меня грусть и я еле шел, загребая ногами опавшие листья.
Стояла тихая погода; дул прохладный ветерок, приятный после дикой летней жары, когда температура была тридцать два, а однажды была тридцать пять, а в другой раз вообще было тридцать семь, и у меня кружилась голова и заходилось сердце.
Я шел узеньким кривым переулком, названия которого не знал. В детстве я ходил им в школу. Это было сорок пять лет назад, но и тогда я не знал, как он называется.
Время здесь как бы остановилось и не изменилось ни на секунду с самого 64-го, или 56-го, а может и с 48-го годов, когда были возведены эти двухэтажные полусталинки.
Грецкий орех понемногу ронял свою тенистую листву, а каштан уже облетел. Не успел я войти в один пустынный дворик, как в воздухе тихо и слабо пахнуло бедой.
Посередине дворика лежало на боку недвижимое и бесконечно мертвое тело крупной собаки, дворняги, должно быть, любимца всего двора, Бима, Малыша, а может быть, Найды или Мамы Иры.
Старая женщина грустно и нежно обметала мертвое тело метлой, как будто обмывала его желтыми листьями, и листья шуршали, а один прицепился и трепетался в длинной шерсти.
«Бедняга! – подумал я. – И где же ты, дурашка, нашла тут машину, чтобы под нее попасть? Но может быть это – от старости?» Мне стало грустно, что и я старый, и тоже когда-нибудь умру: «О-хо-хо…» - подумал я.
Проходя мимо печальной дворничихи, я не стал нарушать ее величавую грусть неуместными расспросами, и только меланхолически подумал, что если собачку побыстрее не закопать, то скоро она завоняется.
В последний раз я окинул взором эту картину тлена и разрушения, перед тем как скрыться за углом, а собака вдруг открыла глаза, зевнула, потянулась, недвусмысленно показав, что она никакая не Мама Ира, а кобель, потом умостилась поудобнее и снова заснула. Бабка с метлой села на скамейку и закурила.
Я пошел домой и когда пришел, вдруг вспомнил Андрея Болконского с его дубом, который с трудом, но расцвел, вернув князя к жизни.
«А что? – подумалось мне. – Может, ещё поживем, а? Может, повоюем?» И совсем уже молодо и бесшабашно, имея в виду врагов, но главным образом друзей, подумал: «Не дождётесь!»