Разбираю я бумаги, скопившиеся за многие годы. А разобрать-то их и давно бы уж надо. Как говорится «пришло время собирать камни». Годков-то мне уже столько, что как-то и озвучивать их совестно. Сейчас в России-то мало кто и живет так долго.
Ну вот, разбираю я бумаги, что-то в пакет откладываю, а многое без жалости в ведро мусорное отправляю.
И привлек мое внимание листок бумажный формата А4, пополам сложенный и красным карандашом исписанный со всех четырех сторон.
Чтобы это могло быть-то, подумал, и почерк какой-то незнакомый, на детский похожий.
И уж хотел я отправить листок в мусорное ведро, но рука моя вдруг замерла в нерешительности.
И вспомнил я, как мог забыть-то, это же литературный опус моего приятеля Володьки Дубова, подаренный им мне много лет тому назад. А вот и надпись в правом верхнем углу листка: «На память Вадиму Ирупашеву от писателя Володи Дубова».
Помню, прочитал я тогда этот опус и сказал: «Извини, Володька, но это бред, хрень какая-то». А Володька и не обиделся на меня. Как всегда, молчал и грустно улыбался.
Володя был художником, талантливым живописцем и рисовальщиком. К сожалению, из его необыкновенной живописи, напоминающей древние мозаики, почти ничего не сохранилось. Но по воспоминаниям однокурсников Володи по художественному училищу, его колористическая живопись была гениальна.
Володя был и блестящим рисовальщиком. Владея своеобразной графической манерой, он рисовал «ню», женские и мужские, сопровождая свои тонкие, изящные рисунки озорными, шутливыми, искрометными комментариями, не переходящими за грань непристойности. Созданные Володей женские образы, при всей своей откровенной наготе, оставались чистыми и непорочными. А юмор был соленым, порою грубым, но не злым, а добрым.
И рисовал Володя портреты, чаще шаржированные, писателей, художников, политических деятелей прошлого и настоящего. Время было уже постсоветское, свободное и рисовать и писать можно было все. И Володя рисовал, а рисунки сопровождал подписями острыми, беспощадными, высмеивающими стереотипные представления о нашей истории, ее политических деятелях, литературных кумирах.
Бывало тексты, написанные Володей, воспринимались уже как самостоятельные литературные произведения малой формы. Вот одно из таких Володька-то мне как-то и подарил.
Прочитать, по прошествии стольких лет, Володькин опус оказалось не так уж и просто. Бумага от времени пожелтела, карандаш местами стерся. Но я прочитал. И не пожалел.
«— Ты Володя Дубов?
— Я Володя Дубов.
— Говорят, что он умер.
— Ну и что?
— Как что? Говорят, он много знал.
— Теперь помер — ничего не знает.
— Мда...
— Была у него большая морда, и брил он эту морду тупой бритвой... Родился тенором, жил басом, а умер фальцетом!
— Как умер фальцетом?
— Ну как? Вышел за дверь и умер.
— Что мелешь?
— Дураком жил в деревне, пьяницей в городе. Глядел на отечество из окна, из которого видна была пивнушка, и чувствовал себя мошкой, втянутой ноздрей в коровье брюхо.
— Гм...
— Не отвадишь пьяницу от бутылки и пряником. Выпьет пол-литра вина и говорит на всех языках, что осилил только графин. И крутится у него на носу афоризм: «Дурака не боятся — дурака стесняются». Захихикает без причины и скажет: «Всю жизнь был в голове шум, а всем доказывал, что ум...»
— Нет, ты погоди, а почему он раньше не умер?
— Пьяницы всегда дольше всех живут.
— Ну?..
— Говорят, на корабле жизни он был лишним балластом, а на древе жизни, лишним сучком. А жить так любил, что хотел быть червем после смерти, чтобы себя есть... Велел написать на камне «...и наступила тишина глубокая...» В могилу скользнул, как в мысль о вечном блаженстве. Радовался, что в очках не хоронят. А перед смертью прошепелявил: «Старость пройдет — наступит детство, а за детством — кормежка червей...»
— Что болтаешь?
— А другое мне перед вечным сном говорить неохота. С дурака много не спросишь — жил, ел и помер! Ну и спасибо ему за это.
— Ну?
— Хоронить надо: идти на обед, чтить вставанием и все такое прочее... Речи: «...был пузат, лыс, а на лысой голове вошь не водится, ягодицы у него и те были окрыленные, во сне наедался, наяву напивался, напился, проспался, писателем стал...»
— Ты Володя Дубов?
— Я Володя Дубов.
— Мда...»
Прочитал я Володькин опус, аж по прошествии тридцати лет. И уже не показался он мне ни бредом, ни хренью. Я даже подумал, а ведь приятель-то мой, возможно, и писательским даром обладал, но не обычным, а уникальным, редким. И если бы собрать все его опусы, соленые шутки, памфлеты, эпиграммы и издать отдельной книжицей, то несомненно стала бы она бестселлером нашего времени.
Но, увы. Собрать все написанное Володей невозможно. Добрый Володька дарил свои рисунки, как говорится, направо и налево, и многое уже утеряно безвозвратно.
Володя был добрым, спокойным, молчаливым, но внутри сильным и цельным. И, как истинный талант, был он бессеребренником, творил в подвальной мастерской, писал стихи на обоях, раскручивая рулон за рулоном и не роптал на жизнь. И не был замечен художник, писатель и поэт Володя Дубов ни Союзом художников, ни Союзом писателей, ни искусствоведами и коллекционерами.
И даже, когда Володя, в последние годы, с помощью друзей, стал членом Союза художников, ему отказывали и в работе, и в предоставлении мастерской, и хотя бы какого-то угла для проживания. Отношение к нему было как к безнадежно больному «русской болезнью».
На одном из автопортретов Володя изобразил себя с двумя бутылками в руках и сделал под рисунком такую подпись: «В продолжении всей жизни всякая работа происходила во мне и, собственно, для меня, а существовал я, единственно, за счет сдаваемых бутылок».
И это многое объясняет.
Но до самого конца, Володя не опускался интеллектуально, не жаловался, не просил, никого не винил и создавал свои графические циклы. Иногда на выставках появлялись его колористические холсты, и было загадкой, где он мог их писать, не имея своего угла.
А причиной преждевременной смерти Володи, как ни парадоксально, стал его уникальный самобытный талант, который был для него и подарком свыше и бесконечным мучительством. С таким сложным, глубоким талантом ни карьеру не сделаешь, ни жизнь свою не выстроишь, только себя погубишь. А семейные неурядицы, неуверенность в завтрашнем дне, пьянство, лишь приблизили этот час.
Володя слыл большим шутником. Но часто он шутил и над собой. Если рисовал себя, то в неприглядном виде, с бутылкой и короной на голове.
А как-то Володька распространил слух о своей скоропостижной кончине. И многие поверили. А две наивные девушки, с венками, в черных платочках, примчались к дому, в котором обитал Володька, и когда узнали, от сидящих у подъезда старушек, что художник жив и здоров, то уж и не знали, плакать им или смеяться.
Вот такой был шутник Володька Дубов.
И помню я нашу последнюю с Володей встречу. Пришел он ко мне на мою службу. Сидел , молчал и улыбался.
Я был сильно занят и даже не заметил, как Володя ушел.
А уходя, Володька оставил на моем столе стопку своих рисунков, видимо, хотел их подарить мне.
Позднее, когда Володя уже умер, я узнал, что был он уволен из ТоргРекламы, перебивался случайными заработками, страдал от одиночества, не имея угла, мыкался по городским закуткам, где обитали алкоголики и бомжи, пьянствовал. И некому было его поддержать, семья не сложилась, друзья исчезли.
Возможно, Володя и приходил ко мне с просьбой о помощи, но не решился об этом сказать.
А я мог бы помочь Володьке-то, и возможности у меня для этого были. И всего-то надо было с ним поговорить, расспросить, что да как.
Но не поговорил, не расспросил и не помог.
И это мой грех.
И уже стало русской традицией, когда талантливые художники уходят в небытие непризнанными, осмеянными и забытыми.
Так ушел от нас и Володя Дубов, талантливый художник, писатель и поэт. И просто хороший человек.