Евгений Семёнович Ржевский
Ироническая “параграфическая” повесть "В этой удивительной жизни".
Автор Ян Щепаньский (псевдоним)
Параграф 9.
Пункт 1. Утро
Для поэта-песенника и гитариста Пескарского (псевдоним Песковского) этот нелепый день стал началом прозрения. Проснувшись утром, он вспомнил, как всю ночь ему морочил голову басовый ключ, как коды и каденции, кварты и синкопы не давали ему выбраться на чистую тему, без параллельной тональности в Ля миноре.
За ночь Пескарский так и не решил, какую гармонию применить в фантазии на тему "Эй, ухнем! Эй, клюкнем! По маленькой, по маленькой, сама пойдет, сама пошла". Мелодическую или гармоническую? Её Пескарский готовил к очередному бенефису в ресторане. Но на выбор гармонии так не решился, потому что как ни играй, всё равно к ночи напьешься.
Пескарский вспомнил вечер на реке. Вспомнил, как с морилки нужные гармонии, сдобренные непристойными либретто, легко соскакивали с языка у рыбаков и сотрясали речные дали. Стайки рыб брызгали по берегам. Сомы беспокойно ворочались в ямах. Богомольные старушки крестились, оглядываясь на охальников. Побрякивали колокола в потемкинской усадьбы соседних Дубровиц. А рыбаки знай добавляли - то морилки, то гармонии и в их ртах попискивали глупые устрицы.
Пескарский всё вспомнил и расплылся в улыбке. Чужой для своих, он стал, наконец, своим для чужих. И вечером в ресторане его снова ждал музыкальный успех с подношениями.
Но на стене висела гитара с порванной струной. Она вилась над колками, напоминая Пескарскому вечернее буйство. Он тронул её, она покачнулась и тихонько намекнула, что пора промыть глаза, осмотреть рубашку - нет ли на ней пятен приправы к шашлыку, и в темпе вальса спешить в КБ, где его ждала новая тема в старой песне начальства о ядерных котлах и ночных горшках.
Пункт 2. Собрание
Пескарский ввинтился в запоздавший автобус и приспел в КБ вовремя. Начиналось собрание. Суетились общественники. Вошел начальник. Конструктора, ожидающие повышения, привстали. Прочие смотрели исподлобья и молчали.
После бурной ночи в ресторане на бенефисе, завершившейся позорным разрывом гитарной струны соль, Пескарского тянуло в сон. Он пододвинулся к теплой батарее отопления, прислонил голову к стене и тут же задремал с нарочито выпученными для виду глазами. Ему виделось, как тихим вечером на родине в Конотопе он сидит на берегу пруда и слушает хор лягушек.
Хоровое пение поначалу было нестройным. Но постепенно оно набрало жанровую выразительность и вот уже нарисовались отдельные солисты.
Странно. Пескарскому показалось, что тембр вокала солистов ему знаком.
Он пододвинулся поближе к пруду, присмотрелся. Лягушки расселись на кувшинках вокруг
коряги, а на ней восседала крупная жаба. "Жабий начальник!" - догадался Пескарский.
Жабий начальник укоризненно вперил взгляд перепончатых глаз в душу лягушке напротив. Гипнотизирует, - подумал Пескарский. Нет, обвиняет! А жабий начальник смотрел, смотрел, да вдруг плюнул виноватой лягушке прямо в картавую морду. Вслед за ним заквакали и заплевали на предмет осуждения другие лягушки.
Критикуют, - подумал Пескарский. Его это заинтриговало.
Начальник плевать в других лягушек и так же поступали все прочие. И наконец, все стали плевать во всех.
Досталось и Пескарскому. Получив плевок, он даже почувствовал себя виноватым, хотя не догадывался в чем. Пескарский тоже плюнул и своим великанским плевком свалил какую-то ротозейку с кувшинки. Но главный сюрприз ожидал его впереди.
Случилось невероятное. Сведя друг с другом счеты, лягушки обезумели и, раздувая защёчные мешки, принялись плевать в Пескарского. Да так яростно, метко и обоснованно, что он не успевал отворачиваться и утираться.
Звучание хора достигло апогея. Это была финальная тема “Бре-ке-ке” сцены из оперы-сказки “Дюймовочка” . Рокотали басы, им вторили баритоны. Главную тему вёл тенор. Первые и вторые сопрано вились вокруг темы тенора на терцовых интервалах, словно поддакивая. Колоратурное сопрано взлетело в последний полет на убедительно высокой ноте критики... Чувствовалось, что тема вот-вот должна разрешиться ангармоническим диссонансом. С Пескарского ручьём стекала какая-то слизь, вонь, дрянь ... Но динамика развития хоровой темы его завораживала.
И вдруг диссонансное трезвучие хлестануло Пескарского по самолюбию и чувству гармонии! "За что?! Я не виноват", - непроизвольно крикнул он и стал вслепую отмахиваться. Но в ответ хор ещё стремительней разрешался в его сторону плевками. И Пескарский понял, что в такой обстановке лучше признать свою вину или... перевести стрелки. Во избежание худшего, он закричал: - "Это сделал не я. Это Бодряков!" и даже не удивился тому, как легко изо рта вывалилась эта пакостная клевета на друга.
За что они так ненавидят меня? Наверное за то, что я не похож на них! От обиды Пескарский обессилел и решил нырнуть в воду, но... свалился со стула и проснулся!!
Пункт 3. Печальное открытие
В КБ полным ходом шло собрание. Окинув взглядом сослуживцев, Пескарский с облегчением понял, что на них-то он похож! На самом деле в этом было мало радости. Сценарий собрания повторял события на пруду...
За спиной Пескарского слышалось знакомое сопение друга Угрюмова. Его нос был небольшим, но в нём свободно умещался указательный палец и этого было достаточно.
"Пока ты спал, тебя избрали делегатом на конференцию" - сообщил Угрюмов другу.
"Один я спал что ли?" огорчился Пескарский.
Рядом с Пескарским заложив ногу за ногу сидел его друг Гоголенко. Из под его щтанины кокетливо выглядывали батистовые кальсоны - подарок мам. Говорили что у Гоголенко на подходе крупный научный труд с открытием, но к открытию вроде бы примазался какой-то академик и дело заглохло.
"Пойдём покурим" - шепнул другу Гоголенко. Но тот не отозвался - он снова задремал. На этот раз ему приснился Сильвер из романа "Остров сокровищ". Сильвер грозил Пескарскому костылём и кричал "Я из тебя повышибу этот паскудный дух, бездельник!"
..............
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Через много лет Пескарский прозреет. Он поймет, что годы путаных поисков идеала ушли безвозвратно, не принеся радости, лишь лизнув "соленой пеной по губам", как писал поэт Мандельштам. Что они не утолили жажду творчества, как не насыщает страждущего излившееся в глотку пиво, обнажившее на дне кружки осадок соды.
Пескарский поймет, что его больше не позовут в рестораны петь и играть на гитаре за подношение, что река Пахра навсегда обмелела, рыбаки состарились, сомы повывелись, морилка признана народным дурманом и снята с продаж, а дефицитные томики Мандельштама, что когда-то успешно продавались с рук по 25 рублей в Столешниковом переулке Москвы, ныне в Поодальске пылятся в каждой посудной лавке и никто их не покупает.
1972 год.
КОНЕЦ