Глава вторая. Междуцарствие. III
НА СТРАЖЕ САМОДЕРЖАВИЯ
Эпоха Николая I
Глава вторая
МЕЖДУЦАРСТВИЕ
III
Положение великого князя Николая Павловича после опрометчивой присяги 27-го ноября, было крайне затруднительное; « ... в народ уже начали проникать слухи о том, что дело еще не решено сенатским указом, что цесаревич отказывается от престола; недоумение и беспокойство овладели всеми...», — пишет историк С. М. Соловьев. Россия уже не управлялась верховной властью самодержца. Наступило тяжелое время междуцарствия, во время которого в правительственных сферах и среди общества господствовали чувства полнейшего недоумения.
Был государь названный, но не было действительного, и никто не знал, кто им будет. «Дела все стали, беспорядок во всем полный», — так характеризовалось положение государственных дел современниками междуцарствия. Из Варшавы не было никаких известий, никто не знал где находится император Константин.
3-го декабря великий князь Михаил Павлович привез письмо Константина Павловича, к тором подтверждал свой отказ от престола: «на трон после смерти императора Александра I должен вступить его младший брат Николай».
В своих записках Николай Павлович пишет:
«Мы были в ожидании ответа Константина Павловича на присягу, и иные ожидали со страхом, другие — и я смело себя ставлю в число последних — со спокойным духом, что он велит. В сие время прибыл Михаил Павлович. Ему вручил Константин Павлович свой ответ в письме к Матушке и несколько слов ко мне. Первое движение всех — а справедливое нетерпение сие извиняло — было броситься во дворец; всякий спрашивал, присягнул ли Михаил Павлович.
— Нет, — отвечали приехавшие с ним.
Матушка заперлась с Михаилом Павловичем; я ожидал в другом покое - и точно ожидал решения своей участи. Минута неизъяснимая! Наконец дверь отперлась, и матушка мне сказала:
— Ну, Николай, преклонитесь перед вашим братом: он заслуживает почтения и высок в своем неизменном решении предоставить вам трон.
Признаюсь, мне слова сии было тяжело слушать, и я в том винюсь; но я себя спрашивал, кто большую приносит из нас двух жертву? тот ли, который отвергает наследство отцовское под предлогом своей неспособности и который, раз на сие решившись, повторяет только свою неизменную волю и остается в том положении, которое сам себе создал сходно всем своим желаниям, — или тот, который, вовсе не готовившийся на звание, на которое по порядку природы не имел никакого права, которому воля братняя была всегда тайной, и который неожиданно, в самое тяжелое время и в ужасных обстоятельствах должен был жертвовать всем, что ему было дорого, дабы покориться воле другого! Участь страшная, и смею думать и ныне, после 10 лет, что жертва моя была в моральном, в справедливом смысле гораздо тягче.
Я отвечал Матушке:
— Прежде чем преклоняться, позвольте мне, матушка, узнать, почему я это должен сделать, ибо я не знаю, чья из двух жертв больше того ли, кто отказывается (от трона), или того, кто принимает (его) при подобных обстоятельствах!
Нетерпение всех возрастало и дошло до крайности, когда догадывались по продолжительности нашего присутствия у Матушки, что дело еще не решилось. Действительно, брат Константин Павлович прислал ответ на письмо Матушки хотя и официально, но на присягу, ему данную, не было ответа, ни Манифеста, словом ничего, что бы в лице народа могло служить актом удостоверения, что воля его непременна, и отречение, оставшееся при жизни Императора Александра тайною для всех, есть и ныне непременной его волей. Надо было решить, что делать, как выйти из затруднения, опаснейшего в своих последствиях, и которым, как увидим ниже, заговорщики весьма хитро воспользовались.
После долгих прений я остался при том мнении, что брату должно было объявить Манифестом, что, оставаясь непреклонным в решимости, им уже освященной отречением, утвержденным духовной Императора Александра, он повторяет оное и ныне, не принимая данной ему присяги. Сим, казалось мне, торжественно утверждалась воля его и отымался всякая возможность к усумлению.
Но брат избрал иной способ; он прислал письмо официальное к Матушке, другое — ко мне, и, наконец, род выговора князю Лопухину как председателю Государственного совета. Содержание двух первых актов известно; вкратце содержали они удостоверение в неизменной его решимости, и в письме к Матушке упоминалось, что решение сие в свое время получило ее согласие. В письме, ко мне писанном как к императору, упоминалось только в особенности о том, что Его Высочество просил оставить его при прежде занимаемом им месте и звании.
Однако удалось мне убедить Матушку, что одних сих актов без явной опасности публиковать нельзя, и что должно непременно стараться убедить брата прибавить к тому другой в виде Манифеста, с изъяснением таким, которое было развязывало от присяги, ему данной. Матушка и я, мы убедительно о том писали к брату; и фельдъегерский офицер Белоусов отправлен с сим. Между тем решено было нами акты сии хранить у нас в тайне.
Но как было изъяснить наше молчание пред публикой? Нетерпение и! неудовольствие были велики и весьма извинительны. Пошли догадки, и в особенности обстоятельство неприсяги Михаила Павловича навело на всех сомнение, что скрывают отречение Константина Павловича. Заговорщики решили сие же самое употребить орудием для своих замыслов. Время сего ожидания можно считать настоящим междуцарствием, ибо повелений от Императора, которому присяга принесена была, по расчету времени должно было получать, — но их не приходило; дела останавливались совершенно; все было в недоумении, и к довершению всего известно было, что Михаил Павлович отъехал уже тогда из Варшавы, когда и кончина Императора Александра и присяга Константину Павловичу там уже известны были. Каждый извлекал из сего, что какое-то особенно важное обстоятельство препятствовало к восприятию законного течения дел, но никто не догадывался настоящей причины.
Однако дальнейшее присутствие Михаила Павловича становилось тягостным и для него, и для нас всех, и потому решено было ему выехать будто в Варшаву, под предлогом успокоения брата Константина Павловича насчет здоровья Матушки, и остановиться на станции Ненале, дабы удалиться от беспрестанного принуждения, и вместе с тем для остановления по дороге всех тех, кои, возвращались из Варшавы, могли повестить в Петербурге настоящее положение дел. Сия же предосторожность принудила останавливать все письма, приходившие из Варшавы; и эстафет, еженедельно приходивший с бумагами, из канцелярии Константина Павловича приносим был ко мне. Бумаги, не терпящие отлагательства, должен был я лично вручать у себя тем, к коим адресовались, и просить их вскрывать в моем присутствии, — положение самое несносное».
«Какие решающие дни! Я уже грущу при мысли о том, что мы больше не сможем жить в нашем доме, где мне придется покинуть мой милый кабинет, что наша прекрасная частная жизнь должна окончиться. Мы были так тесно связаны друг с другом, мы так неизменно делили все наши горести, печали и заботы! Ах, это горе, эта боль в сердце — она все не прекращается, не прекращается также и тревога, ожидания этого неизбежного будущего! Я не ошиблась в Константине: я была убеждена, что он так поступит; все-таки это радостно не ошибиться в мнении о человеке» (Из дневников великой княгини Александры Федоровны).
8-го декабря Константин Павлович в своем третьем письме заверил брата в своей преданности, но в Петербург приехать отказался, настаивая на том, что для вступления Николая на престол достаточно обнародования Манифеста 1823 года.
Когда стало известно, что цесаревич Константин Павлович не принимает присяги и отказывается прибыть в Петербург и издать манифест о своем отречении, граф Милорадович, проходя в своих комнатах, остановился и обратившись к полковнику Федору Глинке, сказал: «я надеялся на него, а он губит Россию».
«Надо было решиться, — пишет в своих записках Николай Павлович, — или оставаться мне в совершенном бездействии, отстранясь от всякого участия в делах, до коих, в строгом смысле службы, как говорится, мне дела не было, или участвовать в них и почти направлять тех людей, в руках коих, по званию их, власть находилась. В первом случае, соблюдая форму, по совести я бы грешил, попуская делам искажаться может быть безвозвратно, и тогда бы я заслужил в полной мере название эгоиста. Во втором случае - я жертвовал собою с убеждением быть полезным отечеству и тому, которому я присягнул. Я не усомнился, и влечение внутреннее решило мое поведение».
Решив действовать императорской властью, Николай Павлович переехал в Зимний дворец разослал всюду распоряжения, чтобы «все сношения, нужные с местами здесь [в Петербурге] находящимся», делались непосредственно через него, он распечатывал все бумаги, приходившие на Высочайшее имя, и сам распределял по принадлежности.