Роняя вазу династии Хань

            
    Мутно-белый,  размытый и клейкий - нежный  шарик  был выплеснут из рассола, поддет  чем-то острым и переброшен мне на тарелку.  А прощальные веночки мелиссы так  и остались  на  очень старинном и очень фарфоровом  блюде.

     Голодная, я схватила поданный шарик, но в ту же секунду  горькое, скользкое - в общем, далекое от моцареллы, Италии и того, что нужно глотать,  растеклось и  разлезлось на языке.  И выдало такой запах отчаяния, что  сомнений относительно  свежести угощения не возникло. Потому оно и нашло свой конец в щербатой лоханке с отбросами, которую сразу окружили хозяйские кошки. Но и они,  почавкушки,   отошли недовольные.   

    Всё это сопровождалось мистическим шелестом падающих орхидей:  какой-то  поклонник  преподнес их хозяйке в знак уважения к ее переводам из китайской поэзии. 

    Цветы опадали словно заговоренные, хотя  в сопроводительной  аннотации  им  была обещана свежая долгая жизнь. Именно для этого срезанный стебель   запечатали  в контейнер-кубик со специальным  раствором. Но кубик, попав к хозяйке,  показался  ей слишком миниатюрным  для длинной орхидеевой плети. Она взяла и опустила его в большую чашу с водой.  Пластик   разгерметизировался, питательный раствор потерял свою ценность, и цветы,  воспитанные на аристократической диете и каких-то своих витаминах, начали задыхаться, тихо, безропотно  меркнуть,  желтеть.  И падать почти без звука.

    Что-то потустороннее  было в этой картине, странно напомнившее мне кончину других великих цветов -  гигантских  доисторических магнолий  (я гуляла в их роще ночью, когда жила в Никитском ботаническом саду, в самом центре коллекции, в служебном подсобном домике). Мертвенный вид орхидей  относил  память в прошлое,  к этим вольным магнолиям цвета слоновой кости с ярко-желтой щепоткой привядших тычинок посреди тронутой тлением растительной чаши.  Я вспомнила мать Марию, которая сгорела в газовой камере Бухенвальда, пойдя туда вместо кого-то. А вспомнила, потому что она была дочерью директора Никитского сада и, наверно, в юности видела эти магнолии, давным-давно саженцами привезенные из Китая. Наверно, как я, гуляла в их роще, подбирала сброшенные цветы. Улавливала их нежный губительный аромат. И, возможно, как я сейчас,  любила того, кто ей написал: «Когда я смотрю на вас…»  Любила, закатив глаза, сумасбродно.  Писала стихи. Теперь они в книге поэзии Серебряного века. Вспомнилась  даже  фамилия ее отца -  директора сада  Пиленко. И то, как я принесла к себе огромный, с тарелку, зловещий цветок,  положила в воду, а утром отправила на помойку, потому что живым он казался только при свете луны.   

   А кошки тем временем  носились по комнате,   разбрасывали охристую опадь, играли, придавая жизни какой-то иной уровень смысла. Поверх банального убийства вещей. Столь же отталкивающий, сколь притягательный.   Для ценителей непонятного. Тех, кто рвется к «осколкам зеркал», где невыверенная геометрия тайны есть метафора человеческих отношений, что скользят от любви к отвращению, от улыбки к гримасе. А в познании  служит  мерой суждения. Просто как имя вещи. Отрешается от себя, своей драмы, дает чистое отражение. На уровне духа. В корнях языка.

    Хаос  распада жесток. Не терпит рационального постижения.  Для него нет ничего, что можно назвать силами зла. Он застает нас раскодированными и немыми. Свободными от гнета телесности. В тесной связи жертвы и палача. На высоте поражений, где ни тщеславия, ни  гордыни, ни боли. Там на входе слова: «Всё знать, значит всё простить» - абсолютная супрематия Хаоса. Тверже земного ядра. Место, где начинается камнепад как единение свободы и ослепительной, но трагической пустоты.

    А кошки теперь  жевали цветы и выворачивали проглоченное на ковер. На затоптанный куртуазный рисунок. Следя за ними, можно было подумать: «А что, забавный вариант полемики с уникальностью отпетых ценностей. Их  культовой властью.  Типичная постмодерновая акция. Наподобие той, что учинил китайский художник: «Роняя вазу династии Хань». Швырнул и разбил двухтысячелетней  давности  раритет. Слишком  для опытного протестанта».
    Я так и подумала. Но прогонять кошек не стала.  Ведь куртуазному рисунку  уже ничто  не грозило.  Он давно не принадлежит ковру, как всё, что живет множеством репродукций. И теряет себя, обесценивается, сходит на нет.  Как шум пересказов - копия тысячной копии. И дело не в наших ночных посиделках.  Не в кофе  с  тонким пахучим паром, приводящим в хорошее настроение. Подействовало что-то другое. Возможно, чуть стертое «Кастильоне» - надпись на пластиковой стенке кубика,  потопленная вместе с ним,  вид каких-то  размытых иероглифов  рядом.

    «Две гибельных сценки, - подумала я. – С интересным подтекстом: орхидея и моцарелла, обе цветом напоминающие полушарие мозга  и запавшую в сознание магнолию Никитского сада». Но вслух сказала:

   -  Всё-таки странное совпадение.  Для эстетов  или психологов?

   - Что ж, - рассудила хозяйка,  – не всякий день видишь сеанс распада. Зрелище мало полезное, зато познавательное.

   -Твой поклонник был бы расстроен. Он же наметил цветам долгую жизнь, позаботился, всё подготовил, даже  название дал с подтекстом

    – Какое название?

    - «Кастильоне». С надеждой на творческое содружество. 

    - Почему дал?  Название из  ботанического  каталога.

   – Такой сорт вряд ли имеется.

   – Ну, среди сотен видов найдется.

   - Твой поклонник переводчик с итальянского?

   – Не только! – был гордый ответ. 

    – Вот и скажи ему, что он заложник  своих пристрастий. Затея не удалась.  Опавшие цветы всё испортили.

    Собеседница и без меня  огорчилась, а тут еще я со своим приговором.

   - Нисколько не испортили!  – услышала я. -  Ценен сам жест.

    Собеседница была из тех, кто по отношению к другим  не позволяет себе упреков в зависти, но это не значило, что их не было у нее  на уме. Пришлось впасть в просветительство:

    – Для тех, кто знаком с историей христианских миссий, в фантазиях  твоего дарителя нет никакой загадки.  Знай, Джузеппе Кастильоне - это имя монаха-художника из Миланского герцогства. 

   – А я думала название сорта.

   – Даже если бы и название, то нацарапано оно не ради простой информации.

   - А ты что, занималась им?

   – В том-то и дело: что да! И это третье сегодняшнее совпадение. Есть и четвертое.  Представь себе,  итальянец был призван на службу в империю Цин. Я как раз читала про ее просвещенного деспота. Именно по его желанию художник подвел восточную лаконичность  и всё  линейное,  утонченное,    символичное    под европейское измерение.  Полвека своей жизни потратил, представляешь!  Прибыл и  остался при Дворе Сына небес. Трех таких  солнцеликих  пережил. Разве это не чудо?!

    -  Значит, чужую живопись Западом облучил?

    - Самое интересное, что отправился с миссией в возрасте 27 лет.  Уже там принял имя Лан Шинин. Под ним  и покоится на  кладбище Поднебесной как великий китайский художник. Меня это так поразило, что я даже год смерти запомнила  и что он умер за сутки до своего дня рождения.

   –  Тогда к чему критиковать  моего дарителя переводчика? Он всё правильно сделал.

    – Правильно еще не значит хорошо. Видишь, цветы облетели. Разве это не знак?

    - Он ни причем. Это моя вина.

    - Никакой вины!  Идея секса его подвела.


    Моя собеседница округлила глаза, а затем подняла взгляд к потолку, показывая, что перед чужим сумасшествием она бессильна,  своего хватает.  Должна признаться, что неосведомленные люди меня всегда умиляли: они обычно  уверены в своей правоте.  Поэтому мне пришлось продолжить занудство:

   – Орхидея на древнегреческом что? Модное слово  - яичко. Прошу не  удивляться и не искать подобия в лепестках или чем-то другом.  Оно в корневище. К твоему сведению,  эти охристые экзотки – лидеры по продуктивности. В одной такой до четырех миллионов семян. Но  твой поклонник  этой особенностью пренебрег. Он – возвышенный человек, ему важнее передать идейную эстафету. Встречное движение Востока и Запада.  Содружество закрепить.  Это я тебе говорю как психолог. Вот и выбрал лиану без корневища.  Возможно, уродливая обнаженка корней  его эстетически оскорбляла.  Натуралистичность и всё такое…   Да просто коробила округлая форма яйца!  Я думаю, было так. В свое время он прочел Томаса де Квинси и в «Исповеди наркомана, употреблявшего опиум» его заела фраза: лучше жить с дикими зверями, чем с китайцами. Он позволил себе не согласиться.  Но фраза засела в нем. И при каждом удобном случае он вспоминал итальянца как символ фантастического служения абсолютному.   Вот на цветочном сосудике и поставил его имя,  как бы метафорически впечатал  свое уважение к твоим переводам. Но обрезанная лиана, без корней, без почвы, в разбавленном растворе,  в чужой среде его подвела:  свернула цветение  и на глазах   загнулась. 

   Торчащий из   чаши  стебель  действительно выглядел  жалко.  Можно сказать, просился в плошку с отбросами. Одно удивляло, как в такой бедной голой коряге почти через 300 лет после своей смерти нашел себя забытый итальянский художник.  Хотелось спросить: это история про жизнь или про смерть?  Про Италию или про  Китай?  А может, она о том, как боль обретает метафору.