АСТРАХАНЬ НАС ПРИЮТИЛА НАДОЛГО
Астраханское мореходное училище гостеприимно открыло передо мной свои двери. Здесь решалась моя третья попытка учиться морской специальности, чтобы моряком увидеть жаркие страны. Все шли хорошо. Спали в просторном помещении, именуемом по-флотски кубриком. На железных койках вместо сетки были доски, да еще выдали каждому прибывшему матрац. Ночью очень донимали жара и клопы. Днем мы штудировали еще и еще конспекты, учебники. В обед нас вели в столовую, именуемую камбузом. Там я и мои товарищи быстро проглатывали жидкий пшенный суп или борщ, а кусочек хлеба я клал в карман, чтобы с водой пожевать на ночь вместо ужина. Моему примеру последовали и другие товарищи. Taк легче было переносить голод. Ведь на дворе был конец августа 1947 года, голодного года для всей страны. После очередного успешно сданного экзамена, мы отправлялись па Татарский базар и на складах покупали жареную рыбу и тут же с аппетитом се съедали. Большей частью покупали помидоры, они дешевле.
Но вот, наконец, наступил последний день августа. В этот день шел решающий отбор курсантов. В просторный кабинет заходили по одному. Здесь были члены мандатной и медицинской комиссии. Переборов смущение от своей наготы, я уверение отвечал на все вопросы. Услышав такое желанное «годен», я направился к двери. Но на полпути меня остановили и заставили показать ступню правой ноги, потом левой. И то, чего я так опасался, случилось.
— Да у него плоскостопие! Нет, нет. На судомеханическое oтделение не годится.
— Если хотите, то мы вас можем перевести на судоремонтное отделение.
Выбора у меня не было. Я согласился и понуро пошел из кабинета. Только много лет спустя я понял, что училище было только лишь первой ступенькой в моей жизни, что мир можно посмотреть и многими другими путями. Что я и сделал впоследствии. После обеда нас повели в баню. Мы шли нестройной колонной в грязной и изношенной одежде. У меня, да и каждого, идущего в этом строю, была одна мысль — это конец нашим испытаниям. Завтра начинается новая жизнь.
В предбаннике мы раздевались, кидали в общую кучу всю свою одежду и голяком заходили в баню. Здесь каждый получил по кусочку мыла и тазик. У кранов с водой стала образовываться небольшая очередь. Я с удовольствием отмывал накопившуюся за много дней грязь. Кругом раздавались восторженные возгласы. Кто-то из ребят быстро пропел пальцем по моим намыленным ребрам и издал музыкальный звук. Смеху было, потому что ребра у нас всех были «музыкальные». Мылись до тех пор, пока не раздалась команда командира взвода, чтобы мы заканчивали. Потом последовал самый памятный момент: получение формы. Старшина выдавал нaм полный комплект обмундирования. С удовольствием я впервые надел тельняшку. Она пришлась впору. Потом брюки с клапанами, форменку, бескозырку без ленточки, синий воротник— гюйc. Менялись друг с другом, а уж коль совсем не подходила форма, шли к старшине. Особенно тщательный подбор вели ботинок. И вот наша колонна бодро шагает в жилой корпус. Здесь в продезинфицированным и отремонтированном кубрике каждого ждала койка с чистым бельем. После отбоя никак не мог уснуть. Сквозь тусклый свет от фонаря на улице смотрю на полоски тельняшки, на отворот белой простыни, на спящих ребят и не могу поверить в реальность происходящего.
Утром разбудил свисток дежурного и его команда. — Подъем! На зарядку! Выходи! Потом быстро бежим в умывальную комнату, потом в кубрик одеваться. И вот мы уже сидим за большим столом, возле каждой тарелки по два кусочка хлеба. Быстро расправляемся с кашей, налегаем на чай. Замечаю, как мои товарищи украдкой стараются положить кусочки хлеба в карман.
— Толя, не прячь. Ешь все. В обед снова дадут, — шепотом говорю я. Мне уже было известно, что мы переведены на трехразовое питание и наша жизнь теперь резко улучшится.
— Дадут? Правда?
Это было 1 сентября 1947 года. После завтрака было общее построение. Начальник училища поздравил с началом учебного года, и нас. первокурсников, с началом учебы в училище. Заиграл духовой оркестр училища, прозвучала команда, и мы, печатая шаг по широкой мостовой, направились в учебный корпус на занятия. Он находился в нескольких километров от жилого корпуса. Довольно внушительную колонну возглавляли старшекурсники. Мы шли замыкающими, на шкентеле, выряжаясь языком бывалых моряков. На обед снова в строю возвращались в жилой корпус. После обеда мертвый час и снова маршируем в учебный корпус на самоподготовку. Вечером возвращаемся в кубрик. И так изо дня в день, из месяца в месяц, из годa в год. Механизм учебы запущен на полных четыре года. Во время пеpeхода почти всегда шли с песней.
— Завтрак был хороший! Пройдем с песней! - громко произносит наш командир роты лейтенант Генералов.
— На солнце, бронею сверкая, стоят на рейде крейсера.
— И только приказ ожидают, готовы поднять якоря, — запевает Суховей и сразу весь взвод подхватывает:
— Марш вперед, друзья, в поход, Все мы краснофлотцы
— Звук сирен зовет нас в бой. Все на броненосцы. Севастополь не сдадим, моряков столицу,
— Выйдут в море корабли защищать границу... Льется песня над тихими улицами города. Идем по Боевой, сворачиваем на Бакинскую, мимо бездействующего храма по узкой улочке с подступающими деревянными домишками, выходили на пустырь. Там, впереди, одиноко высится четырехэтажное здание учебного корпуса нашего училища. Улучшалась жизнь в городе. Были отменены карточки на хлеб. Как-то после получения денежного довольствия я был дежурным по группе на самоподготовке. Вытер доску, и сразу же Саша Суховей мелом написал: «Расписание уроков. Рубон. Сон. Сон». А ребята уже звенели монетами по карманам и бросали в мою шапку. Все понятно. Мы узнали дорогу в хлебный ларек и после отмены карточек постоянно бегали в хлебный ларек, пробежав через пустырь. Эта миссия возлагалась на дежурного. Собрав монеты в горсть и нахлобучив шапку по самые уши я бросил на ходу дремавшему дежурному по этажу преподавателю: «В гальюн» (у нас туалет был во дворе), я быстро пошел в ларек. Было холодно, но шинель нельзя было надевать. Дежурный не выпускал, чтобы не удирали с самоподготовки. Прибежал в магазин, а там полно народу, очередь и до конца самоподготовки не выстоять. И тут слышу, как ко мне относятся с сочувствием.
— Дайте курсанту без очереди!
— Замерзнет парень.
— Проходи, курсант.
Я протискался к стойке. Мне отвесила продавщица положенные по количеству собранных денег килограммы и граммы еще теплого черного хлеба. Обеими руками прижал хлеб к груди и стал протискиваться к выходу, поблагодарил покупателей за их доброе отношение. Незаметно проскочил мимо дежурного, чтобы хлеб не увидел. вошел в аудиторию. С криком «Ура!», ребята начали делить хлеб на всех. Меня пинали со всех сторон, чтобы согреть. Но мне уже не было холодно. Сидевший за одним столом со мной Саша Мелехов придвинул ко мне учебник и я углубился в чтение. Уроки надо учить.
Уже в середине зимы нам увеличили хлебный паек. Теперь его не делили на пайки, а положили в хлебницы. По этому случаю дежурный по камбузу, курсант из нашей группы Андрей Неронин записал в вахтенном журнале камбуза: «Завтрак был замечателен тем, что: «Хлеб был нарезан кусочками и лежал в хлебницах на середине столов». Сперва эта запись вызывала у некоторой части курсантов насмешки, но если вдуматься в происходящее, то был отмечен важный исторический момент отмена карточной системы на хлеб в послевоенные годы.
В первое время посуда в столовой была жестяная. Мы полагали, что это послевоенные трудности. Но вдруг застрелился зам.главного бухгалтера. Началось следствие, выявившее жуликов в администрации училища. Судили, дали срока до 25 лет. Начальнику училища за халатность дали 4 года условно. На второй день после суда в столовой появилась нормальная посуда, на окнах занавески. С 15 декабря были отменены карточки на хлеб. Но я не помню, чтобы покупал хлеб, мне пищи хватало.
С наступлением холодов на нашу долю выпало еще одно испытание. За голод стали понемногу забывать, так кончились дрова, уголь. Жилой корпус оказался неотапливаемый. Никогда не забудутся те ночи, когда мы на ночь устраивались втроем на двух спаренных койках и укрывались тремя байковыми одеялами и тремя шинелями. Дневальному по кубрику вменялось в обязанность поправлять одеяла и шапки на головах спящих товарищей. Хорошо, что это длилось всего несколько дней.
У нас выходила стенгазета «БОКС» (Боевой орган комсомольской сатиры). Там были рисунки и стихотворные подписи. Кровати, покрытые одеждой, из под которой местами выходят струйки пара. Подписано: «Не угадаешь и вовек, сколько здесь человек» - «Сидел на койке бледный и изредка жевал, а проволокой медной, он брюки зашивал» - «Покрепче думай головой курсант Владимир Яровой» и тому подобное. Рисунки делал Кравчунас Леонард Викентьевич, безвременно умерший около 1990 г. в Ленинграде.
В одну из новогодних ночей (не помню на первом или втором курсе) было тепло до 18° С. Утром пошел снег красивыми крупным хлопьями, начало холодать. Многие ребята ушли в бескозырках, а вечером ударил мороз до – 25°. А утром много обмороженных ушей, которыми отбивались на занятиях. «Товарищ преподаватель, как можно готовиться, когда я вот ночью высунул голову из под одеяла и уши отморозил».
С настроением радости встречали весну, а когда просохли дорожки на 17-й пристани, то усиленно занялись строевой подготовкой. Началась подготовка к Первомайскому параду. Лейтенант Генералов сам не знал покоя и нам его не давал. Рано утром, вместо физзарядки, после ужина мы неустанно печатали строевой шаг по асфальту. По воскресениям занимались с винтовками и примкнутыми к ним штыками. Строевая подготовка шла успешно. И вот наступил долгожданный день. Утро 1 Мая 1948 года было тихим и солнечным. Солнечные зайчики отражаются от зеленой воды Скаржинки и от этого в кубриках стало еще светлей. В открытые окна вместе с, дурманящим запахом молодой листвы тополей и белолистов надоедливо врывался неумолчный крик грачей. После праздничного завтрака, по сигналу горниста, в парадной форме начали построение на плацу училища.
Сверкающая на ослепительном солнце начищенная медь оркестра громко и мелодично изливала звуки торжественного марша. Взвод за взводом выходили мы на праздничные улицы Астрахани и по уже известному маршруту взяли направление к центру города. На площади перед трибуной, у входа в Астраханский Кремль, наша колонна заняла отведенное нам место. Здесь уже были воины астраханского гарнизона, к нам присоединились курсанты речного училища, с правого фланга замерли в общем строю моряки Каспийской флотилии. Их было до взвода. Смолкла музыка, и из усилителей полились слова поздравления с трибуны. Но вот снова оркестр заглушил слова команды. Под звуки марша «Прощание славянки» колонны начали свое движение. Парадным шагом проходим мимо трибуны. Четко печатаем шаг по брусчатке площади. Я весь напряжен в едином ритме парадного движения. Краем правого глаза вижу кончик штыка, идущего в шеренге за мной Саши Мелехова, а кончик моего штыка у самого уха Толи Кубекова. Это были самые торжественные минуты в моей жизни. Блестят грани штыков на солнце, еще резче подчеркивают белизну чехлов бескозырок темносиние фланелевки и черные брюки. Все тротуары заполнены людьми. Я.как во сне, слышу их восторженные выкрики.
— Молодцы, матросики!
— Красиво идут! Вот это да-а-а!
На спуске, при повороте в сторону училища, было очень много людей. Тогда наш командир роты лейтенант Генералов скомандовал, как и перед трибуной. Шли по команде «смирно» с винтовками «на руку»,. Таким образом мы ответили жителям города на их приветствия и восторги. Наша колонна была настолько сжата с обеих сторон, что мы чувствовали дыхание людей, а справа крайним я ощущал касание моего локтя востороженных астраханцев.
Мы шли с винтовками на плече. Но улица впереди вся была запружена народом. Лейтенант Генералов скомандовал: «На руку» и наша колонна ощетинилась штыками, народ расступился и пропустил колонну.
В училище нас ждал праздничный обед, отдых и увольнение город. И вот именно в тот вечер я почувствовал жгучую тоску по родному дому, по селу, по матери, по отцу, по сестре и брату. Я на 17-й пристани видел в белом цвету редкие деревца, а сам видел роскошный сад. Мне виделись пахучие нарциссы и красные тюльпаны, лазорики вдоль дорожки сада, разросшийся куст черемухи, цветущие абрикосы, вишни, яблони, груши. У самого берега я вдыхал свежий воздух с Волги, а мне чудится, что это пахнет ароматами наш цветущий сад. Тоскливо было на душе, а до отпуска еще оставалось три месяца.
...С большим облегчением и удовлетворением вздохнули я и мои товарищи, когда был сдан последний экзамен. Теперь нам предстояло еще одно испытание: на катере и на шлюпках мы отправились вверх по Волге к месту летних лагерей Там нам предстояло провести две недели. Высадку произвели на крутом правом берегу. Вытащили шлюпки на песок, вырубили в крутом берегу ступени, разбили палатки. Вот уж где проявил свои способности бывшего командира взвода морской пехоты лейтенант Виктор Генералов, наш командир роты. Нас учили плавать, прыгать с вышки в воду владеть оружием, уметь защищаться голыми руками от нападавшего с ножом «противника», в роли которого всегда выступал сам командир роты. За день мы настолько уставали, что после отбоя просто валились с ног. Очень нас донимали комары, а их здесь были целые тучи. В чрезвычайном напряжении быстро пролетели и эти две недели лагерных сборов, в последний день перед рассветом нас paзбудила труба горниста, играющего сигнал тревоги. Горел шалаш. Где находился штаб капитана первого ранга Гудкова. Он был у нас начальником цикла военно-морской подготовки. Пожар разгорался. Но его никто не тушил. Его подожгли сами, предварительно убрав все ценное. Выстроившись в колонну, мы уходили по своим местам дислокации. Нас учили военному делу, и вот теперь мы должны показать, чему научились. Мы наступали, обходили препятствия. форсировали водные преграды. Преодолевал очередную неглубокую балочку, заполненную зеленой водой, я провалился в старый окоп и с головой ушел под воду. Не успел осознать, что произошло, как почуствовал рывок вверх. Кто-то из ребят успел схватить меня за воротник. Мы устремились в «атаку». Треску было много от выстрелов холостыми патронами. Только после полудня военные игры были закончены. Перед строем долго прохаживался наш каперанг Гудков и подводил итоги нашего двухнедельного пребывания в учебном лагере. Все было хорошо. После обильного обеда мы свернули палатки, погрузились на катер и в шлюпки и взяли курс вниз по течению на Астрахань. Только затемно мы пришвартовались у 17-й пристани. В изодранном обмундировании с песней мы строем прошагали под взглядами гуляющих.
Откуда же вы такие появились? — услышал я из толпы отдыхающих в этот прекрасный летний вечер.
— Отдельная морская вышла из окружения! — громко ответил курсант судомеханического отделения Володя Магрилов. Мы смеялись и шутили. Все тяжести позади. Завтра едем домой в отпуск почти на целый месяц.
Магрилов Владимир Ильич. Родился в 1930 г. русский; курсант мореходного училища. Проживал: Астрахани. Приговорен: линейный суд водного транспорта Нижне-Волжского бассейна 21 января 1950 г., обв.: обвинен в антисоветской агитации.. Приговор: к 4 годам лишения свободы. Реабилитирован в 1958 г. Источник: Книга памяти Астраханской обл. Его посадили за анекдот про корову, которую прогнали с дороги только угрозой сдать в колхоз. Но после аппеляции вместо 4-х лет стало 7 лет.
До глубокой ночи занимались подготовкой к отъезду. Побывали в городской бане, получили новое обмундирование, получили проездные документы, продукты на дорогу. А утром следующего дня Миша Полянский, Ваня Ширяев, Саша Суховей. Лева Кравчунас, Федя Сидоренко, Саша Мелехов и я уже были в третьем вагоне (обычно в то время это был воинский вагон для рядового состава). Мы были в отличном настроении. Собрались в одном купе, пели флотские песни. Поезд мчался в сторону Гудермеса. Мы радовались хорошей погоде, отличной компании, мы ехали домой.
Только к полуночи мы разбрелись по своим купе. Я лежу на второй полке, положил подбородок на руки и смотрю в сквозь приоткрытое окно в черноту ночи. Теплый вечер колышет занавеску, и кажется. что сама полынная степь дышит мне в лицо. Мелькают огни полустанков, доносится лай шакалов.
Предрассветная прохлада пробудила меня. За окном было пасмурно и сыро. Только что прошел дождь. Вдоль железнодорожного полотна на грунтовой дороге мелькают лужи, сочно блестит умытая дождем придорожная трава. Вот остался позади за окном маленький пастушок в большой потертой фуфайке. Его штанишки закатаны выше колен на его босых ногах. В руках он держал длинную и тонкую хворостину, мелькают любопытные мордочки телят у края лесополосы. Телята тупо уставились на громыхающие вагоны поезда. Протянув руку в окно, я помахал ею в ответ мальчику у дороги. Эта картина напомнила мне мое детство. Я тоже когда-то пас телят с друзьями по очереди.
На станции Минеральные Воды я распрощался с друзьями сразу пошел под дорогу, чтобы поймать попутную автомашину в Александровское. На выезде из города уже голосовали двое парней — солдат, ехавших в отпуск в Падинку и один гражданский. Нам ждать пришлось недолго. Остановилась грузовая полуторка и водитель махнул на кузов и крикнул: «Залезайте! Если на Александровское». Мы дружно помогая друг другу взобрались в машину. Благополучно миновали все балки, проехали село Саблинское, и в paзговоре как-то не заметили, что впереди уже завиднелось наше село. Солнце уже клонилось к горизонту, когда машина въехала в село. Водитель ехал в село Северное, поэтому обещал меня довезти до самого дома. Уже близко к дому я сжимал в руках бескозырку И во все глаза глядел в знакомые дома, деревья. Вдруг вижу навстречу по тротуару идет мой друг Вася Николаенко.
— Василь! — кричу я. Вася остановился, бросил взгляд по сторонам и увидел меня в машине.
— Павлик! махнул рукой и повернул назад.
Машина остановилась, и я увидел на улице, у дома, возле огромной акации мою маму и соседку. Мама не узнала меня в форме, но потом со слезами на глазах начала меня обнимать и целовать.
— Сынок! Тебя не узнать. Какой ты стал большой!
Из калитки навстречу мне вышел мой младший брат Коля, заметно подросший за минувший год. Это был уже не стриженый наголо подросток, а стройный юноша с большим чубом. Папы дома не оказалось. Он был на дежурстве, сторожил в райпотребсоюзе. Покa и умывался с дороги, мама приготовила на стол тарелку борща и кашу с молоком. Вечерело, когда пришли ко мне мои друзья Вася и Ваня Николаенко. Была пятница, 6 августа 1948 года. Втроем мы отправились в центр села. Друзья наперебой рассказывали сельские новости; одна из главных новостей была та, что моя подруга Шура Гончарова уже месяца три встречается с Шуриком Дудкиным. Я от этой новости почему-то не огорчился, только произнес вслух один афоризм: «Была без радости любовь, разлука будет без печали.». Обидно, конечно было, что она предпочла общаться с маленьким, худеньким пареньком, a не со мной, здоровяком. Да ладно. Бог с ними. Мне еще учиться да учиться. Подрастут другиe невесты.
В буфете мы выпили по стаканчику вина, побывали у папы на дежурстве. Обрадовался он моему приезду и все похлопывал по моим плечам своей здоровой левой рукой, правая безжизненно висела па широком бинте. Папа рассказал о своей работе. Сторож, а для инвалида Отечественной войны второй группы больше ничего и не предлагали в артели инвалидов. В парке молодежи почти не было. Летняя страда была еще в полном разгаре. Прошлись по пустому парку и медленно направились домой.
Мама постелила нам с Колей на крыльце. Попив еще теплого молока от нашей кормилицы (так мама приговаривала, когда доила корову по кличке «Зоя»). Зоя — значит жизнь, а в прошлом, голодном году наша кормилица вполне оправдывала и свою кличку, ласковые эпитеты. Сквозь широкие листья карагача я смотрю на сияющие звезды на черном небе, на поднимающуюся, чуть ущербленную луну. Коля спал, а я еще долго смотрел на сияющую луну, покрывшую в белесый платок все вокруг. Тишина иногда нарушалась лаем потревоженной собаки, да уже сквозь сон я услышал песню запоздалого влюбленного. В камнях на горе прокричал сыч. Тишина затаилась в садах. Так, прислушиваясь к звукам в ночной тишине и радуясь тому, что я снова дома, я незаметно уснул. На рассвете меня разбудил крик петуха, удобно расположившегося с курами на огромном суку карагача, закрывшего чуть ли не половину двора. Потом петух снова прогорланил, а через некоторое время петушиный крик уже заполонил все звуки. Но вот к этому шуму приятной мелодией примешались звуки пастушьего рожка. Иногда раздавалось щелканье кнута. Пастух шел по нашей Трактовой улице с востока на запад до самой Лягушинки и будил хозяек. Коровы были в каждом дворе, а рожок пастуха служил своеобразным будильником. Я знал, что пастух доходил до последнего двора своего участка и на лавочке у калитки, ожидал, когда хозяйка проводит уже подоенную свою буренку.
Мама, тихо ступая босыми ногами, прошла с подойником в руках, и я слышал, как она ласково разговаривала с Зоей, вытряхивала из мешка оставленную для утренней дойки траву. И вот уже тугие струи с шумом ударяют в металлическое дно подойника. Звуки становятся все глуше и глуше, по мере наполнения подойника молоком Сквозь дрему я слышал, как мама проводила корову за ворота, в коридоре процеживала молоко. Я стал поворачиваться на другой бок и увидел маму с кружкой в руках.
— Попей, сынок, тепленького.
Я с удовольствием опорожнил кружку. Коля что-то буркнул спросонья, явно не желая принимать участие в столь раннем завтраке. Спал долго, пока солнце не начало припекать. Благо, что сигнал горниста не будил меня в это утро, а родные звуки как разбудят. так и успокоят. Побывал в саду. Умылся прохладной водой в Речке Томузловке, насобирал полное ведро созревших яблок, груш, слив, нарвал помидоров, огурцов. К полудню понесли с Колей папе на дежурство. В центре нам встретилась, сидящая на лавочке моя подруга Шура со своим новым другом. Я небрежно бросил: «Здравствуйте», и мы с Колей медленным шагом пошли дорогой. Уже вслед до нас долетели слова ответа от Шурика. Шура и рта не открыла, ведь встреча была неожиданной. Я почувствовал безразличие ко всему случившемуся. В тот же день мы с Колей побывали у дедушки в садах, которые он охранял. В последующие дни я проведывал родственников, бродил пешком по местам моего детства: на Голубинке, на каменном кургане, на Лягушинке, ходили мы и в каменные сараи. Большей частью жаркие дни проводил в саду. Как хорошо дома в отпуске. Одно лишь огорчало, что с каждым прожитым днем неотвратимо приближался день моего отъезда. Автобусы тогда еще не курсировали в Минводы и папа отправит меня на попутной машине из райпотребсоюза до Кизляра. Я удобно устроился в кузове грузовика на мешках и брезенте. Ехали напрямик по степным дорогам. Был конец августа. Утомленная степь, иссеченная лесополосами и проселочными дорогами, источала неповторимые запахи соломы, свежевспаханной земли, перестоявшихся трав, полыни.
В Кизляре я сел на поезд Гудермес—Астрахань (тогда прямого поезда до Минвод еще не было) и на вторые сутки я уже был в училище. И снова мы строем шагаем по Боевой, сворачиваем на Бакинскую...
В постоянном напряжении побежали день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем учебы в училище. Вечерами по субботам и воскресеньям в нашем клубе были танцы Каждый прожитый день приближал зимние, каникулы.
Это писал Павел Воронин. Красным цветом добавлены комментарии Каравдина Павла