- Этот небольшой, несколько страниц, рассказ Рэя Брэдбери отмечен удивительной литературной судьбой.
В аудитории стояла столь любимая им тишина искренней заинтересованности, заполнивших её, студентов – вербальный символ его интеллектуального превосходства, придающий его жизни, жизни «простого» преподавателя элитного колледжа эмоциональную полноту, и даже больше – экзистенциальную достоверность.
- Не буду утомлять вас цитатами, – продолжил он – которые для многих, как я понимаю, будут неожиданным «спойлером», но лишь напомню, что речь в рассказе идёт о странном сафари – охоте на динозавров, организованной из далёкого для писателя, и уж тем более – для динозавров 2055 года, то есть – очень целевом путешествии во времени. Чтобы минимизировать возможный ущерб, организаторы сафари заранее помечают особь, которая неминуемо должна погибнуть в течение ближайших минут, независимо от исхода охоты. Бесконечное число переизданий, цитат, ссылок, явных и неявных и даже несколько экранизаций превращают этот рассказ не «просто» в литературное СОБЫТИЕ, но культурологический СИМВОЛ. В этом ряду хочется выделить великих фантастов, писавших во второй половине 20-го века в Советской России, братьев Стругацких. Развивая «франшизу», они предположили существование высшей, то есть – более развитой, цивилизации, способной перемещать ЛЮДЕЙ, случайно выбранных из разных эпох, рас и континентов за несколько мгновений до их гибели, в некое мистическое пространство, названное ими Град Обречённых , для участия в уникальном социологическом эксперименте.
Он задумчиво, словно забыв об аудитории, посмотрел в окно. Странная тревога овладела им.
- Профессор!
Голос вернул его к действительности учебного класса. Устремлённые на него глаза студентов, казалось, были пронизаны той же, передавшейся им, иррациональной всепроникающей тревогой. В этом чувстве не было паники, но оно побуждало к действию – подчиняясь единому порыву они все двинулись к выходу…
Голос заполнял пространство Церкви объёмом звучания, зависая под куполом, отражаясь от средневекового витражного многоцветья, медленно обволакивая собравшихся внизу людей. Он вырывался из недр её естества, скручивая бренную плоть в какие-то невероятные инсталляции, позволяющие ему, голосу, течь широко и свободно, воплощая гениальное откровение, положенной на музыку, Молитвы искренним чувственным единением всех, собранных сегодня под этими сводами её голосом. Когда последние аккорды стихли, растворяясь в какой-то запредельной вышине, выходящей далеко за пределы Церкви, её охватило странное беспокойство, ощутимо передавшееся всем остальным, как только что передавалось чувство сопричастности ВЕЛИКОМУ. Устремлённые на неё глаза, казалось, были пронизаны всё той же иррациональной всепроникающей тревогой. В этом чувстве не было паники, но оно побуждало к действию – подчиняясь единому порыву они все двинулись к выходу…
Каменные ступени большого амфитеатра под открытым небом, казалось, ещё хранящие память о назидательной глубине античных трагедий, были заполнены людьми, пришедшими почтить память великого поэта. «То, что я нажил, Гений прожил…» – нависшую над амфитеатром, тишину нарушало только звучание его голоса, заставляя кровь в их жилах пульсировать в унисон странному рванному ритму чужих стихов, вызывая в душе восторг сопричастности.
«Кровь моя холодна.
Холод ее лютей
реки, промерзшей до дна.
Я не люблю людей.»
Стоя в эпицентре этого резонанса, он каждой клеткой своего естества ощущал мощь его энергии, непроизвольно воспроизводя чуть «распевную» авторскую интонацию.
«Что-то в их лицах есть,
что противно уму.
Что выражает лесть
неизвестно кому.»
Свет рампы мешал различать лица, но он чувствовал их всех как общность, единым вздохом обозначившую перемену ритма.
«Нас ведет КРЫСОЛОВ! КРЫСОЛОВ!
Вдоль панелей и цинковых крыш,
И звенит и поёт из углов
Светлый хор возвратившихся крыс.»
Поднявшийся внезапно, зябкий ветер принёс с побережья тёмную зловещую тучу, похожую на «линзу» беды, зависшую над амфитеатром – портал в иные, пугающие измерения.
«Так за флейтой настойчиво мчись,
Снег следы заметёт, занесёт
От безумья забвеньем лечись!
От забвенья безумье спасёт.»
Неожиданно его охватило странное беспокойство, ощутимо передавшееся всем остальным – предстоящей ему за пределом рампы, общности, как только что передавалось чувство сопричастности ВЕЛИКОМУ.
«Так запомни лишь несколько слов:
Нас ведёт от зари до зари.
Нас ведёт КРЫСОЛОВ! КРЫСОЛОВ!
Нас ведёт КРЫСОЛОВ! - Повтори!» .
Устремлённые на него глаза, казалось, были пронизаны всё той же иррациональной всепроникающей тревогой. В этом чувстве не было паники, но оно побуждало к действию – подчиняясь единому порыву они все двинулись к выходу…
Вставший на страже у входа в Хранилище, Мастер Николас, в боевых доспехах средневекового рыцаря, ощутил эту странную, всепроникающую тревогу, пока остальные, по пологому склону, уходящему в глубь пещеры, спустились к, завершающему его, каменному завалу, который оказался силовым полем, искусно имитирующем «тупиковую безнадежность». Завал медленно превращался в исчезающую «оптическую иллюзию», пропуская их под куполообразные своды подземелья. Пять Лучезарных Дельт в, расположенных по периметру подземелья, пяти нишах наполняли его ровным, всё усиливающимся свечением. В центре, на грубом каменном постаменте покоился Гримуар, над которым, словно в противовес усилению свечения, постепенно возникала тёмная, зловещая, похожая на тучу, «линза» беды – портал в иные, пугающие измерения. Овал линзы переливался оттенками иссиня-чёрного, пока крипта не наполнилась вербально ощутимой, парализующей тяжестью Тёмной Силы. Лейла и Эстер напряжённо всматривались в пугающую черноту этого провала, словно угадывая в нём, недоступные другим, видения СИЛЫ, воплощающие Библейский смысл их имён – Ночь и Тайна, противостоящие мрачным, как беззвездная ночь, тайнам ТЁМНОЙ СТОРОНЫ Магии. Постепенно подавляющая тяжесть мрака отступила от их душ, визуализируясь в ЗВЕРЯ – из темноты провала в крипту спрыгнул молодой лев, пружинящей походкой, скорее похожей на скольжение, завораживающее красотой уверенной в себе смертоносной силы, описав дугу вокруг, шагнувшего навстречу ему, Самсона. Молниеносный прыжок не оставлял шанса ничему живому, что встало бы на его пути, превращая смелость в безрассудность отчаяния. Обрамлённая клыками, разверстая пасть опалила Самсона горячей близостью мучительной агонии. Но уже в следующий миг, в каком-то немыслимом пируэте увернувшись от прямого столкновения с этой, похожей на боевую машину, массой смерти, воплощая Библейскую мизансцену, Самсон разодрал, готовую сомкнуться на его горле, пасть. Неконтролируемый, первобытный восторг осознания превосходства собственной силы переполнял душу Самсона. Но радость была недолгой. Из изуродованной, на этот раз, безжизненно разверстой пасти с тихим, медитативно умиротворяющим жужжанием, продолжая цепь Библейских аллюзий, заструилась лента пчелиного роя. Жужжание становилось всё громче, хаотичное мелькание крошечных тёмных точек приобретало упорядоченность единого организма, в какой-то немыслимой волшебной трансформации превращаясь в рослого атлетически сложённого человека с монголоидными чертами гладкого, лишённого растительности, лица. Человек медленно обвёл взглядом присутствующих. Этот взгляд обладал странным пугающим свойством – он не просто пробуждал самые сокровенные воспоминания, но придавал им невыносимую тяжесть «ментальной» вины. Взгляд остановился на Оскаре. Описав спираль вокруг постамента с гримуаром, словно некий боевой ритуал, призванный идентифицировать потенциал опасности в предстоящем противнике, они сошлись в молчаливом, внешне статичном, противостоянии, пристально глядя в глаза друг другу. И только на лицах появилось странное выражение «пустой глубины», будто поставили друг против друга два зеркала в чьих бесконечных рекурсивных отражениях растворилась линза портала, давая возможность Аснат, облачённой в просторные белые одежды, подойти к Гримуару. Чем ближе она подходила, тем сильнее овладевало ею приятное тёплое чувство СООТВЕТСТВИЯ. И вот уже таинственные письмена на древнем нетленном пергаменте воплотились в яркое красочное свечение, похожее на всполохи дальних цветных зарниц.
Хаотичное движение, вышедших на улицы, людей приобретало упорядоченность единого организма, интуитивно стремящегося в открытые пространства, не сдавленные урбанистической ограниченностью мегаполисов, когда в небе над ними возникло яркое красочное свечение, похожее на всполохи дальних цветных зарниц, как вербальное доказательство осмысленной целесообразности происходящего.
Постепенно в динамике этого радужного свечения стали появляться, поначалу робкие переходы светотени, наполняясь достоверностью зримых образов, на сходство с которыми лишь отдалённо-карикатурно претендовали иллюстрации Кодекса Войнича. Умиротворяющая чистота нефритовых оттенков неземной красоты растений подчёркивала неземную красоту, вкушающих их плоды, женщин на фоне далёких очертаний живописного хаоса мегалитических башен городов. Видение стало обретать перспективу, плавно поглотившую детали, но включившую в объём видимого пять трапециевидных островов, мирно дрейфующих в Первобытном Океане на спинах гигантских черепах. Внезапно в эту пасторальную картинку ворвались порывы Западного Ветра. Ветер привёл в движение цветовую палитру – словно воспроизводя динамику его перемен, сочность нефритовых оттенков переходила в свою противоположность, превращая изображение в негатив. Выражение бездумного счастья на лицах людей сменилось печатью тяжёлой заботы. Изменились и очертания островов – сохраняя правильность прежних пропорций, они стали напоминать перевернутые трапеции, словно отразившись в невидимом кривом зеркале, изменившем геометрию геодезических линий пространства. У этой перемены была причина. Она ощущалась как тревога. В этом чувстве не было паники, но оно побуждало к действию – визуализировать, или хотя бы облечь в слова ускользающую суть мимолётных ощущений, воплощающих некую загадочную причинно-следственную связь. Постепенно, обречённость этих попыток привела к стойкому убеждению дефицита слов. Или образов?! Картинка явно была неполной! Как фронтальная и торцевая проекции цилиндра: в одном случае это прямоугольник, в другом – круг, но ни по одной из них в отдельности нельзя восстановить истинную геометрию объекта. Значит видение – это лишь проекция?! Но проекция чего? «Хороший вопрос! – Удивила гулким звучанием перспектива видения. – Дело за малым – найти такой же хороший ответ!». Видение погасло, а вместе с ним что-то необратимо изменилось в мизансцене Хранилища. А может быть, в них самих?..
И ГРЯНУЛ ГРОМ!
Продолжение следует
http://proza.ru/2024/02/23/1155