Веревкин резко остановился перед столом заваленными бумагами. Чувствуя необычайную потребность выпить, он повернулся к холодильнику, благо, что в маленькой кухоньке все было под рукой и, выудив на свет Божий едва начатую бутылку водки, присел к столу.
…Сука чекист, как и предполагал Веревкин, обманул.
Прадед никогда не был застрельщиком. Более того он никогда не служил ни в НКВД, ни в КГБ, ни в одной из подобных контор, по крайней мере в дневниках об этом не было даже и намека. Да и дневниками эти тетради, скорее всего как таковыми не являлись. Ни дат, ни чисел на его страницах дед не оставил, а записки эти похожи были больше на наброски к будущей большой прозе.
Владимир, не торопясь наполнил стакан водкой и, точно так же обстоятельно и без спешки ополовинив его, вновь вернулся к бумагам.
Кроме дневников в конверте лежали необычайной красоты наградной крест, да странная карта, выполненная на плотной, ломкой бумаге. Несмотря на то, что карта была нарисована явно знатоком картографии (каждая речушка, озерцо или населенный пункт были вырисованы старательно и четко, черной, побуревшей от времени тушью), ни одного названия на ней Веревкин не обнаружил.
Лишь кое-где, виднелись следы старательно затертых, незначительных карандашных пометок, да на обратной стороне карты, мелким каллиграфическим почерком были начертаны странные, на первый взгляд совершенно бессмысленные строчки.
« …Начало вс;хъ началъ:
д;тище д;йствит;льнаго статскаго сов;тнiка Волкова – б;гущыя кунiца скр;б;тъ в;рблюжiй горбъ.
56°03;45; с. ш. 85°37;31; в. д. помнiть какъ п;рвую любовь, хотя данные эти, лишь пр;людiя, а сюита начн;тся лишь, если знаешь какъ Отче нашъ, что:
…Отъ в;рха крышки – 1 саж;нь и 3 в;ршка.
Отъ правой руки до крыши -1 аршинъ, гд; в;ршокъ рав;нъ в;рст; (направл;нiя полностью совпадаетъ по компасу).
Отъ л;вой руки и до ближайшей звоннiцъ – 2 саж;нi и 2 аршина ровно, гд; саж;нь – 3 в;рстъ, а аршинъ – 5 моихъ шаговъ. (Направл;нiя на 14 градусовъ южн;я по компасу).
М;сто п;р;с;ченiя составляетъ не бол;я 5 квадратныхъ саж;н;й.
Крылья въ поискахъ не участвуютъ. Да сохранiтъ ангелъ во славу и пробужд;нiя В;ликой Россiи над;жду нашу и пусть 8 пудовъ чугуна, покроетъ 9 б;рковц;въ, 7 пудовъ и два фунта NUB.
Если верста преломить, можно в счастье угодить...»
Чуть ниже, торопливым и неверным пером, а вернее химическим карандашом, маленькая приписка, сделанная явно значительно позже.
«Андрюша, сынок. Льщу себя надеждой, что когда ты вырастешь и станешь умным и сильным мужчиной, ты несомненно расшифруешь эту карту и применишь эти очень большие деньги на дело доброе и благородное…У меня не получилось…Твой папа, Иван Титович Веревкин. Москва. 30 июня.1941 года.
P.S. Особая, уже чисто личная просьба: подумай над последней строчкой…
…Орден поражал своей необычностью и красотой. На золотой крест, обрамленный по краям небольшими сверкающими камнями (Господи, неужели брильянты!?) наложен малахитовый крест меньшего размера. Выпуклая надпись понизу креста гласила: « За освобождение Сибири». На обороте креста, на реверсе, рядом с закруткой, был выгравирован номер один.…
Судя по идеальному состоянию ордена, крест никогда так и не одевали…Выпив еще с полстакана потеплевшей уже водки, Владимир поднялся, и слегка пошатываясь, вышел на балкон.
Горький табачный дым после выпитого показался Веревкину необычайно мерзким и он, швырнул окурок в душную ночную
мглу.
Случайно бросив взгляд на заваленный всяческим, по мнению Владимира, абсолютно никчемным барахлом, соседский балкон, вплотную примыкающий и к его балкону, у Веревкина родилась вздорная на первый взгляд идея.
Однако поразмыслив, он понял, что это, пожалуй, единственный способ сохранить дневники деда от любопытных гебешников.
Оцарапав руку, писатель засунул дневники как можно дальше под грязный и ломанный от старости линолеум, брошенный на пол соседского балкона.
Соседей, ярых садоводов, до осени ожидать не приходилось и Володя подстраховавшись, прикрыл это место под линолеумом большим ящиком с проросшей, сморщенной картошкой.
Вернувшись на кухню, он допил водку и, утопив орден в полулитровой банке с малиновым вареньем, с трудом направился к дивану.
- Хрен тебе, а не дневники!
Со странным злорадством подумал Веревкин, тот час же проваливаясь в глубокий сон.
- Хрен тебе…
. ***
…В избе умопомрачительно пахло отварным картофелем и свежим хлебом. Иван сглотнул слюну, и с размаху откинув довольно тяжелое одеяло, привстал с постели.
- Никак очнулся, болезный?
Не поднимая головы, проговорил кряжистый старик, сидевший на скамеечке возле тщательно выбеленной печки и огромным ножом распускавший небольшой березовый чурбачок на аккуратную тонкую лучину.
Несмотря на жарко протопленную печь, на его ногах красовались почти новые валенки, плотно вбитые в сверкающие калоши, а на плечах болталась лохматая перешитая надо полагать из отслужившего свой век тулупа - телогрейка.
Старик сердито пошевелил лохматыми седыми бровями и острием ножа почесав вспотевшую под полинялой богатыркой голову, пробурчал, однако довольно приветливо.
Ну, вставай коли силенок хватит. Сейчас Наташа коровенку подоит, вечерять будем. Картошка уже готова…
-Ты что дед, из красных, что ли будешь?
Удивленно выдохнул Иван и резко повернувшись, сунул руку под подушку в поисках револьвера.
- Да ты что милок, белены объелся? Красный…Ты на мой возраст посмотри сначала, а уж потом тавро шлепай.
…Красный, белый…Меня паря и в русско-японскую по возрасту уже не брали, а сейчас и подавно стар я стал для ваших бирюлек.…Да ты никак под подушкой пистоль свой шукаешь? Напрасно. Что ж я идиот что ли, что бы при тебе, да в твоей-то горячке оружие оставлять? Ты сынок лучше б у меня исподнее испросил, а то как-то и неловко, за стол да неглиже…
Молодой человек, только сейчас заметив, что он и в самом деле сидит на кровати раздетым. вдруг густо, словно мальчишка покраснел и, прикрывшись одеялом по подбородок уже гораздо дружелюбнее глянув на странного старика, спросил полушепотом.
- Дед, а что это вам вздумалось меня раздевать? Да и когда успели? …Видит Бог: ничего не помню…
- Где ж тебе помнить, бедолага? Когда мы с Наташкой тебя почитай из-под самой Тырети на себе волоком тащили. Ты там, на перроне похоже от испанки загибался.…Хотя кто знает, может и не испанка это была, может еще какая инфлюэнца с тобой приключилась?
Одним словом горел ты весь. Всё в воздух из своего рев;львера палил, билет на поезд у контролера требовал. А какие нынче билеты? Скажи спасибо, что патруля поблизости не оказалось…Они бы тебе точнехонько литер на тот свет выписали.…Вот тогда-то, тебя, хворого, моя внучка-то и пожалела…
- Ну а кальсоны тут причем? Зачем их снимать – то было? Кто вас просил!? ...Il arrive que la diligence d;passe la raison*.
Молодой человек зло завертелся под одеялом.
- А ты что это здесь развоевался?
Взъярился вдруг старик, и резко всадив нож в лавку, приподнялся, стряхивая стружку с колен…
- Он тут понимаешь, почти два месяца под себя ходит, а все туда же: подайте ему кальсоны…
- Как два месяца?
Охнул Иван, вновь резко поднявшись…
Так это сейчас значит…
- Ну да. Сегодня двенадцатое февраля двадцатого года от рождества Христова…
Просто и спокойно бросил старик и, подойдя к больному, положил ему на колени сухие и стиранные (хотя и не отутюженные) рубаху и кальсоны.
- Одевайся. Внучка уже в сенях…
…Вечеряли втроем за большим, тщательно выскобленным столом.
Невысокая, тонкая в кости внучка хозяина дома, в несколько минут накрыла на стол, и еле сдерживая рвавшийся наружу смешок, пригласила мужчин на ужин.
На лавочке, где еще недавно старик орудовал своим тесаком, сейчас исходил жаром небольшой посеребренный самовар с черной в радугу, коленчатой трубой. На столе, на вышитых салфеточках, словно по волшебству появлялись глубокие керамические посудины, наполненные простой, но необычайно аппетитной снедью – дарами щедрой сибирской тайги.
Горячим паром исходила сдобренная сливочным маслом. слегка помятая отварная картошка. Рядом под кольцами нарезанным репчатым луком, подрагивали в темном рассоле соленые сырым способом грузди. На деревянной резной доске высилась горка отварной холодной медвежатины, нарезанной толстыми ломтями. Соленые огурцы, переложенные пучками маринованной черемши, дразнили обоняние чесночным запахом. Стол венчал четырехгранный полуштоф светлого стекла, сквозь которое просвечивало что-то темно-коричневое, явно настоянное на кедровых орешках.
Горлышко бутылки увенчивали три граненых стаканчика одетых один на другой. Чуть поодаль, на самом краю стола, скромно притулился небольшой берестяной туесок с крупно наломанными сотами, сверкающих на сломах темным медом.
- Ну, ты внучка и расстаралась! С чего бы это вдруг?
Хмыкнул въедливый старик, присаживаясь к столу.
- Ты что ж Натаха, полагаешь, что их благородию после такого длительного поста можно так сразу на еду налегать? Вот уж нет.…Тут и до заворотка кишок недолго…
- Кстати, мил человек,
Обратился он уже к сидевшему рядом с ним юноше.
- Ты уж сынок просвети, кто ты такой есть и как к тебе лучше обращаться, по имени или по званию?
Тот, бросив быстрый взгляд на Наташу, сидевшую напротив и вновь поразившись ее своеобразной таежной красоте, привстал, закашлявшись и проговорил, разглядывая свои тонкие в запястьях кисти рук.
- Штабс-ротмистр при Сибирском временном правительстве, Иван Титович Веревкин, к вашим услугам.
При этом, молодой человек по привычке попытался щелкнуть каблуками, но по причине отсутствия оных, лишь ушиб костяшки босых ног и невольно зашипел от боли, под уже откровенный смех девушки.
Впрочем, и сам штабс-ротмистр рассмеялся и вновь присаживаясь, буркнул чуть слышно, исподлобья любуясь Наташей:
- Но так как мы не в армии и не на фронте, то и вам Наташа, и вам дедушка можно просто, Иван или Ваня.…Как хотите…Мама меня Ваней до самого последнего звала…
- Ну что ж Ваня, быть может, выпьем по маленькой за твое выздоровление? Ты как, не против?
Поинтересовался старик, наполняя стаканчики кедровой настойкой. Штабс-ротмистр отрицательно махнул коротко остриженной головой и потянулся к водке.
…- Ох, паря. Да ты я гляжу, уже поплыл.…Это с одной-то стопки? Силен…
Словно сквозь туман послышалось Ивану и он вдруг почувствовал, как сильные руки старика приподняли его и отнесли на кровать…
- Спи сынок.…Виноват я, старый дурак перед тобой…Тебе после такой хвори, пожалуй, и чай надо было посветлее заваривать.…А я тебе спирт…Дурак, одно слово…
Иван с трудом приподнял голову и даже попытался что-то ответить, но в этот миг комната перед глазами штабс-ротмистра завертелась, и он провалился в глубокий сон.
…Впрочем, проспал в этот раз Веревкин, совсем немного: от силы с час, а то и того меньше, а проснувшись, увидал, что Наташа спит рядом с ним, на одной кровати, но под отдельным одеялом. Дед же, при колеблющемся свете лучины вставленной наискосок в трещину печной штукатурки, нацепив на глаза круглые выпуклые очки, читает толстую явно рукописную церковную книгу.
Офицер тихонько, чтобы не разбудить спящую девушку, спустился на пол и подошел к старику.
- Прошу прощения милостивый государь.
Не без сарказма прошептал он, присаживаясь рядом.
– Я несколько запамятовал фамилию вашу, как вас звать – величать, тоже не знаю.
Но скажите, пожалуйста, там, на станции как вы говорите, Тыреть, при мне никаких бумаг не было? Или писем? И костюм.…Как и во что я был одет, в штатское или же в военное?
Старик прикрыл псалтырь, вместо закладки используя собственные очки. Привстал и, поманив Ивана к столу, лучиной запалил лампу с длинной надтреснутой колбой.
- Имя тебе мое, Ванюша, лучше и не знать.…Зачем оно тебе?
Здесь в Сибири, места глухие, кандальные – иной спрос жизни может стоить.
…А если уж совсем невмоготу, то местные людишки, зовут меня по-разному, кому как глянется: кто Петром Григорьевичем, кто Сохатым, а кто и попом – расстригой. А по мне хоть так, хоть эдак - все верно…Главное чтоб уваженье соблюдалось…
Лохмотья же ваши, господин - штабс-ротмистр, пожалуй, даже последнего каторжанина, что пятки салом смазал, не прельстили бы. Одно слово – рвань. Ну а все то, что при тебе было тогда, так вот оно…Я ждал, когда ты проснешься, подготовился…
Сохатый приоткрыл крышку небольшой Каслинского литья шкатулки и пододвинув ее к краю стола, поближе к офицеру, пробурчал приподнимаясь.
- Я до ветру схожу, а ты проверь все ли на месте? Давай паря не стесняйся…
Старик прикрыл за собой дверь и Веревкин не без робости наклонился над шкатулкой.
Поверх сложенной в четверо карты, лежал, сверкая двуглавым орлом килограммовый слиток золота, небольшая сафьяновая коробочка с крестом и десять золотых червонцев в носовом платке с вышитой на нем монограммой, К.А.В.
Споротые штабс-ротмистрские погоны, видневшиеся из-под карты, на фоне золотого слитка показались Ивану грязными и потертыми.
В углу шкатулки тускло поблескивал единственный револьверный патрон…
- Вот и все…
Штабс-ротмистр устало отпихнул от себя шкатулку и потянулся к полуштофу, все еще стоявшему на столе.
- Вот и все…Ничего не сделал.… Александра Васильевича - подвел. Просьбу его не выполнил.…От своих отстал…
Он выпил, зажевал почерневшим уже груздем и снова налил.
- Хватит вам, Иван Титович. Хватит на первый раз…
Вошедший Сохатый, отобрал у молодого человека бутылку и отставил ее на противоположный конец стола.
- Что ж теперь-то вздыхать?
Буркнул старик и вытащил из шкатулки сложенную карту.
- Ваши штабисты конечно народ аккуратный и на карте не обозначили не одного населенного пункта. Но реки-то, горы они вырисовали обстоятельно.…
Так что карта твоя хитрая, разве что для такого же, как ты горожанина - секретная, а для любого здешнего мал-мал охотника, словно книга раскрытая.
Уничтожил бы ты ее паря.…А?
- Не могу, Петр Григорьевич. Никак не могу.
Вздохнул Веревкин и закрыл шкатулку ладонью.
- Мне ее еще обработать необходимо: зашифровать, к местности и ориентирам привязать, а уж только потом.…Потом я ее Адмиралу , Александру Васильевичу Колчаку, вместе с докладом и изменениями все непременнейше передать должен…Лично в руки.
- Эко парень, – безнадежно протянул дед и тоже выпил.
- Некому тебе больше докладывать…Некому карту передавать…. Адмирала твоего в ночь с шестого на седьмое февраля на берегу реки Ушаковка расстреляли.…Кстати и ни его одного.…С ним еще и Пепеляева приговорили…Председателя Совета министров России. А товарищей своих полковых, ты, Ванька и при желании уже не догонишь. Они брат под Байкалом, поди, уже!? Нет, не догонишь. Слишком далеко.
Штабс-ротмистр застонал и, в отчаянии обхватив голову, закачался на табурете.
- А вы, Петр Григорьевич про адмирала верно знаете? Ошибки быть не может?
- Нет, сынок. Все без обману. Нет больше Александра Васильевича. Второго дня с чернушкой из Знаменского женского монастыря разговор был. Она в Нижний Тунуй за медвежатиной для монастырской трапезной частенько заезжает.
Брат у нее там на поселении. Говорит, расстрелом руководил Самуил Чудновский, из иудеев, христопродавцев значит.
Он опосля расстрела в обитель заезжал: озяб мол, отогреться решил.…Так что сведения верные.
- Это все чехи…Суки продажные!
Заскрипел зубами офицер и в бессильной злобе сжал кулаки. Недаром его превосходительство поторапливал меня с моим отъездом, предчувствуя, что предадут его эти союзники.…Так и есть, предали.
Он помолчал, сквозь слезы взглянул на старика и вдруг, словно что-то вспомнив, даже привстал и, потянувшись к старику, спросил дрожащим голосом.
- А Зорька, Зорька моя где? А сабля, отцовский подарок…
Дед качнул головой и глянул в глаза побледневшему молодому офицеру.
- Нет, Иван Титович: ни кобылки вашей, ни сабли мы не видели…Мне лишний грех ни к чему – своих за глаза. А сомневаешься, у внучки спроси, она до осьмнадцати годков дожила, а врать, еще не сподобилась.
Что до сабли, то мог и на станции обронить. Ремня-то при тебе не было. А лошадка? Я так полагаю, что лошадку твои волки задрали. Они ныне голодные, к человеческому жилью не боятся подходить…Вон, под новород в Маталассах( село такое значит по близости есть), волки бабу возле самого порога загрызли. Привыкли нынешний год к человечине - то, вот и лютуют.
Война. Мертвяков по всей Сибири не меряно.… Ну да что о лошади горевать понапрасну. Хорошо сам цел, а сабельку или животинку, какую – никакую, всегда прикупить можно…
Ложись-ка ты, милок, спать.
Заболтались мы с тобой, а мне еще молитвы вечерние прочесть надобно.
- Да как же спать, дедуля, когда на кровати уже Наташа уснула? Разве ж можно, в одной постели с невенчанной-то?
*Je non peux! Je simplement non ai на ce un droit moral. Да et ; le un ;gard de votre petite-fille c'est injurieusement...Une demoiselle et un homme jeune dans un lit seul...Non, je non peux...
- Эк тебя разобрало, ваше благородие!?
Усмехнулся Сохатый и потянулся к полуштофу.
- Невенчанная.…Да Наталья в тот первый день, как мы тебя сюда замерзшего и больного притащили, почитай сутки своим телом согревала. Голая с тобой спала. Обхватила руками и ногами и спала.…А как ты думаешь? Живое тепло оно вернее любой грелки в хвори помогает.… Да и теперь, коли уж ты разговор завел (старик, похоже, рассердился не на шутку), у нас как видишь не гранд отель, кровать-то всего одна.…Когда тебя не было, на ней внучка спала, а я на печке, на шкурах медвежьих располагался. Но тебя на печку класть было нельзя. Тебе, ваше благородие, любой мальчишка скажет, что во время инфлюэнцы, печка горячая – смерть верная.
А не топить тоже нельзя. Зима сибирская, это тебе не шуточки. Тут морозы иной раз так давят, что корову в дом заводим отогреваться.…Так что звиняйте господин Веревкин.… Пока не окрепнешь, дружок ты мой сердечный, придется вам с Наташкой в одной постели ночевать.…