…Неожиданно, под вечер, верстах в пятидесяти от Челябинска, состав остановился. Вокруг заснеженная степь, лиловый в сумерках снег, да чуть заметные огоньки далеко впереди. Пассажиры в вагоне уже мало по малу готовились ко сну и к остановке отнеслись вполне равнодушно – мало ли по какой причине, в это смутное время могли остановить поезд?
Начальству оно завсегда виднее.…Вдоль вагона высекая подковами гравий из насыпи, пролетели две лошади с всадниками темными, ровно призраки. Кто-то истошно в самом конце состава прокричал «Облава братцы!», раздались три винтовочных выстрела, и вновь вечерняя тишина упала на вагонные крыши. Вскорости, между полусонными пассажирами наметилось какое-то движение. Впереди с фонарем в руках плелся высокий флегматичный красноармеец в расстегнутой шинели и при маузере, а вслед за ним, покачиваясь при ходьбе, двигалось два сурового вида матросика(отчего-то их вид здесь далеко от моря показался штабс-ротмистру несколько маскарадным) выборочно проверяющих документы.
«Филькину грамоту» о венчании в сельской церкви, заготовленную Сохатым для молодых людей, матросики разглядывали довольно долго, поглядывая то на Наташу, то на Ивана, но в конце концов, козырнули и двинулись дальше.
Иван Веревкин, чей карабин лежал прямо перед глазами у матросов, лишь небрежно прикрытый полушубком, даже вспотел от напряжения. Он, несомненно, смог бы разобраться с этой троицей, но, сколько красноармейцев находится на улице, да и как прорываться в Челябинск, через голую степь, без лошади, с одним карабином и девушкой в придачу он, откровенно говоря, не знал…
Но похоже, что патруль знал кого искать и от того писулька дедовская их особо не взволновало.
Вскоре за матросами закрылась вагонная дверь и публика успокоилась, а ближе к полуночи и состав тронулся…
…Еще в вагоне, не доезжая Челябинска, при блеклом свете огарка церковной свечки, Наташа переобулась в невысокие, расшитые бисером унты, а свои валенки она передала Ивану, что бы тот как смог замаскировал карабин. То, что легко прошло на станции Тайга, то недопустимо было в большом уездном городе.
Впрочем, когда паровоз устало, исходил горячим, шумным паром на перроне старинного Челябинского вокзала, было еще очень темно – света двух газовых фонарей было явно недостаточно…
- Наташенька,
Офицер обхватил растерявшуюся девушку и довольно ощутимо тряханул ее.
- Вы, вы чувствуете, как здесь пахнет? Вы чувствуете, чем здесь так хорошо, так превосходно пахнет!?
Он подхватил ее в охапку и весело закружился с ней под недоуменные взгляды не выспавшихся пассажиров, спешащих мимо них на привокзальную площадь.
-И чем же здесь так по-особому пахнет?
Девушка старательно принюхалась и даже чихнула от усердия.
- Ну да, коксом, углем, стоялой водой и еще, еще туалетом…
- Да что вы такое говорите, Наташенька!?
Не на шутку возмутился Иван.
- Здесь пахнет моим родным городом!
А туалет…Что туалет? Это все неважно.…Это все совсем, совсем не важно. Главное, что мы приехали…Скорее, скорее пойдемте. Нужно еще найти извозчика.…Пойдемте…
Молодой человек повлек за собой смеющуюся, слегка упирающуюся девушку через душный вокзал, скамейки которого были битком забиты спящими пассажирами, плачущими детьми, нищими беженцами, бродягами, мешками и баулами…
На привокзальной площади уже никого из прибывших пассажиров не было. Впрочем, как не было и извозчиков и лишь сонный запорошенный снегом красноармеец, стоял, безвольно прислонившись к двери бывшей блинной, а теперь если верить черной табличке – привокзальному отделению городской ЧК.
- А раньше здесь можно было покушать в любое время суток…
Вздохнул офицер и приподняв воротник Наташиного полушубка, взял ее за руку.
S'il vous pla;t, ma ch;re fille, ne pr;tant pas attention aux odeurs, suivez le chef d';tat-major Ivan Веревкин, dans la maison o; il est n; et a grandi.**
Слегка переигрывая, произнес он важно и по заснеженным темным улицам повел девушку в сторону заречья.
…Чем ближе Иван Веревкин подходил к небольшой, некогда очень опрятной городской усадьбе своей матери, тем меньше в нем оставалось уверенности застать ее в живых.
Отца своего, Тита Александровича, он почти не помнил, так как помер тот от грудной жабы, когда Ванюша еще, и сидеть-то, нормально не сподобился, но мать Ванечки, тем ни менее умудрилась так обустроить уклад в усадьбе, что отсутствие мужчины в доме было практически незаметно.
Единственная память об отце была сабля Златоустовской ковки, трепетно хранимая матушкой и столь бесславно потерянная Иваном, где-то в сибирских снегах, да портрет маслом, кистей местного живописца, выполненный хоть и старательно, но без искры Божьей.
Портрет висел над каминной доской, где матушка всегда в ожидании единственного наследника хранила в сухости табак да несколько трубок из особо любимых ее сыночком Иванушкой.
Сколько себя Иван себя помнит, в зимнюю пору, двор усадьбы был выскоблен до мостовой, а сугробы лежали повдоль дорожек аккуратными треугольными валами, пирамидками, иной раз в рост человека. Сейчас же в дрожащей утренней серости перед ним встала картина безрадостная до омерзения. От флигеля, где в свое время проживал дворник со своей семьей, к дому вела лишь небольшая вытоптанная тропа, а снег вдоль нее изгажен желтыми вензелями мочи, да заиндевелыми белесыми экскрементами.
- Интересно, какая же сука весь снег во дворе обосрала?
Озлобился штабс-ротмистр, а догадливая Наташа уже протягивала ему карабин.
- ...Merci, ma fille...- шепнул не задумываясь, молодой человек и спрятав перчатки в карман полушубка, стараясь не скрипеть снегом, приблизился к двери.
«С одесского кичмана
Бежали два уркана,
Бежали два уркана тай на волю.
В Вапняровской малине они остановились,
Они остановились отдохнуть.
Товарищ, товарищ, болят мои раны,
Болят мои раны в глыбоке...
Одна вже заживает,
Другая нарывает,
А третия застряла у в боке.
Товарищ, товарищ, скажи моей ты маме,
Что сын ее погибнул на посте...
И с шашкою в рукою,
С метелкой у другою
И с песнею веселой на губе»...
Жизнь в таежной избушке Сохатого приучила Ивана к размеренным, осмысленным и отчасти ленивым действиям. Вот и сейчас, он как мог осторожно приоткрыл дверь и неслышно ступая в валенках, минуя людскую, прошел в «каминную залу», как шутливо говаривала его маменька.
Сейчас в каминной было жарко натоплено, впрочем, это и не удивительно: почти весь паркет в комнате оказался нещадно содран, и даже толстые лаги кое-где были основательно потюканные топором.
В углу, между камином и стеной, задрав редкую бороденку к потолку, исходил храпом дворник Веревкиных – старик Василий Клепиков. А в дальнем углу комнаты за инкрустированным карельской березой столом, гужевали незнакомые Ивану мужики. По виду - полное отрепье: мазурики.
Один из них, похоже, самый трезвый, увидев вышедшего из тени Штабс-ротмистра, отбросил гитару и схватив со стола обрез выстрелил в Ивана. Рука подвела гитариста и картечь, порушив лепнину потолка, лишь припорошила офицера гипсовой пылью.
Выстрел мазурика, казалось разбудил в Иване Веревкине дремлющего профессионального военного, хотя может быть стоящая за ним девушка и ответственность за ее жизнь сыграли большую роль в пробуждении инстинктов офицера. Одним словом все пять патронов выпущенные штабс-ротмистром из карабина, нашли свою цель. Гитарист, как наиболее живучий из всех, схлопотал две пули…
Пороховой дым еще не рассеялся под потолком каминной, а в углу стоя на коленях уже отбивал частые поклоны, враз протрезвевший дворник.
- Барин, Господи ты, Боже мой, Иван Титович, вы живы!? Вот радость-то, какая…
Старик полз к офицеру и его спутнице высоко отклячив тощий зад и, сморкаясь, все повторял и повторял свое жалкое.
- Вот радость-то, какая, вот радость-то какая…
- Что происходит, Василий?
Иван, еле сдерживаясь, смотрел на старика сверху вниз.
– Что это за шпана? Где маменька? Где Ольга Васильевна? Ты во что дом превратил, сволочь? Что замолчал? Оглох никак, сукин сын! Мне что, язык тебе развязать? Так я быстро…
- Ваше высокоблагородие, Иван Титович.…Не погубите.…Видит Бог я здесь совсем не причем.
Маменьку вашу, Ольгу Васильевну, еще в ноябре в черезвычайку увезли…Мне пару раз по рылу заехали, что я им вовремя ворота не отомкнул…А сейчас как изволите видеть и ворот-то уже нет никаких.…
Пожгли ворота-то.…Вот странности, какие: казалось лес вокруг, а дров нынче в городе не укупишь.…За воз дров в самые морозы, башкиры просили николаевский червонец.…Вконец обнаглели, басурмане.…А тех, кого вы из карабинчика так ловко порешили, да я их и знать-то не знаю…Их неделю как крестник мой, Степка Дрочилин с собой привел.…Говорил на одну ночь, ан смотрите, как получилось? Да пес с ними, с душегубцами…Вот с тех пор и пью с ними.…Не просыхаю.
Старик с кряхтеньем поднялся с колен, и с виноватым видом посмотрел на Веревкина.
- Вы уж ваше высокоблагородие простите меня, старика.…Сами знаете, я вашей фамилии уже более сорока лет, как верой и правдой служу…
Вся прислуга разбежалась, даже жена моя венчанная, в деревню слиняла.…
Один я тута остался…
- Ну и кто из них крестник твой?
- Штабс-ротмистр подошел к расстрелянным бандитам и не без любопытства посмотрел на них…
- Да что вы, барин.…Нет тут его…Точно вам говорю что нету…
Он как третьего дня за спиртом отправился, так и не возвращался. Можа убили его, а может тоже, в ЧК оприходовали.…На все воля Божья…
Старик перекрестился и с собачьей преданностью взглянул на молодого хозяина.
- Ладно, старик, не плачь…
Офицер вложил в смуглую сморщенную руку старика золотой кружок и проговорил жестко как на фронте.
- Убитых, пока еще довольно темно, вынеси подальше от усадьбы и снежком припороши, а с завтрашнего дня за лопату,…Чтобы мерзости этой, что я на снегу увидал при входе и духу не осталось.
Давай старик, не огорчай меня…
Он поманил Наташу к себе и, усадив ее на небольшое жесткое полукресло прямо напротив огня, проговорил устало.
- Добро пожаловать в наше родовое гнездо. Добро пожаловать….
***
…Вячеслав Олегович с сомнением рассматривал пожелтевшую фотографию, на обороте которой с трудом читалась. «Я и мама.1929год. Челябинск».
Сама же фотография, на которой молодая девушка и ее мать снялись на фоне католического собора, показалась Речкалову более интересной, а лист бумаги, пришпиленный к ней самой обыкновенной скрепкой, он дважды сфотографировал мощным профессиональным фотоаппаратом.
Еще бы: даже сейчас, особо не вдумываясь в размашистые строки, коими был исписан листок, становилось ясно, что это именно то ради чего и Вячеслав Олегович и оба его помощника спешно подали в отставку и, покинув родную Москву, бросились вдогонку за чудаковатым писателем.
- Так ребята.
Голос Речкалова в тишине гостиничного номера прозвучал громко и торжествующе.
- Приберитесь тут, как следует, что бы даже намека на наше присутствие не осталось и вперед. Похоже, он нашел все, что нам нужно…
Сергей и Валерий засуетились и через пару минут, в номере снова сияла чистота и порядок.
Троица вышла из номера и направилась к сияющим дверям лифта.
До позднего вечера, Речкалов, просидел над свежеотпечатанном фотоснимком, на котором рукой внука штабс-ротмистра при Сибирском временном правительстве, Ивана Титовича Веревкина, было написано следующее.
«От верха крышки-1сажень и 3 вершка. – Надо полагать, что клад зарыт на глубину минимум два с половиной метра. (Поинтересоваться на какую глубину пробивают обычные металлоискатели?)
В XVI веке сажень была приравнена к 3 аршинам и стала называться казённой. 1 аршин=71,12 см.1 вершок = 4,5 см. Итого:213,36+13,5=226,86см.
-Ну что Володенька, дорогой вы мой Владимир Андреевич Веревкин, похоже, все оставшиеся вопросы ребуса своего дедушки, вы уже отгадали, раз занялись подсчетом глубины…
Кстати да, пойду- ка я звякну генералу…Если повезет, то разбужу…Пусть хоть что-то расстарается для общего дела…Халявщик в лампасах…
Чекист спустился в холл гостиницы, где на облицованной мрамором стене, висело несколько междугородных телефонных аппаратов. В серьезных вещах, Речкалов сотовой связи не доверял.
- …Здравия желаю, Александр Иванович. Ну как там Москва? Как погода…Ну и славно…Я вам вот по какому поводу звоню…Здесь в Челябинске я даже и пытаться не стал, дабы не попасть под интерес местных коллег, но от вас жду срочно посылочку…Да, да…Челябинск, главпочтамт, до востребования…Ну как обычно…А я не сказал!? Старею наверно…Так вот, мне необходим небольшой, но максимально мощный металлодетектор…С максимально большой глубиной обнаружения…Да, да… Кажется да…Он проживает с нами на одном этаже…Все будет хорошо…Спокойной ночи, товарищ генерал.
Речкалов вынул свою неизменную сигару и направился к выходу, покурить на воздухе, на скамеечке …
Он уже взялся за дверную, полированного дерева ручку, как вдруг за спиной услышал полусонный говорок портье…
-Ксюша.…А ты номер двадцать первый после выезда уже прибрала? Завтра с утра к нам художники заезжают.…Помнишь?
-Да, да…Елизавета Ильинична.…Еще до обеда убралась…
- Как двадцать первый!? Это же…
Речкалов отбросил так и не прикуренную сигару и ломанулся к стойке портье.
- Девушка, девушка…А что, из двадцать первого номера постоялец съехал? Когда!?
Портье, крашенная блондинка далеко за пятьдесят, все еще находясь под впечатлением от «девушка», томно взглянула на чекиста и облизнув ярко-накрашенные губы, выдохнула…
- Да…Съехал…Еще ночью…
- Ох я и дурак…- Простонал Вячеслав Олегович.
-Вы что-то сказали?- Улыбнулась портье приподнимаясь со стула.
-Ты тоже дура, только старая…- Бросил ей Речкалов и побежал на второй этаж, будить своих топтунов.
***
…Билет до станции Тайга, сожрал почти всю имеющуюся у Владимир наличность. К тому же, что бы хоть на время сбить преследователей со следа, он попросил местного вокзального алкоголика, с сомнительного вида медалькой «За доблестный труд», пришпиленной к кармашку замызганного пиджака, приобрести билет на свое имя, что стоило ему лишних пять рублей.
Алкоголик, с трудом выстояв у кассы небольшую очередь, пытался торговаться, но Веревкин был стоек и тот, сверху пятерки ничего не получил…
- И ради таких жлобов мы в сорок пятом годе кровь проливали!?
Выдал обиженно герой трудового фронта, которому даже из жалости не дашь больше пятидесяти.
-Иди, иди…Защитничек…
Несмотря на усталость последних дней, рассмеялся Владимир.
- То, что на тебе грязные шмотки и разбитые штиблеты еще не о чем не говорит. Из тебя ветеран войны, как из меня Майя Плисецкая.
- А ты Майю не трожь! – Дрожащим голосом проговорил алкоголик, выхватывая из пальцев Веревкина вожделенную пятерку.- Майя наше все!
…Все еще посмеиваясь, Владимир вышел на перрон, и уже минут через двадцать, благополучно вошел в сонный вагон поезда Адлер – Красноярск.
-Как бы там ни было, а сутки форы, у меня все ж таки есть… И вообще, грех жаловаться, поездка в родной город своего деда Ивана, оказалась вполне успешной.
Успокаивал Веревкин самого себя, пристраивая на верхней полке тощий рюкзак с провизией и упакованный в ранец, самый обыкновенный армейский миноискатель ИМП-1.
Прибор он обменял у старшины Челябинского Высшего Танкового Командного училища, на совершенно новые, практически настоящие, кроссовки « Адидас», купленные им у фарцовщиков в Москве, незадолго до отъезда.
Со старшиной же познакомился совершенно случайно в очереди за бутылочным пивом «Ячменный колос»…
Посетовав, что сейчас ничего без очереди не отхватишь, они уже через полчаса сидели в тени здания Дворца Пионеров и договаривались об обмене. В конце концов, душка – старшина, с одной кроссовкой за пазухой отправился в свое родное училище, а Володя со второй кроссовкой в рюкзаке, остался ожидать его все там же в тени здания Дворца Пионеров.
…Поезд тронулся. Мимо окон поплыли плохо освещенные бараки, штабеля полусгнивших шпал и чахлые кусты, пропитанные мазутом.
То, что за ним следят, Владимир понял еще в Москве, когда разговаривал в подъезде с липовыми малярами. А когда он увидел одного из них, но уже в оранжевой куртке дорожных рабочих в обнимку с геодезическим нивелиром, буквально в двух шагах от себя, ему стало в действительности страшно…
За окном посветлело и, миновав темно-красную кирпичную водокачку, поезд подошел к станции Курган.
Возле зеленого с белым зданием вокзала, стояла кучка пассажиров ожидающих, когда проводницы откроют двери.
Володя аккуратно, сквозь щелку между шторками осмотрел перрон. Чекистов он не заметил, по крайней мере, того, старого своего знакомца маляра- геодезиста с яркой наколкой на пальцах левой руки.»Леля»…
- Черт знает что, а не имя, Леля…
- Владимир фыркнул и накрывшись почти обязательно чуть влажной простыней попробовал уснуть.