МИНИАТЮРЫ О ПРОЗЕ МАЛЫХ ЖАНРОВ
http://proza.ru/2023/08/04/563
Немецкий писатель Э. Т. А. Гофман (имена писателя, обозначаемые последними двумя инициалами он придумал себе сам, на самом деле он был просто Эрнст, но далеко не серьезный) любил сочинять фантастические истории с детства. А поскольку в начале XIX века был романтизм, и фантастические истории сочиняли все кому не лень, и даже те, кто не имел никакого вкуса к фантастике, Эрнст Теодор Амадей, не преуспев в служебной и музыкальной карьере, однажды решил свое хобби превратить в профессию.
Так в 1809 г появилось несколько повестей, которые уже в 1814 были изданы отдельным сборником, за которым последовало еще несколько. Несмотря на обилие подобного рода литературы, повести Гофмана сразу же заняли первое место в этом жанре.
НЕКОТОРЫЕ СТИЛИСТИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ ГОФМАНОВСКИХ ПОВЕСТЕЙ
То новое, что внес Гофман в жанр фантастической новеллы, было смешение реального и фантастического. "Существенный характер поэзии Гофмана: состоит в постоянной внутренней связи и взаимном проникновении фантастического и реального элементов, причем фантастические образы, несмотря на всю свою причудливость, являются не как привидения из иного, чуждого мира, а как другая сторона той же самой действительности, того же самого реального мира, в котором действуют и страдают живые лица, выводимые поэтом... В фантастических рассказах Гофмана все лица живут двойною жизнью, попеременно выступая то в фантастическом, то в реальном мире. Вследствие этого они или, лучше сказать, поэт -- через них -- чувствует себя свободным, не привязанным исключительно ни к той, ни к другой области".
Особый смак для немцев, и особенно для берлинцев, состоял в том, что реальным у Гофмана выступала непосредственная берлинская действительность. Исследователи в один голос утверждают, что писатель воспроизвел Берлин своего времени вплоть до мельчайших топографических подробностей.
Вторым важным элементом в фантастических рассказах писателя было то, что он сумел виртуозно построить действие вокруг вопроса, происходили ли все те фантастические происшествия, о которых он пишет, в действительности, или они прокручивались в больном сознании персонажа. Причем развязка так и не дает однозначного ответа, позволяя толковать ход событий как в одну, так и в другую сторону.
Сумел Гофман ловко сыграть еще на одном бзыке своих современников. Начало XIX века был не только временем увлечения ужастиками, но и началом века мощнейшего технического прогресса. Ошалевшие бюргеры наряду с восхищением от великих достижений (там паровозов-пароходов) буквально дрожали от страха, что может принести с собой расцвет техники.
В моду вошли разные механические игрушки. Особенно автоматы, которые, как ведьмы и соблазняли, и погубляли человека своей дьявольской силой (заметим, что, например, в немецком языке автомат тогда был "die Automate" -- слово женского рода).
Большим интересантом этой проблемы был и Гофман. Он постоянно ходил на модные тогда, как сегодня концерты поп-звезд, сеансы демонстраций автоматов. В его бумагах сохранилось много пометок об этом явлении, поражающих воображение рисунков: а Гофман был не только писателем и композитором, но и замечательным рисовальщиком.
Отразилось это увлечение и в его творчестве. Музыкальный автомат появляется во многих его повестях и рассказах. Автоматам он даже посвящает целое эссе, которое так и называется "Автоматы", где он в частности пишет:
"Мне до глубины души противны механические фигуры, эти памятники то ли омертвевшей жизни, то ли ожившей смерти. Они ведь не воспроизводят человека, а издевательски вторят ему ... При виде таких фигур всем не по себе".
Особенное возмущение Гофмана вызывает то, что машины -- такие, как реальные автоматы Вокансона и швейцарской семьи Жаке-Дроз -- вторгаются в духовную, творческую сферу, в сферу музыки. Один из механиков, швейцарец Майарде создал даже автомат, который, правда с трудом, но рисовал акварели и сочинял стихи, вернее дополнял рисунки и стихи предлагавшиеся публикой штрихами и строками (автомат был сделан так искусно, что даже в 1928 г, будучи выставлен в Филадельфии, он не только приводил в восторг публику, но и обратил на себя пристальное внимание инженерно-технической мысли). Этот автомат как раз демонстрировался во времена Гофмана с большим успехом в Берлине.
"Воображаю себе, что можно, встроив внутрь фигур искусный механизм, научить их ловко и быстро танцевать. Стремление механиков все точнee и точнее копировать и заменять механическими приспособлениями органы человеческого тела, способные производить музыкальные звуки, -- это в моих глазах открытая война против принципа духовности".
Любовь человека к автомату становится центральной темой его классического "Песочного человека". В разработке этой темы, как и других, Гофман прекрасно сочетает элементы фантастического и реального, поливая смесь тонким соусом иронии.
"Духовность одерживала все более блестящие победы по мере того, как против нее восставали эти мнимые, кажущиеся, механические силы. Многие влюбленные, дабы совершенно удостовериться, что они пленены не деревянной куклой, требовали от своих возлюбленных, чтобы те слегка фальшивили в пении и танцевали не в такт, чтобы они, когда им читали вслух, вязали, вышивали, играли с комнатной собачкой и т. д., а более всего, чтобы они не только слушали, но иногда говорили и сами, да так, чтобы их речи и впрямь выражали мысли и чувства".
ВОСПРИЯТИЕ ГОФМАНА
Тогдашний литературный бомонд, как и водится, при появлении чего-то нового и необычного, принял Гофмана в штыки. С презрением отзывался о писателе Гете. Не менее популярный среди немцев тогда Жан-Поль писал, что Гофман "ему противен от начала до конца". Очень неодобрительно о писателе отзывались бр Гримм, противопоставляя извращенную фантазию писателя светлой и радостной фантазии народных сказок.
Большую статью посвятил писателю Вальтер Скотт, тогдашняя внеевропейская знаменитость, где он справедливо писал, что сверхъестественное может потрясти душу, но очистить ее не в состоянии, проводя подтекстом мысль, что изобретательный Гофман служил своим творчеством дьяволу, а не богу, или, как бы сказали мы, напирает на уродливое, а не на прекрасное в человеке.
Напротив, молодая литературная поросль приняла Гофмана с восторгом в свои литературные объятия. Перечислять фамилии нет смысла: среди поклонников его таланта затесались практически все, кто образует соцветие литературы XIX века.
Большое влияние и любовь Гофман имел в России: у нас тогда как раз происходила смена литературных идолов -- свергали с пьедестала почета французов и возводили на божничку немцев. Исключительное влияние оказал Гофман на Гоголя, как "все мы вышли из гоголевской 'Шинели'" (записная шутка русских писателей), так Гоголь в своих фантастических повестях, особенно петербургских, вырос из гофмановского сюртука.
Можно сказать, что Гофман гораздо более чем Пушкин указал Гоголю путь в литературу. Гоголь, конечно, во многом подражал своему немецкому коллеге. Но всякий, хоть несколько знакомый с биографией писателя, знает, что Николай Васильевич с детства был пристрастен ко всякого рода чертовщине и необычному. В этом смысле значение Гофмана было для нашего классика даже не в прямом влиянии, а как бы в воодушевлении. Гоголь как бы увидел, что те болезненные склонности, которые сидели в нем от рождения и которых в общем-то человеку следует стыдиться и подавлять в себе, могут быть плодотворным источником творчества. "Вот ведь Гофман же пишет всякую чертовщину, а почему бы мне нельзя".
Любопытно сравнить посмертную славу Гофмана и Гоголя. И тот, и другой в литературном плане были братьями-близнецами, но восприятие их потомством разительно пошло по разным направлениям. Гофман вошел в мировую литературу как классик сказочно-фантастического жанра, певец темных сторон человеческой души.
У Гоголя же начиная с Белинского, было замечено главным образом то, что его герой -- это "маленький человек". Белинский даже придумал своеобразную "натуральную школу", которая возвела в культ этого "маленького человека" с его проблемами и заботами, как они виделись с литературного Олимпа, и поставил во главе этой школы Гоголя, под каковой вывеской писатель, несмотря на все старания декадентов и модернистов, так и прописался в русской литературе. И, можно сказать, навечно. Будете ли вы после этого спорить, что литературу создают не столько литературные произведения и писатели, сколько критики?