Глава 24.
Случайность.
Горы не отпускают никогда. Ты живешь, оседланный обязанностями, обязательствами, правами долгие годы. Ты подчиняешься обстоятельствам, весь в условностях ежесекундных устремлений все успеть вовремя, начать, доделать, снова начать, если надо, переделать. А обстоятельства складируются и воруют тебя у себя самой, потому что ты все время что-то кому-то и почему-то должен — дома, на работе, просто так.
И разрываешься на мелкие кусочки, гнешься под тяжестью невероятного круга долговых накоплений и спасения ждешь только от отпуска или нечаянной болезни. Вот тут при правильном поведении можно реально отдохнуть, пожить наедине со своими мыслями или просто отключиться от обыденности.
После гриппа в феврале Светлана молчала почти две недели: грипп дал осложнение на голосовые связки.
Начальству это явно пришлось не по вкусу. И на очередной планерке второй секретарь райкома партии торжественно, в присутствии коллег вручил изумленной Светлане путевку в Кисловодск, в элитный санаторий Центрального Комитета.
Андрей три дня не разговаривал. Светлана за девять лет совместной жизни уже привыкла к такому проявлению мужем его неудовольствия.
Три года работы в райкоме комсомола, потом перевод на работу в райком партии, ее стремительное продвижение по служебной лестнице от комсомольской активистки, ответственного секретаря общества «Знание» до заведующей парткабинетом, а затем — заведующей общим отделом райкома партии — могло смутить любого, даже не столь ревнивого мужа, каким был Андрей.
Светлана старалась не реагировать болезненно, как в начале семейной жизни, на его демонстративное не замечание жены. Разговаривал с сыном через ее, Светину голову, переселялся из спальни в кабинет на кожаный диван, зависал перед телевизором на всю ночь, болел за свои команды на хоккейных матчах, баскетбольных баталиях вместо сна.
Пусть покажет частичку своего противного характера и успокоится, — думала Светлана, зарывшись в бумагах. На столе лежала толстая папка с постановлениями к очередному пленуму, готовые решения прошедшего бюро с добрым десятком дел по приему в ряды партии, взысканий, персональных дел.
А тут срочная подготовка документов для отправки в архив. Она попробовала отказаться от путевки, заикнулась второму секретарю, но услышала строгое замечание:
— И не думай даже! Это не наше решение, а сверху. Поделай все срочные дела. Не заменимых, ты знаешь, у нас нет!
Светлана обрадовалась несказанно. Ведь это был только второй отрыв от привычной жизни, от села, к которому за девять лет привыкла после Волгограда, может быть, потому что Волгоград был рядом. И она жила в своем районном поселке, смутно надеясь, что рано или поздно она вернется в родной город.
И вспомнились слова бабушки, которая уже перед смертью, понимая и по-своему жалея ее, Свету, как-то сказала:
— Терпи, Светочка. Сама добровольно в это рабство пошла, по любви. И Андрей тебя любит сильно, потому и боится потерять. Его тоже понять можно. Работа у него тяжелая, ответственная. И уже один раз в жизни обжегся. Эх, если бы нашлась такая книжка, в которой про свою жизнь хоть страничку можно было прочитать заранее.
В январе была на очередных двухнедельных курсах в обкоме и приехала встревоженная разговорами с коллегами в кулуарах, во время перерывов — планируется сокращение кадров. Начался 1990 год, и на лекциях преподавателей из столицы, ответственных работников обкома звучали вдруг нотки скептицизма, какой-то растерянности перед будущим с его нарастающим несогласием, требованиями вполне понятных свобод и неспособностью власти погасить возникающее недовольство.
За долгие годы партийного руководства эта уверенность в правоте и устойчивости вдруг перестала быть незыблемой. И еще пока не было шараханья, но смутная тревога ожидания перемен начинала просачиваться и в глубинку.
Начались своеобразные, горячо обсуждаемые выборы в местные советы. Кандидатуры кандидатов в местные мэры вдруг никто больше не вносил на рассмотрение и не рекомендовал на бюро, а они сами себя выдвигали, обещая на проходивших встречах селянам золотые горы неисполненных надежд.
Через три дня Андрей вернулся на своем вездеходе с полей грязный, злой:
— Ладно, Светлана, прости меня. Поезжай, полечись. Ведь столько раз мне путевки предлагали и на море, и в Болгарию туристические, а у меня, то вспашка зяби, то кукуруза, то заготовка кормов, то уборка. Чувствую, что скоро все рухнет. И будет не до санаториев.
От этих слов веяло горечью разочарования, беспокойства, что было непонятно и обидно слышать от всегда уверенного в себе, самонадеянного и немного тщеславного человека, работавшего круглый год на земле с постоянным ожиданием от природы подвоха.
Он записывал дни, когда выпадали дожди или шел снег на специальном календаре, отсчитывал по старинному поверью сто дней и радовался, как ребенок, когда дождь шел, как по заказу, именно в отмеченный день.
Андрей раздался в плечах, покрупнел, заматерел. Ему шел сорок второй год. На голове появились первые залысины, раздвинув ширину высокого лба, на котором прорезались глубокие морщины, особенно, когда задумывался и смотрел вдаль.
Разница в возрасте в тринадцать лет начинала себя проявлять.
Димке было семь лет, его начали стесняться. Боялись, что он зайдет вдруг в спальную комнату в ненужный момент, когда в родителях, особенно в отце просыпалась страсть. Он все время хотел Светлану и не скрывал этого, дожидаясь ее из-под душа ночью с нетерпением, даже, когда возвращался после работы усталый и раздраженный вечными неполадками с техникой, безалаберностью колхозников.
Андрей и не думал предохраняться, желал ее тела, прикосновений, возбуждения каждую ночь. Он любил эту девочка, которую встретил случайно в трамвае, спас от гнева чрезмерно усердной кондукторши, свою своенравную Светочку, которая согласилась вдруг неожиданно стать его женой. Она была призом, который жизнь вручила ему, неизвестно, за какие заслуги.
Прикосновение к ее коже жгло, даже спустя столько лет после свадьбы, после поцелуя он уже исходил от нестерпимого желания немедленно унести ее на руках в спальню и требовать от нее немедленной отдачи. Это была болезнь, которую лечит только беспощадное время.
А, может быть, иногда он чувствовал ее зажатость, внутреннюю скованность и пытался неистово растопить ощущавшуюся отчужденность.
И теперь разлука почти на месяц испугала его, сильного, уравновешенного мужчину, который привык иметь постоянную женщину, утоляющую его ненасытный голод к прелестному телу. Которое он изучил до мельчайших подробностей, которое ему принадлежало, удовлетворяло его. И могло волей судьбы исчезнуть, пусть даже всего на несколько недель.
Работа в райкоме была беспокойной, требовала самоотдачи, личного времени. И в семье привыкли, что Светлана почти каждый день задерживалась на работе, и свет в ее кабинете горел иногда до одиннадцати — двенадцати часов ночи.
Или рано утром за ней заезжала машина, и Светлана уезжала на очередной день животновода, единый политдень, отчетно-выборное партийное собрание на дальнюю ферму, в ремонтную мастерскую или на отделение самого дальнего в районе совхоза.
Андрей переживал, жарил картошку, ужинал вместе с сыном, проверял у Димки тетради и дневник и ждал, когда хлопнет калитка, залает во дворе радостно Дружок, и Светлана возникнет в дверях в грязных резиновых сапогах, с зонтом в руке. Или в теплых сапожках, вся в снежной изморози на старой шубе, от которой будет исходить ощутимый въедливый запах силоса и навоза, запах фермы.
И она будет сидеть за столом, устало облокотившись, ковырять вилкой в сковороде, выпьет крепкого чая с молоком, долго будет полоскаться в душе, и уже сонную, повторяющую: «Хочу только спать», он станет ласкать в постели, зная, что она ему верна, и никто никогда к ней, кроме него, не прикасался.
Бывшую жену он вспоминал иногда, но это было, как в туманном сне. Учились вместе в институте, познакомились на вечере, быстро сошлись в комнате в общежитии, потом после выпуска поженились. По распределению попали в Казахстан — в затерянный в степях целинный совхоз, она — зоотехником, он — агрономом. Но романтика чувств через три года растаяла.
Не сошлись характерами и разбежались. Он — в пригородный колхоз, она — к родным на Украину. Маленькая дочь осталась с мамой. И от этой разорванной полосы в юности в душе осталась неудовлетворенность собой, потерянность чего-то важного, что уже никогда не вернуть. И нынешняя полная семья, подрастающий сын, любимая жена и работа, захватившая все время, увлекавшая Андрея, загородили его от чувства вины, что не смог дать счастья доверившейся ему женщине.
Начинались весенние каникулы в школе, и Андрей со Светланой решили отвезти Димку к бабушке Наде. Андрей объяснил:
— Пусть месяц у них поживет, а то у меня запарка с посевной. Сроки все уходят, а погода пляшет — то дождь, то снег. Буду обедать на полевом стане. А бабушка за внуком присмотрит, пирожками побалует, пока мать наша будет по горам лазить.
Света молчала. Она никогда, даже если очень хотелось в минуты особой близости, не рассказывала о восхождении на перевал, о Красной Поляне. Внутренний голос предупреждал: «Молчи. Андрей не поймет, и, кто знает, как примет твою искренность». И вообще, испытывая нескрываемые приступы его ревности, особенно в первые годы совместной жизни, и позже, после рождения Димы, ничем не обоснованные, обидные до слез, она была рада, что сдержалась и не разоткровенничалась.
Ивана, как не старалась, не могла забыть, и боялась, что ночью во сне вдруг позовет его, и Андрей услышит имя «Иван». И ведь она никогда не называла его Ванечка, Ванюша, Ванька. Так и остался в памяти улыбающийся паренек со строгим именем Иван, с густым темным чубом, с серьезными карими глазами.
Мать с отчимом, оба полненькие, солидные, появились под ручку в переулке, и мать еще с полдороги крикнула Свете и Андрею:
— Что вы у машины стоите, как неродные? Знаешь ведь, Света, где ключ лежит! Заходите скорее, сейчас обедать будем.
Света огляделась. Матери повезло, что ей попался настоящий мастеровой мужчина, который все делал своими руками, не торопясь, с чувством и выдумкой. На козырьке крыши дома у них был установлен флюгер в виде деревянного кораблика под парусами.
Михаил Иванович в молодости служил на Баренцевом суровом море на большом противолодочном корабле, и на всю жизнь морское братство и сплоченность оставили свой неизгладимый след. Он рисовал красками бушующее море, пейзажи речных заводей, выжигал по дереву, отважился рисовать карандашом портреты своих знакомых и родных.
А мать схватила Димку в охапку, расцеловала, повела в дом, и Света почувствовала в ее торопливой скороговорке про жизнь боль, что не получилось у них с Михаилом завести своего общего сыночка, и вся радость теперь — единственный внук Димочка.
Мать любила гадать. Часто гадала подружкам — проводницам, соседкам. По вечерам раскладывала карты на себя, сплевывала вокруг три раза. А бабушка ворчала:
— Прогадала ты себе, Надежда, все счастье. С твоих рук, на твоих словах счастье другим и уплыло, только пустота осталась.
И Свете вдруг захотелось, чтобы мать кинула карты на ее ближайшую поездку.
На столе в зале стояла китайская безделушка — ваза Калипсо, которую подарили матери ученики на восьмое марта. Изогнутая задняя стенка замысловатого сооружения из простого стекла была зеркальной, и, посмотрев на переднюю стенку со стразами и букетиком незатейливых пластмассовых цветов, Света вдруг погрузилась в зеркальный лабиринт постепенно уменьшающихся изображений, и где-то там, в виртуальной глубине была и она сама, старающаяся разгадать этот причудливый обман зеркального превращения. Света смутилась, неизвестно, почему:
— Нет, мамочка, не нужно гадать! Спасибо за вкусный обед. Поедем мы. У Андрея все трактора в поле, пока денек выдался. Он считает, если его нет, все дела стоят. И Димку, пожалуйста, не балуйте! Пока, мамочка!
Что гадать? Прошлого уже нет, будущего еще нет, есть только сегодняшние будни. Все живы, здоровы, а это самое главное!
Как она была вчера счастлива, когда вчера подъезжали к Кисловодску, и когда поезд вдруг уткнулся в стену. Такого чувства окончания дороги она еще никогда не испытывала за свои двадцать восемь лет.
Железнодорожные пути в крупных городах завершались под крышами привокзальных площадей, но там была радость от встречи с новым городом, и она знала, что это только до вечера или до утра остановка, а потом электровоз перетянут и, подхватив послушные вагоны, помчит он, разматывая сотни, тысячи неугомонных рельсов.
Дорога — она всегда куда-нибудь ведет, где-то делает остановку, чтобы люди могли отдышаться, удивиться, переосмыслить пройденное, пережитое и снова вперед, навстречу судьбе. А тут стена. Стоп! Приехали!
А ранним утром, наскоро умывшись горной водой, выскочила, чтобы встретить восход солнца, пока улицы и парки пусты от снующих толп оживленных отдыхающих.
Чувство было такое, что, отвернувшись, прошляпила и не уследила за молоком. И оно, смирно надувшееся в кастрюльке, собиравшее все свои малюсенькие пузырьки, вдруг взорвалось неукротимо и выбросилось на чистую эмаль газовой плиты.
— Светик, привет! А мы не виделись сто лет! Как там дальше в песне? — Иван догнал ее у входа на мостик речки Ольховка сразу за воротами санатория.
Где-то в горах ночью, видимо, прошел дождь, и смирная вчера вечером, журчащая по камням, бережно обмывающая их, речушка сегодня, сейчас была даже не звереныш, а уже взрослый хищник, запертый в бетоне русла. И валуны, которые она подхватывала в неукротимой ярости и бессильной злобе, перебегали по дну с грохотом. И пугало ее обещание все равно вырваться из неволи и показать всем свою истинную бешеную сущность.
Света в шуме потока не услышала конец фразы. Она вцепилась в металлические перила. Иван стоял рядом весь напряженный, словно приготовился схватить ее ладони с побелевшими костяшками пальцев, если вдруг взбесившейся за ночь реке удастся сорвать мостик, и он помчится, переворачиваясь и ныряя, в неуправляемой, с седой пеной грязной воде дальше, к морю. Это оцепенение длилось секунды.
Отцепила пальцы от перил. После расставания в Дагомысе прошло ровно девять лет. И в августе Свете должно было исполниться двадцать восемь лет. Прошли мостик вдвоем, потом мимо живых часов на пригорке, но и здесь под развесистыми вековыми деревьями, на дорожках с мелким влажным песком разговаривать было практически невозможно.
Иван изменился, стал плотнее, выше, мужественнее, что ли. Высокий лоб был открыт, чуть посветлевший чуб был привычно зачесан на правую сторону, и только выбилась непослушная прядь, глаза прищурены, губы решительно сжаты, и лучезарная улыбка, когда начал говорить:
— Я тебя, Светик, еще вчера во время обеда в зале столовой увидел, а потом ты, словно растаяла. Хотел после ужина подойти, отвернулся — и снова ты исчезла, как невидимка. Уже начал думать, что мне показалось. Прошел по этажам, хотел у дежурной медсестры спросить, в каком номере тебя заселили, а сам ведь ничего не знаю о тебе. Просто Света из далекой юности. Здесь, в партийном санатории — никаких фамилий, званий, никакого проникновения в ту жизнь. Только имена и отчества.
Он был в черном строгом спортивном костюме, в черных кроссовках, на
голову выше нее, широкоплечий, незнакомый, неожиданный, нежданный, свалившийся, как снег на голову, у ворот элитного партийного санатория, в десятке метров от главной нарзанной галереи.
Догадался, что не усидит она в номере в такое чистое светлое утро, или опять случай свел их в тишине аллей, как когда-то у кассы железнодорожного вокзала на станции Тихорецкая.
— Светик, ты чего молчишь?
— Иван, ты стал партийным работником?
— Да, заведующий организационным отделом в горкоме, в Ленинградской области. И, как говорит моя мама: «Ты всегда был умным мальчиком». Я ее надежды оправдываю. А ты?
— А я в сельском райкоме партии работаю заведующей общим отделом. Недалеко от Волгограда.
— Замужем?
— Да, муж — главный агроном в колхозе.
— И сколько мы с тобой не виделись?
Светлане хотелось сказать: «Целую жизнь», но тут дыхание от непривычки немножко сбилось, потому что начались крутые ступеньки резко вверх.
— Извини, Иван, но после равнины горная коза из меня сразу не получается.
— Привыкнешь. Тут сногшибательный маршрут номер три. И удивительный воздух. Но, если хочешь до завтрака и душа пройти этот маршрут, нужно выходить не позже шести часов. Знаешь, — и зрелище, и нагрузка. А после завтрака — процедуры, кабинеты. Давай завтра вместе со мной на тропу!
— Узнаю тебя. За девять лет не изменился. Сразу начал командовать. Может быть, я поспать хочу подольше.
Света, осилив крутой подъем, постепенно восстановила дыхание, но от слов Ивана сердце сразу сорвалось, предупреждая: «Не соглашайся!»
Маршрут до Красных камней прошли спокойно, спортивным шагом, не разговаривая.
— Хватит с тебя на сегодня. А вон там на горе — олимпийский центр подготовки спортсменов. И туда через два дня мы должны подняться.
— С ума сошел! Я, что, альпинистка?
— Никто с ума не сходил. Нормальное восхождение для симпатичной спортсменки, ответственного работника райкома партии. Как там наши лозунги: «Только вперед! Только на линию огня, и никуда иначе!». Залезешь под моим чутким руководством и помашешь Кисловодску ручкой. А потом, если не загуляешь по ночам и не будешь просыпать зорьку, станешь бить рекорды по времени восхождения и спуска.
— А ты давно здесь?
— Скучаю ровно неделю. Тут, как в пионерском лагере. В одиннадцать часов вечера — отбой, расходимся, детки, по своим комнатам. А за нарушение режима — полетит вперед тебя донесение, т.е. донос о нарушениях, примите меры по возвращению. И еще возможно досрочное освобождение — приехал не по адресу, нужно силы восстанавливать, а не развлекаться. Какой вариант выбираешь, Светик?
И от этой его болтовни, от этих мягких, давно забытых интонаций, уменьшительно-ласкательного имени «Светик», сердце заколотилось в два раза быстрее, хотя спуск по другой, тоже крутой дороге привел сразу к воротам санатория.
— Пойдем, водичкой зарядимся и сразу в душ, а потом покажешь, где твоя квартира. Нужно мне убедиться, что ты земная незнакомка, а не дух леса или гор. Пропала когда-то сразу на девять лет.
После завтрака в дверях столовой заловил церемонно под руку:
— Сейчас у тебя будет пробежка по врачам. Пойдем, покажу, где меня всегда найти можно.
И он привел ее к обычному теннисному столу на широкой веранде зимнего сада.
Уговаривающий, неторопливый разговор ни о чем двух прыгающих шариков — у начинающих игроков, коварные неторопливо — опасные пролеты над самой сеткой, закрученный — у асов, редкие выпады и практически невозможность отбиться — у мастеров. Света обожала настольный теннис со школы. Когда просилась в конце урока выйти из класса, пряча ракетку под полой черного форменного фартука, чтобы забить место на перемену за столом в рекреации школы.
Три стола на всю большую школу — нужно было не проспать, а потом еще выигрывать партию за партией, так как проигравший уступал свое место. Честолюбивая Света выдерживала иногда перемены две, пока какой-нибудь салага из седьмого или восьмого классов не выбивался в лидеры.
Во время уроков директор лично разгонял бездельников, променявших занятия на ракетку.
В райкоме партии у Светы тоже в предбаннике перед залом заседаний бюро стоял складной теннисный стол.
И вот знакомый стук беспокойных шариков. Сетка была натянута, лежали ракетки, дожидаясь взрослых дядей и теть.
— Умеешь играть? — Иван был в рубашке с короткими рукавами, в новых джинсовых темно-синего цвета брюках.
— А вот сейчас увидишь! — Света в узких черных брюках и легком свитере после легкого завтрака решила рискнуть, взяла ракетку.
И, словно где-то в голове, в самых потайных его закоулках, сработал у Ивана невидимый, контактный, резервный, изолированный на долгие годы, автоматический выключатель.
Эта молодая женщина у другого конца стола, с которой утром прошел тройку километров, мило болтая, сейчас, в свете солнечных лучей, пробившихся через стекло, легкую тюль и узорные листья вытянувшейся под самый потолок тропической пальмы, вдруг для Ивана превратилась в незнакомку. И тайну ее ему нужно было обязательно и срочно разгадать и расколдовать потому, что в ее обличье скрывалась, пряталась та далекая недотрога Света из их юности.
Иван уронил ракетку на стол.
— Ага, сдаешься без боя! — Свете нужно было через пятнадцать минут быть на приеме у врача, но атмосфера азарта игроков, уже давно заполнившая это уютное помещение, витала под потолком, звала сразиться, «вспомнить молодость», — подумала Света.
— Разыгрываем подачу! — началась перестрелка. Иван, заставляя себя улыбаться, отправил мяч на недосягаемый краешек стола, Света отбила, и мяч, словно нехотя, завис на сетке и, подумав, лег смирно на стороне Ивана.
— Твоя подача! — он положил ракетку, обошел стол и, потеряв самообладание, схватил Свету в объятия.
Ее голова доставала ему до подбородка, и она растерялась, прижав ракетку к груди:
— Иван! Глупая шутка!
Он вдыхал забытый, но запомнившийся, знакомый запах волос с едва уловимым ароматом серебристого ландыша. Это были любимые духи его матери.
— Отпусти меня, Иван! — Света испугалась внезапности и решительности сильных рук, и заговорила тихо, как с несмышленым ребенком. — Держи себя в руках, пожалуйста, а то мне придется уехать домой завтра же. Ты меня знаешь!
Иван отпустил Свету и резко вышел.
(продолжение следует)
Предыдущая глава 23. http://proza.ru/2020/04/07/1452
Следующая глава 25. http://proza.ru/2020/04/07/1455