Три лета подряд я побывал в мире приключений. Рядом была мама и я связывал радость тех летних дней именно с ней.
Перед самой школой мы опять побывали в Анапе, но возвращались оттуда не на поезде, а теплоходом из Ростова-на-Дону. Туда из Анапы я ехал скорым поездом с папой, а мама одна другим поездом. Мы встретились на железнодорожном вокзале в условленное время, оттуда добрались до речного вокзала, где нас ждал двухпалубный туристический «Капитан Зайцев». До отплытия оставалось несколько часов, и мы провели их на пляже недалеко от порта.
Помню, что вода в реке Дон была очень тёплая и буро-жёлтого цвета.
- Здесь глинистое дно, - сказала мама. – Поэтому всё такое жёлтое. Не пугайся, Серёженька. Плавай сколько хочешь, только ныряй осторожнее.
Она знала, как я люблю нырнуть поглубже и плыть под водой как можно дольше. На поверхности воды было не так здорово, как в глубине. Там было дно в солнечных стеклянных пятнах, мелкие и неопасные крабики и даже однажды мелькнувший у меня под носом вилчатый рыбий хвост. Было чем полюбоваться!
А Дон оказался тёплой и мутной лужей.
Но я всё равно в ней плавал, потому что надо было «отдыхать» да ещё быть весёлым.
Потом целую неделю мы плыли до Москвы. В двухместной каюте мама спала на нижней полке, а я на верхней, откуда один раз скатился на спящего на полу на матрасе отца. Ещё были тёмные берега вечером, куда я светил электрическим фонарём, а мне кто-то мигал в ответ, красные огоньки бакенов, горячая железная палуба, залечившая мне бородавку на подошве, так как я шнырял по ней босиком, офигенные шлюзы и бинокль офицера речфлота, в который мне разрешили взглянуть. Стёкла окуляров окрашивали всё в странный марсианский цвет, но приближали объекты к самому носу.
Команда теплохода вечно была под мухой. Папа то и дело ругался с матросами и боцманом из-за неполадок в нашей каюте. Отваливались крючки, ручки, дверные петли, полочки, карнизы шторок. Папа требовал порядка. Боцман приходил с молотком и говорил: «Гвоздиком прихватим!» И вколачивал очередной гвоздь в стенку или в дверь каюты.
- У них весь теплоход на гвоздиках, - сокрушался папа. – Как они вообще до сих пор на нём плавают.
Ну а кончилось всё тем, что рано утром теплоход «Капитан Зайцев» сел на мель в двухстах метрах от Речного вокзала. Команда шустро смылась на берег, а нас буксиром доставили к причалу только к полудню. Папа опаздывал на работу и, бросив нас, стремглав понёсся в город, а мы с мамой с чемоданами и сумками как вьючные ишаки пару часов тащились на метро и автобусах до нашего Люблино.
Взрослые, конечно, сердились, а я считал всё это забавной игрой в летнее путешествие.
Два следующих лета мы с мамой и моей сестрёнкой-малышкой Наташей провели у маминого двоюродного брата Виктора Александровича Гуськова в селе Чесменка под Воронежем. Те два деревенских лета запомнились мне на всю жизнь. Городской мальчишка, я узнал, что такое мальчишеская вольница и каникулярное житьё-бытьё в русской южной деревне. С двумя новыми друзьями Митькой-большим и Митькой-маленьким (полненьким пареньком и худым) я купался целыми днями в речке Берёзовке, обдирал початки на кукурузных полях, возил сено на телеге и ездил верхом на кобыле Воронке, пас телят, удил рыбу и учился ездить на двухколёсном велике. Я балдел от яблок белый налив, вишен во всех садах, вечернего запаха только что политого огорода, мычанья коров, квохтанья кур, верениц уток и гусей, ночного неба с огромными звёздами и ночной космической тишины в деревне.
Я сдружился с моими троюродными племянницами Томой и Ниной, которых называл тётей Томой (она только что окончила местную школу и казалась мне взрослой тёткой) и Нинкой (своей однолеткой). Ещё в меня влюбилась толстенькая и некрасивая Катя – десятилетняя сестра Мити-большого – и горько плакала, когда я уезжал домой в Москву.
Тогда вечером она пришла к нам во двор и долго что-то мне говорила о своём чувстве, хлюпая носом и краснея. И тогда я впервые понял, что нравлюсь девочкам и что быть любимым и здорово, и накладно, и почему-то обидно.
Мама же просто была рядом, всё мне разрешала совсем не так, как в городе, и только иногда напоминала:
- Осторожно, Серёжа. Не делай глупостей. Чтобы нам с папой не было потом за тебя стыдно…
В общем, мне следовало быть горожанином и сыном учительницы и инженера. И я охотно маму слушался. Мне и самому нравилось быть таким умнягой-пареньком на фоне деревенских простаков и простушек.
А 1 сентября меня ждал сюрприз. Мама перевела меня в другую среднюю школу №338 в пяти минутах ходьбы от дома. К тому времени мы переехали из коммуналки на Краснодарской улице в двухкомнатную квартиру в доме на улице Ставропольской. Там был городской телефон, горячая вода не из газовой колонки и отдельная десятиметровая комната для меня и Наташи.
Я сразу привык к современному быту, только перемена школы меня обескуражила. Но мама действовала настолько уверенно, что я послушно молчал. Отец вообще в этом не участвовал.
Много лет спустя я узнал, почему мама проявила такую решимость. Но в то время я охотно поверил её словам о том, что, во-первых, новая школа ближе к дому, во-вторых, там лучше педагоги, и, в-третьих, пора мне стать самостоятельнее и потому учиться не под маминым присмотром, а по собственному разумению. Мне в целом смена школы и потеря друзей не нравились, но маме я подчинился.
Одиннадцатилетнему пареньку противоречить своей маме в голову прийти не могло. В общем, я послушно и почти равнодушно пошёл осенью в новую школу.
Было только одно, что меня смущало. За неделю до 1 сентября у меня на лице вдруг появилась обильная сыпь, мама прижгла прыщики зелёнкой, и я вошёл в класс весь в зелёных пятнах.
Никто из ребят и девочек над пятнистым новичком в открытую не смеялся, но мне всё-таки было стыдно и первый учебный день я провёл словно в полусне.
У детей хорошая память. Уверен, что именно таким робким и пятнистым я у многих одноклассников в памяти и остался. Считают, что первое впечатление наиболее сильное. Оно запоминается надолго. Особенно, детям. В новом классе я не то чтобы не прижился, но всегда был инаковым, «пятнистым». Я и сам не любил насильно кому-то навязываться. Но здесь меня принимали как бы чуть сторонясь, как иностранца или чем-то заражённого соседа. Такая инаковость была препятствием для поддержки дружелюбия, потому дружбы песенной, мы хлеба горбушку - и ту пополам, тут не случилось.
А я, признаюсь, о ней мечтал. Натура у меня романическая. Я долго этого не понимал и внутри себя, особенно в голове, стройную картинку не выстраивал. То есть становился в некотором смысле дикарём. Вёл себя то идеально, то замкнуто, то сверхрадостно, то сверхпасмурно, то воспитанно, то безобразно. В зависимости от поведения зрителей за прутьями клетки.
Которую я сам же придумал и сам же себя в неё впихнул.
Так продолжалось класса до 8-го. Но в 14 лет меня взорвала растущая в организме мужская физиология. Видимо, меня подвело незнание о ней, как и у большинства советских школьников, и молчание об этом родителей. Я много иронизировал над мальчиками, пристающими с глупостями к девочкам, пытаясь насмешкой их как бы унизить и столкнуть на ступеньку пониже, а девочек всё больше и больше пугался и, старясь им понравиться, выкаблучивал всякие глупости.
Отец этого не замечал. У него всегда был принцип бросить в воду - и пусть сам выплывает.
Мама же глаз с меня никогда не спускала. Я так и оставался маменьким сынком, которого выпустили на волю, но с условным строгим ошейником-шокером на шее.
Бегать бегай, но если что не по мне, электрический разряд в холку - и на место!
Моя мама была советским педагогом с приоритетом любви к детям и к строгой пионерской дисциплине.
Она любила кинофильмы «Доживём до понедельника» и «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещён». А мне почему-то въелись под кожу «Ко мне, Мухтар!» и «Республика ШКИД». Думаю, это были плоды нашего семейного взаимовоспитания.
Меня стало интересовать женское тело. Не в животном, жеребячьем смысле, а как что-то вожделенное, приятное и недостижимое. Дома у нас была знаменитая Детская энциклопедия в 12-и томах. Естественно, что я стал рассматривать фотоиллюстрации греческих скульптур богинь и репродукции картин Рафаэля и Ьоттичелли. Я познавал запретное, на самом деле познавая себя. Почему о таком естественном росте организма мальчика-подростка меня не предупредила мама, не понимаю до сих пор. Возможно, тут сказалось ханжество советской педагогики и, может быть, что-то личное в характере мамы.
Чёрт подери, но мама даже в детстве редко меня обнимали и целовала! То есть в смысле физиологии, даже самой простой и примитивной, родительской, меня берегли, как хрустальную вазочку. Естественно, что в 14 лет вожжа попала мне под хвост. Физиологические открытия я переживал тайком, наедине с собой, превращая естественное в табуированное.
Я стал срисовывать женские нагие тела из энциклопедии. Поскольку я тяготел к сочинительству, у меня появились эротические рассказики, в которых действовали я и мои ставшие для меня дразнящей приманкой одноклассницы. Исписанные и изрисованные листы я прятал в своём выдвижном бельевом ящике в шкафу. Мне было неизвестно, что подросток обычно назначает тайное место у всех на самом виду. Не из коварства или издевательства, а только из-за возрастного помутнения ума. На этом я и попался. Однажды мама, перебирая мои майки и носки, нашла кипу бумаг с моим бредом.
Она закрылась со мной в комнате и, держа в руке эти художества, спросила жёстким и почти обиженным голосом:
- Что это, Серёжа?
Я стоял ни жив, ни мёртв.
- Зачем тебе вся эта (она на секунду задумалась) глупость?
- Да так, - выдавил я не своим голосом. – Ни для чего.
- Может быть, ты болен? И тебя надо показать врачу?
Я покачал головой: «нет».
- Хорошо. Я всё это выкину, а ты больше этим не занимайся. В нашей семье этого нельзя!
К сожалению, тот нелепый страх перед маминым наказанием за моё самое наивное взросление сохранился во мне на многие годы. Я сторонился девчонок до своего девятнадцатилетия, и внутри себя боялся своей тяги к противоположному полу, считая её чуть ли не чумным заболеванием. Мужское во мне встало с ног на голову. Маму я в этом не виню. Она росла в стране, где, как известно, секса не было. Свой странный опыт она передала мне. Выражалось это квази-воспитание в том, что будучи довольно красивым и привлекательным юношей, я трактовал интерес девчат к себе как издевательство и что-то запретное. У меня вырос комплекс на этом месте. Я не умел ни ухаживать за девчатами, ни заманивать их, ни кадриться с ними, ни целоваться.
В общем, я рос под семейным влиянием не как добрый мо’лодец, а как лупоглазое теляти.
Так продолжалось несколько лет в школе. Я как бы подрастал, но мозгами отставал от физического роста. В 14 лет у меня вдруг возникли страшные головные боли. Взволнованная мама отвела меня к терапевту в детскую поликлинику. Доктор сказала:
- У мальчика хороший физиологический рост, но за ним не успевают сосуды головного мозга. Потерпите. Со временем всё наладится, и ничего такого страшного не будет.
Кстати, именно с этого момента у меня стало развиваться чувство отдельности моей жизни от жизни родителей. Какая тут связь, я не понимал. Но ощущение, что мама и папа живут иначе, чем я, разбухало. Одновременно с этим росло моё отчуждение от школы. Я стал замечать, что жизнь на словах и на деле мало совпадают. Много читая, я всё время видел разницу, которую многие, по-моему, не видели или притворялись, что не видят.
Спасаясь от этой дихотомии, я наивно прятался в книжный мир и в мир спортивный. Моим существованием стало чтение и тренировки в легкоатлетической секции.
Кажется, маме это нравилось. Каждое утро в 6 часов я бегал в сквер на зарядку, потом спешил в школу, потом, схватив подготовленную мамой сумку со спортивной одеждой, летел в Сокольники на тренировку и к девяти вечера возвращался домой в Люблино. Так три раза в неделю, не считая соревнований по выходным. Устные уроки готовил в метро, письменные дома. И всё успевал, был почти круглым отличником. Мама, по-моему, сыном гордилась. Мы, собственно, её отношение ко мне никогда не обсуждали, но так как моя спортивная одежда всегда была выстирана и отглажена к тренировке, в комнате у меня был порядок, тетради, учебники и книги на месте, я был окружен маминой заботой всечасно.
Два эпизода сохранились в моей памяти навсегда. Летом 1975 года я жил в спортлагере в районе Пироговского водохранилища. Утром и днём мы тренировались, а вечерами и по выходным балдели, кто как мог. В этом смысле спортжизнь отличалась от пионерской полной свободой. И вот, загорая с ребятами и девчонками на берегу речки в километре от посёлка, я вдруг увидел на другом берегу своих отца и маму. Они выбрались сюда из Москвы, чтобы проведать меня, безо всяких предупреждений! Помню дикий восторг, охвативший меня, когда я увидел фигурки своих родителей. Я схватил свои штаны и майку, бросился в воду и, плывя на одном боку, держа одежду в другой, поднятой над водой, через несколько минут стоял перед родителями мокрый, задорный и счастливый.
Отец, осмотрев меня, сказал:
- Молодец! Настоящий парень. Занят делом. Пошли купаться!
А мама доставала из сумки какие-то бутерброды и бутылки с соком, раскладывала их на одеяле, и потом мы втроём так здорово всё это поедали, болтали, смеялись, и я чувствовал себя нужным всему белому свету.
Другой день, оставшийся в памяти, случился ровно через год. Тогда наша детская спринтерская группа вновь отдыхала в летнем спортлагере в Подмосковье. Добираться сюда нужно было полтора часа автобусом по Калужскому шоссе. Шли тренировки пополам с балдежом на речке, футбольном поле, баскетбольной площадке, в лесу и вечером на дискотеке. По какой причине возникла ссора мальчишек с нашим тренером, вспомнить не могу. Но помню, что несколько дней мы, обиженные, не тренировались, а тренер ходил по лагерю, не обращая на нас внимания и вообще о нас словно забыв. Мы нагнетали обстановку и пошли всей группой к другому тренеру с просьбой перейти тренироваться к нему. Само собой, он нас послал куда подальше.
Мы оказались в дурацкой ситуации. Своего тренера нет, чужому мы не нужны, делать в лагере нечего, только ходить на завтраки, обеды, ужины и обиженно надувать щёки.
Так продолжалось дня два или три.
И вдруг на территории лагеря появилась моя мама. Как, почему, зачем – я так никогда и не узнал. Сейчас думаю, что ей позвонил наш тренер Шапошник и попросил вмешаться. Ход был стопроцентный. Мама как опытный педагог разруливала подобные ситуации запросто. Она, переговорив с тренером и выяснив ситуацию, собрала нас, бузотёров, всех выслушала и сказала:
- Мальчики, вы не правы. Но ваш тренер – очень умный человек. Он сам перед вами извиняется за свои ошибки, но просит и вас извиниться в ответ. Сейчас он уедет на два выходных в Москву, просит вас за эти дни встряхнуться и с понедельника начать обычные тренировки.
- Это правда? – я был одним из главных «бунтарей» и не верил её словам.
- Ты знаешь, Серёжа, что я врать не умею. Раз сказала, значит, так оно и есть. А ты…
Она отвела меня в сторону:
- А ты имей в виду на будущее. Прежде, чем заводить бузу на пустом месте, хорошо подумай, прав ты или не прав. Отвечать за глупость так или иначе придётся. А тебе уже 15 лет. Пора уже быть взрослым.
И она уехала в Москву вместе с нашим тренером на его ушастом «Запорожце».
Порядок в нашей жизни мама восстановила. А с понедельника всё пошло привычным ходом, и мы с Шапошником никогда больше не конфликтовали.
В 9-10-м классе я увлёкся кино и решил поступать на сценарный факультет ВГИК. Такую идею подсказала мне двоюродная сестра Галя. Я пропадал на тренировках, в кинотеатрах, библиотеках и за письменным столом, лабая рассказы и что-то, напоминавшее мне киносценарии.
Мама удивлялась:
- Ты действительно так увлечён кино? Почему, Серёжа?
- Потому что это – мой мир. Я хочу в нём жить. И добьюсь этого во что бы то ни стало!
Я сводил её на фильм Никиты Михалкова «Неоконченная пьеса для механического пианино» и «Сталкер» Андрея Тарковского. Фильмы её не поразили. Но мама поняла, что сын стал взрослым и по-своему странным человеком.
Но она меня не осуждала, лишь чуть сторонилась, как обычная женщина сторонится своего любимого, увлечённого какой-нибудь сумасбродной идеей.
Школьная жизнь стала для меня инопланетным миражом. Я ждал с нетерпением, когда он исчезнет. Последний день в школе и выпускной бал я забыл сразу, как только они завершились. В полночь я ушёл самовольно с выпускного бала и больше никогда в школу не возвращался. Ностальгии по школьным коридорам и одноклассникам у меня не было. Для меня это был как бы отыгранный и сброшенный в архив киноматериал. В июне 1977 года мне было только 16 лет, а я ощущал себя пилотом Крисом Кельвином, прожившим на планете Солярис из одноимённого фильма Тарковского лет 200, не меньше…
А история перевода меня в 6 классе из одной школы в другую была на самом деле следующей. Учительница русского языка и литературы школы №393 Раиса Андреевна часто стала ставить мне тройки и четвёрки по своему предмету. В нашем же классе училась её дочка, круглая отличница. Видя мои трояки, мама спросила у училки, в чём дело?
- Он неграмотен и плохо знает предмет.
- А ваша дочь знает?
- В совершенстве.
Мама терпела несколько секунд, надеясь, что Раиса Андреевна одумается. Но та молчала, типа разговор окончен.
- Так вот, - сказала мама. – Я знаю, что мой сын – грамотный мальчик. То, что вы делаете – это подлость! Хотите обидеть меня? Не дождётесь! Я и не такое переносила. Завидуете, что я лучшая в районе учительница начальных классов – пожалуйста, завидуйте. Но оскорблять себя и тем более моего сына я никогда никому не позволю. Он уйдёт отсюда, а я останусь вечным напоминанием вам о вашей подлости.
Осенью она забрала мои документы и перевела меня в другую школу. Как бы избавляя сына от мелкого людского сволочизма.
Такова моя мама. Наверное, я в чём-то ей подражаю. Думаю, что в лучшем. Хотя иногда чувствую, что напрямую назвать сволочь сволочью опасаюсь. То есть быть крепкохарактерным человеком я у своей мамы так и не научился.
* * *
Продолжение следует