Великий Томас Манн назвал пишущего человека выдумщиком небывалого. Мне это понравилось. Схвачено главное. Увлечённость своей фантазией, преобразующей мировосприятие, в конце концов порождает в необыкновенном количестве самые неожиданные мутации реальности.
Я поддался этому колдовству сразу, выскочив наконец из школы с аттестатом зрелости и в июле нагло кинувшись поступать во ВГИК. Отослав сценарий по пьесе любимого А. П. Чехова «Иванов» на творческий конкурс, через месяц я получил конверт из института с вызовом на экзамены.
Вынув конверт из почтового ящика и прямо в коридоре на лестнице его вскрыв, я нашёл внутри официальную бумагу, смысл которой сразу стал ясен: мне как прошедшему творческий конкурс полагалось сдать свои документы в приёмную комиссию и с определённого дня начать сдачу экзаменов в виде трёх предварительных туров и в случае успешного их прохождения сдавать ещё четыре общеобразовательных экзамена на кафедре кинодраматургии в знаменитом здании на улице Вильгельма Пика.
Набирали студентов в мастерскую известного советского киносценариста Евгения Иосифовича Габриловича.
Хорошо быть молодым! Я ни секунды не сомневался, что так и будет. В 16 лет можно быть Ромео, который уверен, что одной рукой уложит всех Капулетти и отвезёт любимую Джульетту в свой родовой замок.
В квартиру я вошёл с улыбкой до ушей. Руку мне жгла официальная бумажка из ВГИКа.
Увидев мою счастливую физиономию, мама спросила:
- Чему ты смеёшься?
- Смешно то, что правда, - афоризм выскочил на язык, как по заказу. – Я прошёл творческий конкурс во ВГИК. Пришла бумага из института с вызовом на экзамены. Я оказался прав, хотя мне никто не верил. Так вот вам доказательство!
Мама буквально выхватила у меня из рук вгиковскую цидулу с синей печатью и подписью главы приёмной комиссии и несколько раз её перечитала.
Я подпрыгивал чуть ли не до потолка. Отца дома не было, он работал. А у меня в груди полыхал пожар моего торжества над отцовским пессимизмом по поводу моей безумной, как ему казалось, идеи поступления в недоступный всем обычным людям вроде меня элитный институт.
Дальше весь июль я сдавал экзамены, но, преодолев семь творческих и общеобразовательных барьеров, нужного количества баллов не набрал. Я пролетел мимо мастерской Габриловича.
Несмотря на неудачу, настроение у меня ничуть не испортилось. Атмосфера ВГИК, которой я надышался в течение долгих экзаменов, сделала меня счастливчиком, пусть и не попавшим в заветный мир, но зато ставшим мечтателем, ощутившим близость мечты и возможность её достижения. Будущее виделось 16-летнему юнцу в самом радужном ореоле. Какие тут могли быть огорчения!
Я долго помнил свой диалог с Евгением Иосифовичем на собеседовании. Габрилович сказал по поводу моего сценария «Роман без положительных героев» по пьесе «Иванов»:
- У вас дочка Лебедевых Саша презирает Иванова, хотя в пьесе любит. Почему?
- Потому что у нас каждое следующее поколение презирает предыдущее. Знаю по себе. Склеить их может только любовь, конечно. Но Антон Павлович понял, что у нас молодые всегда ненавидят пожилых, а не любят. И у Саши – не любовь к Иванову, а восхищение своим превосходством над ним. У меня Иванов стреляется из пистолета с конфетти вместо пули, а Саша смеётся над стариканом, ставшим клоуном.
Габрилович осмотрел комиссию и вдруг с обидой мне сказал:
- Вы - не советский человек.
- Конечно, нет, - задорно ляпнул я. - Я - просто человек.
Тем не менее за собеседование я получил четвёрку и был допущен к следующим экзаменам. Мэтра после этого я зауважал, хотя внутренне относился к нему как к уходящей натуре, как к эху из прошлого, озвучившему в кино столько старья, что нам, молодым, придётся разгребать этот хлам до своего поседения.
В конце июля, после трёхнедельной вгиковской экзаменационной молотилки, я оказался со своими документами на улице, то есть там, откуда пытался во ВГИК заскочить. Помню, как жёсткий мамин взгляд в секунду меня отрезвил и как бы окатил одновременно маминым огорчением и её странной убеждённостью в том, что я, наивный и глупый, пошёл не тем путём. То есть не нормальным путём нормальных выпускников советской школы, умеющих слушать взрослых и умных советских людей.
- Что думаешь делать дальше? - спросила мама в тот же день, когда крах моей кино-идеи стал ей очевиден. – Я бы на твоём месте попробовала поступить в нормальный институт.
- Можно. Но в какой?
- Я думаю, что тебе подойдёт филфак МГУ.
- Согласен. Спасибо за подсказку.
Я понимал, что моя неудача её действительно огорчила. И согласился поступать на филфак, чтобы маму успокоить. И потом, мой дядя и две тётки преподавали в МГУ на геофаке и химфаке, и она как бы подразумевала, что с моей фамилией ход именно туда, где «наших» много.
Лично мне филфак Университета был неинтересен. Я понимал, что писать самому и изучать то, что пишут о пишущих другие, вещи разные. Но я маме уступил и пошёл сдавать экзамены на филфак. Если ВГИК был мечтой, то МГУ – фальшивкой. Я накатал сочинение на трояк, а за устный русский и литературу получил двойку.
- Ничего не вышло, – развёл я руками перед мамой. – Но у меня благодаря тебе есть год в запасе. Буду готовиться и обещаю тебе, что обязательно куда-нибудь поступлю.
Взгляд у мамы был недоверчивый. Но она старалась надеяться, что сын её добьётся того, чего она хочет.
Тут и крылась закавыка. Я знал, чего хочу, а мама конкретно ничего в виду не имела. Её личный опыт 50-х и 60-х годов, как ни странно, с теперешней реальностью никак не коррелировал. Её поколение выбирало ответственность, а наше – желание и свободу выбора. Поэтому мы с мамой всё больше не понимали друг друга и замыкались каждый в себе.
И тут внезапно за гуж взялся мой отец. В середине августа его усилиями я оказался за токарным станком в цехе того самого Люблинского литейно-механического завода, где мастером «литейки» когда-то работал батя отца, мой дед Степан Лукич, а мать отца, моя бабушка Клавдия Ильинична, работала в том же цехе в химлаборатории. В общем, я стал продолжателем пролетарской династии Бурлаченко.
Мама мужу не возражала. Да и я тоже. Папа есть папа. Его надо слушать. Побыть год токарем – раз плюнуть. Я как несовершеннолетний работал только в первую смену, только семь часов в день и при этом получал в месяц по 300 рублей, сделав наш семейный бюджет внезапно богатым и устойчивым. Отец со своими 150 рублями инженерскими и мама с 90 педагогическими рядом со мной смотрелись неважнецки. Но я про это вообще ни разу не думал. Просто ходил шесть раз в неделю к 7.30 на работу, два раза в месяц клал аванс и зарплату маме на стол, брал оттуда трёшку на кино и мороженое и ни о чём вообще не заботился.
Правда, один раз ранним утром у заводской проходной в многотысячной толпе идущих скопом трудиться мужчин и женщин, я вдруг почувствовал себя частью народа. Чувство было коротким и зыбким. Но оно осталось у меня в памяти на всю жизнь вместе с мыслью: «Этого - никогда больше!»
Поэтому, когда отец намекнул, что я, отработав год на ЛЛМЗ и потом прослужив два года в армии, смогу на завод вернуться, стать передовиком, ударником комтруда, хорошо оплачиваемым токарем и скорым обладателем заводской квартиры, я прямо его спросил:
- Зачем?
- Чтобы в будущем быть независимым мужчиной и дальше заниматься тем, чем захочешь: литературой, кино, любым чёртом с рогами. Понял?
- Понял. Но так жить лично я не хочу. Армия и завод с квартирой меня не интересуют.
У папы был свой опыт жизни, в основе которого тоже лежала ответственность. Но меня давно уже несла куда-то прочь от маминой и папиной ответственности идея быть писателем, то есть выдумщиком небывалого.
Таким образом, через год после завода я поступил в Московский топографический политехникум, но не ради диплома техника-топографа, а ради военной кафедры, дающей звёздочки лейтенанта запаса и освобождающей от призыва в армию. Тут я был согласен со своим дядей из МГУ, который считал армию хорошей жизненной школой, которую лучше всего кончать заочно.
В МТПТ я поступил легко, с двумя пятёрками за математику и сочинение.
Маме я сказал:
- Я же обещал, что куда-нибудь поступлю. Так вот, этот МТПТ – то, что мне сейчас нужно.
Три года учёбы в нём стали по большому счёту тем небывалым, которое я сам себе выдумал. При этом я никогда не оставлял надежду реально поступить рано или поздно на сценарное отделение ВГИК. Лучше, если сразу после окончания МТПТ. Для чего летом каждый год отправлял свои тексты на творческий конкурс, удачно его проходил, получал вызов на экзамены и спокойно продолжал готовиться к желанному будущему – то есть терпеливо и трудолюбиво держал себя в нужной форме.
Здесь позволю себе сделать пас в сторону.
Зимой 1976 года меня, девятиклассника, клюнул жареный петух. Тот самый, который позже, в моё топо-маскировочное бытие, закукарекал во всю глотку. Я к своему писанию небывалого добавил иллюзию желаемого по имени театр.
Дело было так. К нам в школу пришли ребята из театральной студии районного Дворца пионеров имени А.П. Гайдара и пригласили желающих записываться к ним в труппу. Студией руководил Вячеслав Спесивцев, и она гремела на всю Москву своим спектаклем «Ромео и Джульетта», где было восемь Ромео и Джульетт, фехтовальные бои, рок-музыка, секс-откровенности и допустимая в СССР (даже, наверное, хитро поощряемая госорганами) беззубая скандальность. Спесивцев именно на этом строил свою самодеятельную театральную карьерку. Посоветовавшись с мамой, я пришёл записываться в студию. Но после первой же репетиции, похожей на армейскую муштру и жестокий эксперимент на выживание в среде самовлюблённых садистов, я понял, что вляпался в дерьмо. Здесь пахло не театром, а дешёвым зоопарком. Короче, дело не выгорело.
Но петушиный клёкот в груди не утихал. Дома в одиночестве я разыгрывал перед зеркалом монологи Гамлета, интонационно подражая Иннокентию Смоктуновскому, и читал стихи Лермонтова, делая печальные глаза Олега Даля. В общем, я добровольно лез в ловушку искусства, сам того не понимая.
Но мама хорошо понимала, что сын выбрал художественное безумие в противовес банальной социалистической разумности.
И когда я просто бездельничал в августе 1978 года, завязав с ЛЛМЗ и уже поступив в МТПТ, по-женски трогательно и очень по-своему наставительно мне сказала:
- Я слышала, что в нашем Дворце пионеров Гайдара опять собирают какую-то театральную студию. Сходи туда, узнай. Может быть, тебе это будет интересно.
Помню её взгляд, полный любви и желания наставить подросшего сына на путь истинный. Путь ей самой непонятный, но, видимо, ему чем-то дорогой и уже по-мужски необходимый.
Я совсем не ожидал такого маминого внимания. Поэтому пошёл-таки во Дворец пионеров и записался на какое-то странное прослушивание.
Смотрели нас, претендентов, в огромном театральном зале. Выйдя на сцену, я, естественно, прочитал монолог Гамлета. Очень солидный и по-театральному эффектный мужчина неопределённого художественного возраста, с неугомонными и одновременно магнетическими сине-зелёными глазами, сказал мне из десятого ряда (он сидел там вместе с двумя молодыми женщинами, тоже эффектными и магнетическими):
- Шекспира достаточно. Что ещё нам прочитаете?
- Стихи.
- Чьи?
- Свои.
Мужчина и женщины переглянулись. Кажется, я их рассмешил.
Но мужчина вежливо сказал:
- Спасибо. Не надо. Я вас беру. Запишитесь, пожалуйста у Вики Алексеевны. Давайте следующего!
Через полчаса прослушивание закончилось. Нас отобрали около двадцати юношей и девушек. Пообещали создать новый юношеский небывалый театр. Ну и так далее.
Позже я узнал, что мужчину звали Михаил Калиновский и был он преподавателем из ГИТИСа. Неведомый гость из неведомого мира.
Через неделю он исчез и в Люблинском Дворце пионеров больше не появлялся.
Но через день появился некто Юра Попович, двадцатилетний длинноволосый высокорослый чувак, который со своим другом Лёшей, со мной и двумя девушками-спесивцевками, вившимися вокруг Юры как змеи, взялся ставить «Звезду и смерть Хоакина Мурьеты» по поэме Пабло Неруды.
Миновала ещё неделя. Попович и иже с ним исчезли. И вдруг из соседнего клуба «Строитель» явилась в составе 15 человек группа молодых ребят. Оказывается, их пригласил директор Дворца пионеров Борис Давыдович Могерман. Руководил группой разговорчивый сорокалетний мужчина с лысеющей головой и с абсолютно еврейской наружностью. Длинный нос с горбинкой, почти выпуклые едко-умные глаза и выразительные руки с ловкими пальцами с ухоженными, тяжёлыми, почти мраморными ногтями. От него шла заразительная энергия и какая-то мягкая, но внушительная сила.
Нас, театральный спесивцевско-калиновско-поповический остаток, он собрал в зале и сказал:
- Меня зовут Семён Аркадьевич Ривкин. Сейчас мои студийцы покажут вам фрагмент из нашего спектакля «Жили-были». Кому он понравится, оставайтесь с нами. Займёмся вместе настоящим театром.
Мы молчали.
- Ну и хорошо, - добавил Ривкин. – Все мои – на сцену. Через полчаса – готовность к прогону!
Его студийцы с необыкновенной быстротой перевесили кулисы, уставили сцену какими-то стульями и небольшими кубами, переоделись во что-то тёмное, полуспортивное и, наверное, спектаклевое и – показали настоящий драматический класс! Они сыграли небольшой кусок «Время, вперёд!» Валентина Катаева. И я обалдел. Игра ребят была настолько органична, естественна и психологически тонка и понятна, что я вдруг осознал, как мне повезло. Я почувствовал, что попал в мир искусства, откуда я смогу добраться и до литературы, и до театра, и до кино.
Домой я пришёл совсем не тем, каким ушёл днём в пока ещё обычный районный Дворец пионеров.
Отец в большой комнате сел смотреть не то футбол, не то волейбол по телевизору, а мама постучалась в мою комнату. После разрешения она вошла так аккуратно и серьёзно, что мне захотелось тут же рассказать ей о том, что я сегодня нашёл то, чего хотел, сам не понимая своих желаний.
Говорил я час или два, не меньше. Мама поняла, что я потрясён и, кажется, близок к светлому помешательству.
- Только не нервничай, - сказала она в конце концов. – Театр театром, а учёба учёбой. Пусть будет Ривкин, но не забывай о себе. Я мало что понимаю в театрах, но дело это неплохое и, скорее всего, полезное. Мы с папой не против твоего выбора. Нам хочется только, чтобы ты был счастлив.
- Завтра я иду к шести вечера на первую репетицию.
- Очень хорошо. Репетируй. Жаль, что в наше время нам было не до театров. Война, разруха, голод… А то бы я с удовольствием сыграла какую-нибудь Золушку. Так люблю это кино! И ростом я тоже совсем маленькая, не выше Янины Жеймо.
Мама умела пошутить над собой.
Её самоирония и любовь ко мне разбавляли мой серьёз и смягчали мои юношеские неистовства. Я не часто вспоминал об этом. Напрасно. Надо было почаще думать о маме, как о дарованном мне жизнью втором сердце, ещё одном лёгком и дополнительной порции крови.
* * *
Продолжение следует