Рассказ написан к Дню Победы
Чужая форма, чужая речь. На нашу совсем не похожая, хоть и совпадают отдельные слова. «Здрасьте» и «пожалуйста» не говорят, вообще молча перешагивают порог. Смотрим на них, молчим, не улыбаемся. Они также молча к столу. Там для них накрыто, чтобы не гневились, не забрали лишнего, жить дальше позволили. Мы глядим, они едят. Всё спокойно, мы точно мебель. Их это устраивает, а мы боимся лишнего движения или случайно моргнуть. Мебель чужаков не интересует. Казалось, вечность мебелью простояли, а чужаки, ничего не сказавши, ушли. Одному понравилась висящая на стене безделица. Сгрёб безделицу, измяв всю. Зачем она ему в прифронтовой полосе? Младшей девочке жалко смятую безделицу, но она сдерживается.
Нету чужаков. А мы по прежнему, как мебель. Потом один из нас произносит банальную фразу из довоенного фильма, виденного неоднократно. Смеёмся, расслабляемся, говорим о делах ближайших, о погоде, об окунях с карасями. О чужаках ни фразы, ни даже движения бровью или углом рта. Нет их. Точнее не должно быть… Не будет в скорости. Потому ни одного слова. Чужаки своими не были и никогда не станут. Они сон наш дурной. Вы дурные сны запоминаете!?
На следующее утро узнаём, что дурной сон забрал в себя наших соседей. Чего то там не то чужакам показалось, разбираться не стали. Мы как про то узнали, снова в мебель превратились. А в дверь никто не грохочет, никто не заходит с нечищеными сапогами. Так мебелью до самого вечера пробыли. Потом зажгли свет, это можно было. Чтобы с улицу лучше видно было чего мы тут делаем. Совсем мебелью стали или ещё двигаемся по людски.
Вновь утро, за окном кашляют. Как то уж очень громко и почему то хором. Может не кашляют, но мы это кашлем зовём. А то, что ещё громче, в самые барабанные перепонки, зовём песней. Утренней, бодрой. Младшая девчонка подпеть хочет, но жена зажимает ей рот ладонью. В дверь грохот — заходят двое. Они не мебель, даже не чужаки, но для чужаков родные. И для нас родные когда то были. Они нам бумагу принесли, подпись наша нужна. Подпишем и нас куда то там увезут. Не подпишем, всё равно увезут. Зачем же подписывать? А чтобы наши бывшие родные себя добрыми людьми считали. А я их сумасшедшими считаю. Для чего у мебели подпись брать и согласие? Грузи, да вывози!
Чужаков весь день не слыхать и не видать. Соседей тоже. К вечеру кашлянули. А песня не задалась. Зато пляска задалась — сапожки застучали, целый ансамбль за окнами отплясывал. Потом немного покашляли да умолкли.Старшей девчонке нехорошо стало, младшая её успокаивать начала. Тут вновь чужаки к нам, без стука, шапок не снимая. А у нас на столе ничего. Потому что всё чужаки скушали, а то чего совсем чуть-чуть осталось утренние хорошие знакомые доели. Я первым понял, сейчас мебель ломать будут. Потому что надо же чужакам что то делать, когда стол пустой. Смотрят на наших девчонок. Чужаки молодые, на их чужбине, может такие же сёстры у них остались. Мебель ломать юные чужаки ещё не научились, тем более кукольную, детскую. Для некоторых сверх человеческих сил. Мне нужно сделать шаг. Не вперёд, а назад, потому что наши девчонки в угол забились. Мне нужно их закрыть, чтобы сначала сломали меня. Но я медлю, юный чужак встречается со мной взглядом, мне кажется я читаю его осуждающе-удивительные мысли «Ну, что же ты? Страшно, да?». Мебели не страшно, но этот юный во мне сейчас человека видит, мебелью прикидывающегося. Человек этот не очень то человек, но всё же не окончательно мебель. Я делаю шаг и наших девчонок чужакам становится не видно. Жена встаёт рядом. Юный улыбается. Вроде как проверил нас и оценил? Юный поправляет пятнистую пилотку. Сон всё это, но не проснутся мне. Сон, конечно же.
- Встаньте, пожалуйста, на место! — коверкая наши слова говорит мне чужак и показывает ладонью где это самое моё место. Рядом с буфетом, со шкафчиком.
- И вы встаньте на место, — это моей жене.
Ближе к полудню в городе появились местные. В большом количестве. Их, вроде как и не ждали, а они высадилиь с разных сторон. Чужаки заметались, стали в эти разные стороны стрелять. Только местные лучше каждую улицу, каждый закоулок знали и гоняли чужаков, пока те замертво не падали. Так полдня прошло. Потом город перестал быть чужим, стал нашим. Наши, они же местные, гуляли по городу, радовались видя неподвижно лежащих чужаков. Многие дома горели, но нашим-местным нечем было их тушить. Ждали подкрепления с пожарной техникой. В самом центре догорал дом, в котором жили самые культурные люди города — учителя, музыканты. Валялась и дотлевала поломанная таки чужаками мебель.
- Красивые кресла, вообще шикарно ведь жили люди! — сказал один из наших, остановившись у кострища.
- Мебель не жалко… — вздохнул другой наш, — А вот людей… Куда они подевались, те, кто здесь жил?
- И их дети, — кивнул третий наш, — в сторону безруких, опалённых лысых кукол и незгоревшей алюминиевой кукольной посуды.
Местные-наши оставили догорающие мебель и пошли искать людей с детьми.