Оставшиеся в живых ужинали молча. Все слова, какие на уме были и без, за вчера и сегодня, выхаркали, выплевали друг на друга. Теперь поили, кормили стыд, чтоб успокоился. Инженер, мрачнее тучи, желваками как поршнями двигал, глаза выкатил, сосуды набухли, того и гляди лопнут. Историк опять начал икать и покряхтывать, поди морфий в железах кончаться начал. И Электрик за старое вспомнил - вывалил мясо на стол и теперь выскребал, вылизывал, причмокивая. Разве что не подвывал, как прежде. Химик же набычился над тарелкой, лопатки вывернул чуть не вровень с плечами, хоть поднос с наполненными стаканами ставь, мордаху опустил, баки встопорщил и только уши шевелятся, по ним и видно - живой вполне. Хотя прошлой ночью в лесу шерсть на спине горела как пакля, а кожа лопалась пузырями, как кипящая похлёбка.
С каждым днём элоев становилось больше. Как отбросов на помойной яме. Даже вонь стояла похожая.
Я поднял голову, глянул влево, вправо. Только челюсти движутся: хрусть-хрусть, да вода в графинах то замрёт, то кругами всколыхнётся.
Наконец, все насытились и повернулись ко мне.
- Пора, - сказал я.
- Вот пуля пролетела и ага, - из своего угла непонятно заметил Историк и странно сверкнул глазами.
Навалившись, мы впятером приоткрыли дверь и столпились на пороге. Ночь со двора вливалась в гигантское помещение через возносящиеся ввысь стрельчатые окна. Ни одна лампа под потолком, ни единый огонёк не вставал у неё на пути.
От дверного проёма вниз опускались семь каменных ступеней, замызганных главными ингридиентами человеческой жизнедеятельности: кровью, дерьмом и копотью. В былые времена по её сторонам возвышались перила. О них напоминали пеньки от стоек. Можно было споткнуться и сломать себе шею. А сейчас достаточно было прыгнуть: огромный обеденный зал был набит до отказа - не разобьёшься, но затопчут. Море бубнящих и вопящих голов, колышащийся лес поднятых рук. Дышать было не чем, легче сдохнуть. Воздух стал плотным как бумага. Казалось, чиркни спичку и он вспыхнет. Обеденные столы из дуба, каждый из которых был рассчитан на шестьдесят персон, были перевёрнуты, кроме одного да и тот использовался в данный момент не по назначению.
- Тебе не кажется, что за два дня наших страданий, местечковые цветы жизни кардинально сменили гардероб? - сглатывая слюни и прижимаясь к плечу, нашептал в ухо Водопроводчик. Его бил озноб, шерсть патлами свисала с лица.
Сказать было нечего. У меня самого глаза не на шутку разбежались.
На какие изыски портняжьего разврату не пойдёшь, лишь бы почаще прыгать друг на дружке. Буржуйчики, эти процентщики, рантье, кредиторы-заёмщики, эксплуататоры-душегубы, империалисты и прочие дармоеды-душители пролетариата, не уступали своим подружкам в эпатажности нарядов: полоски разноцветной фольги, подпоясанные цепями, навевающие мысли о клетке Фурье; галоши-попрыгунчики перделки; длинные до пят плащи, разнообразной расцветки и фасонов; фуфайки и вышиванки. Особо продвинутые надевали на головы обручи: с рогами, канделябрами, ракетницами, к которым подвешивались канатики с паровозиками, по пять-шесть, подушек. Действительно, зачем искать подходящую думку, чтобы упасть на неё с подружкой - всё своё ношу с собой.
Неожиданно разбег моих глаз прервали. В какой-то миг шум оборвался и на стол запрыгнул самец с удивившей меня прокаченной мускулатурой. Единственным элементом одежды являлась широкая перевязь через плечо с длинным заострённым футляром на уровне бедра.
- Свобода!- проорал он и толпа ответила восторженным рёвом.
- Равенство и братство! - показалось, стены задрожали в унисон воплям.
Тогда он взметнул правую руку и... я протёр глаза:
- Откуда, сцука, нож?
- Не нож, а скальпель. - возмутился Слесарь, слеповато щурясь.
- Да пофуй. Ты что ли, филолог?
- Гладиус, - встрял Историк из-за спины, со своей маниакальной страстью реконструктора.
- Плевать как он называется, - вскипел Слесарь. - Мы-то с голыми руками.
- А по-моему, обычный кухонный нож, - обронил глазастый Водопроводчик. - Только большой. Под не нашу с тобой ручищу.
- Откуда? - возмутился Историк, пропустив где-то по дороге самое главное.
- Оттуда. Дикарь вернулся.
- Ему показалось мало сорока семи наших товарищей?
- Плевать он на них хотел со своей английской колокольни. Мы для него смесь макаки и дворняги. Он как и мы - мститель. Решил поквитаться за свою поджаренную в лесу малолетнюю подружку.
К самцу на пару запрыгнула буржуйка. Атласная раскосая в бодистокинге, перевязанная солдатскими ремнями, со стеком в каждой руке на откровенно вызывающих войлочных лабутенах с каблуками пружинками. Я распахнул глаза:
- Постой-ка, а не та ли это девица, которую Дикарь?..
- Та самая. Живее всех живых, - подтвердил Водопроводчик и шумно засопел.
Физкультурник приобнял подружку, впился губами в её рот, оттолкнул и повернувшись к нам, затопал ногами:
- Поглядите-ка, что за встреча, - визгливо прокричал он, указывая на нас ножищем. - Уважаемая публика, прошу любить и жаловать. По хроникам, кануло пятьдесят с бантиком лет, как мы лишились последнего из их племени. Нам было так жаль. Мы горевали. А всё почему?
- Почему? - проорала толпа.
Человечек сорвал с лысой головы кучеряжки и швырнул вниз, в поднятые навстречу руки:
- Мы забыли поинтересоваться у них: кто они такие? Может, просто звери?
Толпа заулюкала, засвистела.
- Нет, - рыкнул я, поводя головой из стороны в сторону. - Мы просто люди.
- О! - Человечек пошатнулся и едва не упал, но его вовремя подхватила соседка. - Какое совпадение. Мы - тоже. - Внезапно он ощерился на кривляющуюся лилипутку в толпе, которая что-то кричала и тянула к нему руки, и швырнул в неё нож. Элои расступились и тут же сомкнулись, как волна, поглотившая возомнивший себя горою камень.
- Нам надоели ваши фрукты, - взвизгнул одинокий голос.
- Жрите их сами, - вторили ему.
- Яблочки наливные, - блеюще пропело в несколько голосов.
Что-то белое взлетело в воздух, описало параболу, шлёпнулось в паре шагов от меня и подкатилось к самым ногам, попеременно вихляя белым, чёрным и красным. Снизу вверх таращилось глазное яблоко. Слишком большое, нечеловеческое. Такое бы наверняка поместилось в глазницу Дикаря. Кто-то не поленился, выколупал хрусталик, вставил в отверстие аж целых три виноградных косточки. Этот кто-то расположил их остриями наружу, строго по осям, под углом в сто двадцать градусом.
- Математика, бля? - я почувствовал жжение и неодолимый зуд, как будто в затылок разом впилась комариная стая. - Или всё же искусство?
В ноздри ударил терпкий запах крови. И я прыгнул назад, изворачиваясь, обнажая когти и зубы - непобедимый, сильный, ловкий. Историк и Слесарь настигли меня в прыжке. Клыки впились в горло, а когти товарищей принялись рвать в клочья немощное, отжившее тело.
В ту же секунда под потолком вспыхнули лампы и наступила ослепительная тьма.
- Мяса! - вскричали элои, - и с воем проснувшегося от спячки роя бросились на морлоков.