ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ
ПИСАТЕЛЬ ШАРЛЬ ГОТЬЕ
Глава 1
Первого мая Николай на демонстрацию не пошел, и, по просьбе Рогдаева, отправился в кинотеатр «Globe», арендованный федерацией анархистов для благотворительного вечера. Из клуба анархистской федерации уже прибыли грузовики со столами, декорациями, вазами и цветами, но до прихода хозяина кинотеатра охрана туда никого не пропускала. Ляхницкий нервно бегал около грузовиков. Увидев Николая, он вцепился в его руку и запричитал, как будто вот-вот наступит конец света.
– Езус Мария, мы не успеем ничего сделать. Это провал, неслыханный провал.
– Успокойтесь, Вацлав Витольдович, – сказал Николай, – у нас еще много времени.
– Как вы не понимаете, Николай Ильич, надо расставить столы, все прибить, развесить, приготовить место для аукциона. А буфет, а цветы? Вы видели бал и концерт без цветов?
– Моя жена всегда пела без цветов и имела успех.
– Елизавета Григорьевна не получала цветы? – воскликнул поляк, округлив глаза, так что они того гляди вылезут. – В это невозможно поверить.
В десять часов все стало на свои места: появился хозяин «Globe» Аллар Эйлер, пришли служащие кинотеатра, и работа закипела. Общими усилиями разгрузили машины, развесили воздушные шары, гирлянды из лампочек и цветов. Ляхницкий носился по фойе и зрительному залу, указывая, куда что ставить и вешать. От его внимания не ускользала ни одна мелочь. Проверил сцену, туалеты, гримерные, все кресла в зале, буфет и окончательно успокоился, когда появились Лиза и женщины из клуба.
Лиза ушла в зал пробовать пианино и ждать детей. Женщины раскладывали на столах вещи, сделанные в кружках клуба для ярмарки: детские вязаные вещи, наборы платков и салфеток, вышитых гладью, бусы, украшения из бисера, мягкие игрушки, красивые галстуки с вышитыми рисунками и вензелями из русских и латинских букв. Большая часть из них была с буквой «А» – символом анархизма. Такие галстуки обычно делались на заказ и считались эксклюзивными. Этому искусству женщин научила жена анархиста Звонникова – Ирина Федосеевна, работающая художницей в галстучной мастерской. Часть галстуков лежала отдельно на столе в красивых подарочных коробках, перевязанных цветными лентами. За них надеялись получить крупную сумму денег.
Солидный сбор ожидался и от картин, подаренных для аукциона друзьями художницы Нефедовой. Сама Маруся представила на этот раз только одну картину «Базарный день на Молдаванке». Появившись ненадолго в кинотеатре, она дала совет рабочим, как развесить картины, и, купив четыре эксклюзивных галстука, о чем-то долго беседовала со Звонниковой. Когда она ушла, Ирина Федосеевна сказала, что Маруся заказала ей для своего благотворительного вечера пятьдесят галстуков с сюжетами рисунков, о которых сообщит позже.
Отдельно висели рисунки, подготовленные членами художественного кружка при клубе. Среди них было несколько работ дочери Ващенковой, пожертвованных ею для общих целей. Сама Евдокия Степановна, далекая от политики и анархизма, но искренне любившая своих постояльцев, тоже была тут и суетилась около стола с самоваром из пансиона. Рядом с самоваром стояли блюда с пирожками и булочками, испеченными ею для такого случая. Выпечку из дома приносили и другие женщины. А за час до прихода гостей служащие из соседнего кафе доставили заказанные накануне лотки с сэндвичами, пирожными и ящики с сельтерской водой и кока-колой.
Убедившись, что во всех помещениях наведен должный порядок и все готово для аукциона и бала, Ляхницкий успокоился, но ненадолго. Чем ближе приближалось время концерта, тем больше его охватывало беспокойство теперь уже из-за того, что опаздывали некоторые артисты, приглашенные из театров, и комик-конферансье. Вцепившись в руку Николая, он закатывал кверху глаза, шепча побелевшими губами: «Езус Мария! Это чудовищный провал».
Николай с трудом ускользнул от него, направившись в фойе, где появились участники демонстрации. Возбужденные люди собирались в группы, рассказывая тем, кто не был на демонстрации, как все прошло, кто выступал на митинге, о чем они говорили. В отдельных местах вспыхивали споры, но это не входило в планы устроителей праздника: сегодня все должны отдыхать. В зале появились девушки в белых передниках. Они разносили на подносах бутерброды и воду, приглашали к столу, где Евдокия Степановна и ее помощницы угощали чаем из самовара. Спиртные напитки были запрещены. За этим строго следили рабочие с красными повязками. «Все, как в Екатеринославе», – радовался Николай, вспоминая такие же праздники, проходившие в Брянской аудитории.
Опять откуда-то прибежал Ляхницкий, приказал всем отступить к стене, освободив место для танцев. Появилась группа музыкантов, и зазвучала венгерская мазурка. Тут же из боковой комнаты вылетело несколько пар юношей и девушек из бального кружка клуба, одетых во фраки и белые воздушные платья. В одной из девушек Николай узнал молоденькую машинистку из редакции «Буревестника» Андри Бати. Она была дочерью французского социалиста Франсуа Бати. Несколько лет назад тот резко выступил в одной из газет против правительства и вынужден был бежать из Франции в Женеву. Его статьи тоже печатались в русском журнале.
Пролетая мимо Николая, девушка улыбнулась ему. Ей давно нравился этот русский анархист.
Мазурка кончилась, зазвучал вальс. Девушки в бальных платьях стали приглашать мужчин. Андри подошла к Николаю и, покраснев от смущения, взяла его за руку:
– Николай Ильич, вы скучаете? Пойдемте танцевать.
– Я не умею, – смутился тот.
– Это не так сложно, как вам кажется, я научу вас, – и Андри потянула упиравшегося Николая на середину зала.
Николай вспомнил уроки танцев в гимназии и, держа девушку за талию, повел ее по кругу. Несколько раз он сбивался с такта и два раза наступил ей на ногу. Она по-детски весело смеялась и говорила, что для начинающего танцора он превосходно вальсирует. У нее были белокурые волосы, темно-карие, искрящиеся глаза и открытая улыбка.
– Андри, вы давно занимаетесь в клубе?
– Третий год, когда мы переехали сюда из Парижа. Моего отца преследовали власти.
– Я знаю об этом, слышал и про вашего дедушку, участника Парижской коммуны. Сколько ему сейчас лет?
– Шестьдесят восемь. Я могу поговорить с ним, он даст вам интервью.
– Было бы хорошо, ведь это редкая удача познакомиться с коммунаром.
– У меня такая же замечательная бабушка. Она находилась в одной камере с Луизой Мишель.
– Эта история тянет на роман.
– Напишите. У вас получится, – сказала она, смущенно улыбаясь.
Вальс кончился. Сделав книксен, Андри побежала к своему партнеру: начинались показательные выступления участников бального кружка. Лучшую пару определяли зрители. Николай без сомнения симпатизировал Андри и ее молодому человеку, но публика выбрала другую пару, одновременно признав, что все танцевали хорошо. Рогдаев и Льебар вручили победителям призы.
Тем временем все оживленнее становилось около столов, где продавались вещи, сделанные на продажу женщинами клуба. Николай купил дюжину вышитых носовых платков, разыскал Андри и подарил ей три штуки, остальные оставил Лизе. Девушка вспыхнула от радости и куда-то убежала. Вскоре она появилась с галстуком, на котором была вышита буква «А», и вручила ее Николаю, рассчитывая, что ее подарок будет ему напоминать о ней.
Мужчины, покупавшие такие галстуки, сразу надевали их на шею. Николай тоже поменял свой галстук на новый, но вскоре снял, решив, что Лизе подарок другой девушки не понравится. Увидев рядом Мишеля, он засунул галстук ему в карман.
Наступил самый захватывающий момент – аукцион. Его проводил соредактор Рогдаева по журналу «Буревестник» Максим Раевский. Нешуточная борьба развернулась между двумя молодыми людьми за картину Маруси Нефедовой «Базарный день на Молдаванке». Сжигая друг друга ненавистными взглядами, они выкрикивали все новые и новые цены. Наконец один из них сдался и покинул зал. Его соперник вручил Ващенковой, собиравшей все деньги в коробку из-под пепси-колы, пачку франков и выбрал еще три небольших акварели ее дочери. Довольные зрители расходились, гадая, кто были эти молодые люди. Лида Труфимова вспомнила, что человек, купивший картину, – художник Жюль Дюверже. Она его встречала у Маруси в мастерской.
Через час все вещи на ярмарке и аукционе были распроданы. Раздался звонок на концерт, и толпа с шумом направилась в зал. Николай прошел за кулисы. Лиза давала последние наставления детям, выступавшим первым номером. Рядом на плюшевом диване, обмахиваясь веером, сидела красная от волнения аккомпаниатор Эмилия Карловна Шмидт.
– Николай Ильич, как хорошо, что вы пришли, – сказала она, радостно улыбаясь, – мы тут все потеряли голову.
– Напрасно, Эмилия Карловна. Все идет отлично.
Появился весь взмыленный, с багровыми пятнами на лице Ляхницкий. «Комик-конферансье не пришел, – сообщил он убитым голосом. – Придется мне вести концерт». Он скрылся в гримерной и через пять минут появился во фраке и манишке с высоким, накрахмаленным воротником. Вид у него по-прежнему был взволнованный.
– Вацлав Витольдович, успокойтесь, – пожалел его Николай, – никто отсутствие вашего комика не заметит.
– В зале много почетных гостей.
– Меньше об этом думайте. Это вам не опера Гарнье.
– О-о-о, – закатил тот глаза и направился к сцене.
Концерт открывался романсами Рахманинова в исполнении одной из Лизиных учениц. Эмилия Карловна взяла девочку за руку и повела на сцену.
Вернулся красный, как помидор, Ляхницкий и, нервно жестикулируя руками и беспрерывно одергивая фрак, доложил, что в зале столько народу, что яблоку негде упасть. Дети притихли, но, как только выступила первая девочка, все успокоились. Дальше все шло, как по маслу. Тонкие голоса детей, их нарядная одежда, белые банты, похожие на распустившиеся розы, и забавные реверансы вызывали у зрителей восторг и умиленье.
Наступила очередь Лизы. Ей вдруг показалось, что рабочим будет скучно слушать арии из классических опер, которые она для них выбрала. Но стоило ей запеть «Хабанеру» из «Кармен», как зал замер, а, когда она исполнила еще ряд арий, зрители так долго хлопали, что ей пришлось повторить «Хабанеру» и спеть заготовленную на всякий случай арию Мими из «Богемы».
Тут откуда-то появился комик-конферансье. Оказалось, что он перепутал кинотеатры и поехал в другое место. Возбужденный от волнения не меньше Ляхницкого, он выбежал на сцену, когда там выступали два клоуна, не к месту раскланялся и еще больше рассмешил публику, решившую, что это так задумано.
Концерт шел больше двух часов. Лиза была уверена, что зрители устали и скоро начнут уходить, нужно отменить польскую музыку в конце программы. Однако этот патриот Ляхницкий (кому он здесь хотел что-то доказать?) сделал такие круглые глаза, что ей пришлось покорно исполнить и романс Глинки, и полонез Огинского. Дальше шла «Марсельеза». На сцену вышел детский хор, но публика продолжала хлопать Лизе, требуя, чтобы она исполнила еще что-нибудь, и она стала играть один за другим вальсы и ноктюрны Шопена.
Порядок вечера был нарушен. Дети обступили пианино, не сводя восторженных глаз со своей учительницы. Из задних рядов люди подошли к сцене, чтобы вручить ей неизвестно откуда появившиеся у них цветы, наверное, вынимали их из расставленных повсюду ваз. Так могло длиться долго. Ляхницкий спустился в зал, нашел рабочих с красными повязками и приказал им, когда пианистка закончит очередную вещь, громко потребовать «Марсельезу».
– Даешь «Марсельезу»! – послушно закричали те, и их призыв подхватили все присутствовавшие.
Ляхницкий махнул оркестру платком, дети вышли вперед, и зазвучал гимн французских коммунаров. Зал встал и дружно запел вместе с Лизой и детьми. Выглядывая из-за кулис, Николай, видел, как в первом ряду пели Льебар, Мишель, Рогдаев, Раевский, главный инженер фабрики Липен, тоже присутствовавший на этом празднике.
После концерта за кулисами собрались руководители фабкома и федерации анархистов.
– Ну, и денек, – сказал Рогдаев, распуская галстук и расстегивая верхние пуговицы рубашки. – Молодцы! – это он уже обращался к Ляхницкому и Николаю. – Не думал, что вы успеете подготовить все к нашему приходу.
– А концерт! – воскликнул Льебар. – Елизавета Григорьевна, ваше пение можно слушать бесконечно. В зале присутствовало несколько человек из ШОП, они ушли немного раньше в другой клуб, и сейчас ждут нас в кафе «Cygne» на товарищеский ужин. Едут все без исключения. Елизавета Григорьевна, я беру вас под свое покровительство, пожалуйста, не сопротивляйтесь.
– А убраться? – засуетился Ляхницкий. – Мы обещали дирекции привести помещение в порядок.
– Вацлав Витольдович, – устало сказал Льебар, – успокойтесь, наконец. Есть рабочие, есть служащие кинотеатра. Все сделают без вас.
Глава 2
Когда они приехали в кафе «Cygne», гости еще съезжались и в ожидании, когда их пригласят к столу, прогуливались по холлу с огромными окнами, выходящими на набережную Роны, или стояли группами около стен. Среди них Николой заметил руководителей швейцарской социал-демократической партии, профсоюзных лидеров, чьи портреты постоянно мелькали на страницах левой прессы.
Взяв шефство над супругами Даниленко, Льебар подводил их то одной группе людей, то к другой, представляя Лизу русской певицей и пианисткой, а Николая – деятелем российского рабочего движения. Сбежать от него было невозможно. Им пришлось выслушивать комплименты в адрес Лизы и отвечать на вопросы о России, к которой сейчас в Европе проявляли особый интерес. Имена Ленина, Кропоткина, Плеханова и особенно Столыпина были у всех на устах. Двое журналистов из газет «Volksrecht» и «Tagwacht» вручили Николаю свои визитки, взяв с него слово, что он обязательно найдет время с ними встретиться. Льебар довольно улыбался, как будто внимание, оказанное Даниленко, касалось его лично.
И в зале не удалось от него избавиться. Он посадил их за столом рядом с собой: Лизу с одной стороны, Николая – с другой и стал усиленно ухаживать за Лизой, говоря без остановок, как заведенная машина. Она рассеяно слушала его, с интересом рассматривая гостей. Пока звучали первые тосты, все спокойно сидели на местах. Но уже через полчаса мужчины стали переговариваться через стол, громко спорить и ходить по залу, отыскивая нужных им людей. Рогдаев и Мишель горячо спорили с каким-то солидным господином, с черной полоской усов и аккуратной бородой вокруг рта. Неожиданно тот замахал на них руками, засмеялся, встал и произнес на ломанном русском языке тост за русских анархистов и князя Кропоткина.
– Это – Бернард Олланд, – сказал Льебар, наклоняясь к Лизе, – председатель профсоюза булочников и, доложу вам, отличный охотник. У него, Елизавета Григорьевна, то есть у профсоюза, есть охотничий домик в горах. Мы туда ездим охотиться на лис и кабанов. Я скажу Бернарду, он пригласит вас с мужем к себе. Вы получите большое удовольствие, ведь в России любят охоту.
– Почему вы так решили?
Он шутливо погрозил ей пальцем.
– Об этом пишет ваш Толстой.
– Это забава помещиков.
– Да-да, для крестьян это очень плохо. Охотники вытаптывают их посевы. Толстой тоже помещик, но он против Бога, насилия и государственной власти. Я читал его книгу «В чем моя вера?»
Лиза с любопытством посмотрела на него.
– Не удивляйтесь, Елизавета Григорьевна. Когда я был ребенком, моя мама сдавала комнату русскому студенту. Студент взялся меня образовывать. Он любил Толстого и читал отрывки из его книг на французском языке. Потом русский от нас съехал. Я запомнил этого писателя и взрослым перечитал все его крупные произведения. Вы, наверное, думаете, если я работаю на фабрике, то ничем не интересуюсь. Я занимаюсь самообразованием, чтобы быть культурным человеком и пользоваться авторитетом у рабочих.
Последняя фраза прозвучала так фальшиво, что Лиза опять потеряла к нему интерес и стала думать о том, как бы поскорей уйти домой.
Николай же увлекся разговором с другим своим соседом, известным анархистским писателем Шарлем Готье. Его последнюю книгу о том, как рабочие под руководством синдикатов совершат в будущем социалистическую революцию, он только что прочел по просьбе Рогдаева, чтобы написать заметку для «Буревестника».
Николай сказал ему об этом, и тот заинтересовался его мнением.
– В 905-м году, – осторожно сказал Николай, чтобы не обидеть писателя, так как считал его книгу полной утопией, – я сам был участником революции в городе Екатеринослав. Развитие событий у нас проходило несколько иначе.
– Вот как! – радостно воскликнул писатель, – рассказывайте, ничего не пропуская.
Николай коротко рассказал ему о создании Боевого стачечного комитета (БСК), о Чечелевской республике и печальном окончании забастовки.
– Значит, ваша республика продержалась так долго благодаря тому, что в это время стачками была охвачена вся страна?
– Да. Сначала представители Московского совета рабочих депутатов приезжали к нам с просьбой поддержать их решение о Всероссийской стачке, потом их же посланец уговаривал нас сложить оружие и прекратить бесполезное сопротивление. В Москве к тому времени восстание было подавлено, баррикады разгромлены, а в наш город губернатор ввел дополнительные войска с артиллерией.
– И все-таки вы не сдавались? – взволнованно воскликнул Готье, захваченный рассказом Николая.
В своей книге, рассказывая о будущих стачках в Париже, писатель указывал, что армия там была малочисленной, и солдаты не решились оказать сопротивление восставшему народу. Только однажды они набросились на демонстрантов с кулаками. Перепуганная толпа в панике передавила много женщин и детей. Они и стали основными жертвами революции. Их похороны вылились в мощную народную манифестацию. В другом месте, описывая события в разных районах Франции, Готье говорит о том, что первой заботой революционеров было арестовать высшее офицерство, и кучка решительных людей умело проделала эту операцию. После этого им не стоило труда убедить солдат не сопротивляться, разоружить их и распустить по домам. Такое у Готье было примитивное представление о народном восстании.
– Меньшевики уговаривали Боевой стачечный комитет сдаться, – сказал Николай, с волнением вспоминая те далекие события, – но рабочие дружины решили продолжить сопротивление, и республика продержалась еще несколько дней. После введения дополнительных войск силы оказались неравные: у рабочих – самодельные бомбы и пистолеты, у солдат – винтовки и пушки. Председатель БСК Петровский отдал приказ сложить оружие. «Мы не отступаем, – сказал он рабочим, – мы кладем оружие в ножны и ждем сигнала, когда совместно со всей Россией снова вступим в борьбу».
– Хорошо сказано: «Мы не отступаем, мы кладем оружие в ножны и ждем сигнала». Кто же входил в этот боевой комитет?
– Разные люди: рабочие, интеллигенция, были два профессора-большевика из Горного училища, где я тогда учился. Но еще до этого, двумя месяцами раньше, в период первого этапа революции, рабочие сами, без всякой указки сверху стали строить баррикады, оказывая сопротивление войскам теми примитивными средствами, которые у них оказались под рукой. Я вел рабочий кружок несколько лет, могу свидетельствовать, что наш рабочий класс быстро «взрослеет».
В этот момент к нему подошла Лиза с предложением пойти домой. Николай представил Готье свою жену. Тот вышел из-за стола и, наклонив свою крупную белую голову, поцеловал ей руку. Николай просил Лизу побыть еще немного: она прервала их беседу на самом интересном месте.
– Коленька, прошу тебя, уйдем отсюда, – взмолилась Лиза, – твой Льебар меня замучил, у меня разболелась голова.
Писатель выразил сожаление, что они уходят, и пригласил их в ближайшее воскресенье приехать к нему в гости в Кларан.
– Моя супруга и дочь любят музыку, – сказал он. – Елизавета Григорьевна, они будут рады послушать вас.
– Вы были на концерте? – удивилась Лиза.
– Был и совершенно вами очарован, а теперь и вашим супругом, мне давно не попадался такой интересный собеседник.
– О чем же вы разговаривали с Готье? – спросила Лиза, когда они вышли из кафе и сели в автобус. – Ты, кажется, критиковал его книгу.
– Критиковал, но не могу отрицать, что он прекрасный философ и публицист. А разговаривали мы с ним о нашей революции.
– Представляю, как вы нас замучаете с женой Готье своими разговорами о политике.
– Разве тебе это не интересно? Он же крупный анархистский писатель, и я даже кое в чем с ним согласен.
– В чем же?
– Расскажу в следующий раз, ты сейчас все равно устала. Я лучше буду петь тебе дифирамбы, как хорошо ты выступила на концерте. Неудивительно, что Льебар замучил тебя своими ухаживаниями.
– Он начитался Толстого, хочет нас пригласить на охоту в компанию председателя профсоюза булочников, того, что произносил на русском языке тост за анархистов и Кропоткина. У его профсоюза есть охотничий домик в горах.
– На охоту я с удовольствием бы поехал, но не с Льебаром: не люблю двурушничество. Сначала мутил на фабрике воду против меня, теперь напрашивается в друзья. Ненадежный товарищ, пусть он даже читал Толстого. Ты согласна?
Лиза не ответила. Николай хотел еще раз поддеть ее насчет ухаживаний Льебара, но увидел, что она спит, подперев рукой подбородок.
Глава 3
Кларан находился на северо-восточном берегу Женевского озера в районе швейцарской Ривьеры. Сев рано утром на пароход, курсирующий между Женевой и этим курортным местом, соседствующим с известным городом Монтрё, они с удовольствием совершили путешествие по воде, о чем давно мечтали.
Готье встречал их на пристани с той-терьером. Так как день выдался прохладный и ветреный, он был в просторной куртке и фетровой шляпе. Длинный теплый шарф обматывал его шею и одним концом спадал вниз на груди. Николай и Лиза его не узнали и прошли мимо, направляясь вместе с пассажирами к автобусной остановке. Писатель их громко окликнул и отпустил поводок собаки. Увидев, что хозяин знает этих людей, пес стал прыгать около них и радостно повизгивать. Лиза взяла его на руки. Маленькое существо прижалось к ее груди, облизав ее лицо острым, розовым язычком.
– Вот вы и познакомились, – весело сказал Готье, – Вик не ко всем так ластится, признал в вас своих людей.
– Я не знала, – сказала Лиза, опуская собаку на землю, – что той-терьеры такие ласковые, как маленькие дети.
– Они очень преданные. Да, да, умница мой, – с нежностью сказал Готье, увидев, что Вик смотрит на него, виляя хвостом, – все понимает, но не может ответить.
Дорога поднималась в гору. По бокам тянулись двух- и трехэтажные особняки, рестораны, магазины, фешенебельные отели, последних было особенно много. За их широкими зеркальными стеклами виднелась богатая мебель и застывшие за стойками регистраторы в строгих форменных костюмах. Изредка попадались прохожие. В основном женщины с корзинами, возвращающиеся с базара, и почтальоны на велосипедах.
Готье поведал им, что в Швейцарию они с женой и младшей дочерью приехали шесть лет назад после того, как его газету «Rebellion» обвинили в подстрекательстве к терроризму. На самом деле, конечно, ничего этого не было. Тогдашнему премьеру Эмилю Комбе не нравилась резкая критика власти. Газету и типографию закрыли, ему пригрозили тюрьмой. До этого он уже отсидел пять лет по «процессу 30-ти анархистов», поэтому срочно пришлось уехать из Франции. В Париже осталась его старшая дочь с семьей. Типографию перенесли в другое место, а он со своими верными помощниками продолжает выпускать газету, сменив ее название на «Avenir».
Видно, что Кларан писателю нравился. Он то и дело останавливался около какого-нибудь старинного особняка с завитушками рококо и аркадами или богатой виллы за ажурной изгородью, указывал на архитектурные особенности здания, мансарды, лепнину, башенки. Стены иных домов, выходящих на улицу, закрывала густая зелень плюща, тянувшегося в несколько этажей до самой крыши. В садах за изгородью цвели камелии, гортензии, магнолии. Пышные гортензии разных цветов росли и в вазонах около дверей домов и магазинов. Рядом с ними кое-где на стульях сидели пожилые мужчины и женщины. Шарль со всеми здоровался, приподнимая шляпу и обнажая свою большую, белую голову. Женщины в ответ улыбались, мужчины вставали, чтобы, пожать ему руку и пожелать удачного дня.
Сами Готье арендовали здесь двухэтажный особняк, окруженный высокими вековыми соснами. От проезжей дороги участок отделяла невысокая изгородь. За ней начинался лес.
Жена Готье Виктория сразу усадила гостей пить чай, затем женщины остались в гостинице, чтобы музицировать, а мужчины отправились в лес: Шарлю надо было показать Николаю одну любопытную вещь. Вик увязался за ними.
Лес состоял из дубов, сосен и елей. Березы здесь не росли, отчего лес казался темным и даже мрачным. Иногда попадались скамейки, но они проходили мимо них. Конечной целью оказалась высокая сосна, у подножья которой возвышался огромный муравейник.
– Вот это чудо природы я и хотел вам показать, – торжественно произнес Готье. – Я сюда прихожу каждый раз, когда гуляю по лесу, и слежу за работой этих тружеников. Приглядитесь к ним внимательно.
Подняв с земли палку, он указал на двух муравьев, тащивших к своему дому небольшую щепку. По дороге к ним подбежали еще несколько помощников, подлезли под щепку, и все вместе поволокли ее дальше к сосне.
– Вот вам наглядный пример коллективной работы у насекомых. Сейчас они проползут несколько сантиметров, передадут щепку другим строителям, а сами повернут обратно. Причем одни побегут за новым строительным материалом, другие будут встречать следующих грузчиков, отберут у них щепки и понесут их дальше. Ими никто не руководит, они все делают сознательно, как им подсказывает их муравьиный разум.
– Я когда-то читал о них, умные насекомые. Но, кажется, у них бывают слуги-рабы. Одни только работают, другие живут за их счет.
– Может быть. У своих муравьев я этого не видел. Я изучал много работ о взаимопомощи и солидарности в природе. Но согласитесь: когда видишь это наглядно, забываешь о науке. Я склонен верить в разум этих существ, в их коллективную ответственность. Ни один из них не бездельничает. Все бегают, суетятся, заняты конкретным делом. Людям не мешает у них поучиться. Не возражайте, – сердито сказал он, увидев, что Николай собирается ему что-то сказать. Николай поднял руки вверх: «Сдаюсь!». Готье, как ребенок, радостно засмеялся: «То-то же».
Чуть дальше был просвет между двумя облысевшими елями, через него открывалась широкая панорама на озеро и вершину Дан-дю-Миди. Присев на скамейку, они молча любовались чудесным пейзажем.
Несмотря на холодный воздух, день выдался солнечный, вода в озере сверкала и слепила глаза. Плавно скользили яхты с наклоненными в одну сторону парусами. Далеко внизу, у пристани швартовался пароход, пассажиры на его палубе казались мелкими точками.
– В той стороне, – наконец, сказал Готье, указывая палкой на левую часть берега, – находится знаменитый Шильонский замок. Как-нибудь мы с вами совершим к нему прогулку по берегу.
Со стороны дома донеслись звуки пианино и Лизин голос. Она пела арию из «Травиаты».
– Моя любима опера, – сказал Готье, – вам повезло с женой.
Шарль стал расспрашивать Николая о его жизни в России, родителях, учебе в училище. Об аресте Николай упомянул вскользь и то только для того, чтобы Готье знал, почему они с женой бежали за границу и оказались в Женеве.
– Значит, вы были связаны с отрядом Борисова, – удивился тот, – а я, по нашему прошлому разговору, понял, что вы – большевик.
– К отряду Борисова я не имел отношения, попал в тюрьму случайно, вместе с женой. До этого я, действительно, был большевиком.
– Одно время я состоял в Рабочей партии Жюля Геда, редактировал их марксистскую газету, но порвал с ними, когда они высказались за участие социалистов в парламенте. Это прямое соглашательство с буржуазией.
– У нас большевики и другие партии поощряют участие своих товарищей в Государственной думе, надеясь хотя бы таким образом улучшить жизнь народа.
– Меня давно интересуют ваши Советы рабочих депутатов. Насколько я знаю, идея об их создании принадлежит самим рабочим. Эти органы самоуправления рабочих – аналоги наших синдикатов.
– Совершенно верно. С такой же возможностью отзывать депутатов и заменять их новыми. Правда, у нас в Екатеринославе этим правом никто не воспользовался. Хотя нет… Накануне общего заседания всех делегатов меньшевики затеяли на некоторых предприятиях перевыборы. В результате в Исполкоме Совета их оказалось больше, и они выбрали своего председателя.
– В этом большая ошибка рабочих. Советы, так же, как и синдикаты, не должны быть партийными, иначе рано или поздно рабочие будут отодвинуты в сторону, лидирующая партия станет руководить ими в своих интересах. Так у вас получилось в 905-м году, когда меньшевистские Советы из Москвы призвали вас прекратить политическую стачку. Инициатива рабочих на местах была подменена указаниями из центра. Не важно, кто превалировал в Советах: меньшевики или большевики. Большевики могли поступить точно так же. Идея рабочих о самоуправлении была извращена.
– Франция – небольшая страна, имеет мощную организацию ВКТ и опыт организованности. В России с ее огромной территорией и слабо развитой промышленностью до этого еще очень далеко. И потом, кажется, ваши товарищи сейчас не возражают против участия в синдикатах представителей разных партий.
– Лично я категорически против этого. Причины я вам изложил. Во всех странах и профсоюзы, и социалисты претерпевают сейчас резкую трансформацию своих взглядов, готовы идти на уступки властям, вплоть до того, чтобы вступать в соглашение с буржуазией и довольствоваться одними реформами. Они забыли о том, сколько раз буржуазия предавала рабочих. Я верю в синдикаты. Они еще смогут себя проявить, утерев нос социалистам-реформистам.
Николай не знал, что ему ответить. В книге Шарля революция происходит без особой насильственной борьбы, участие в ней народных масс под руководством синдикатов носит абстрактно-романтический характер. Такой мягкий вариант революции не возможен ни в одной стране мира, особенно в России. Совершенно примитивное представление у писателя и о самой революции. Она для него – ряд мелких стычек и больших сражений с правительством и капиталом. Шарль призывает анархистов отказаться от военной стратегии и тактики, направить свои удары на учреждения – жечь документы, устанавливающие права на собственность, податные реестры и нотариальные акты.
Николай стал раздумывать, как бы деликатней возразить Шарлю. Тот в свою очередь решил, что молодой человек обиделся на его несколько резкий тон и поглядывал на него с улыбкой.
– Надеюсь, вы на меня не обиделись, Николя, – сказал он дружелюбно. – Вы рассказали о своей революции много интересного. Я хочу, чтобы вы, как непосредственный участник, написали об этом статью, возможно, не одну в нашу газету «Avenir».
– С удовольствием попробую. Мне еще не приходилось писать статьи на иностранном языке.
Их внимание привлекли длинные гудки автомобиля на шоссе.
– Это нам сигналят, – сказал Готье, поднимаясь со скамейки, – наверное, приехал Франсуа Бати. Он был в Париже, и должен привезти мне из библиотеки книги. Вы с ним знакомы?
– Только с его дочерью Андри. Она обещала познакомить меня со своим дедушкой Себастьяном. Хочу написать что-нибудь из жизни Парижской коммуны, но не исторический труд, а… художественное произведение.
– Любопытно. Я сам постоянно возвращаюсь к этой теме.
Увидев, что хозяин и гость направились к дому, Вик вильнул хвостом, как бы извиняясь за свое поведение, и помчался вперед.
– Вот хитрец, – улыбнулся Готье, – любит гостей. Сейчас доложит о себе, и вернется к нам, а то и приведет кого-нибудь.
И, действительно, на дороге появился Вик, а за ним – высокий крупный мужчина лет сорока, издали помахавший им рукой.
– Да, так и есть. Это – Франсуа Бати, – сказал Шарль, подняв в знак приветствия свою палку.
– Очень рад видеть вас, Франсуа, – сказал Готье после того, как представил гостей друг другу. – Мы нагулялись и возвращаемся обратно. Сейчас будем обедать. Надеюсь, вы меня чем-нибудь порадуете?
– Достал, что вы заказывали в библиотеке, кроме двух брошюр. Они на руках у читателей. Обещали сразу сообщить, как только их вернут.
– Жаль. Они мне нужны больше всего. Вы сказали, что для меня и очень срочно?
– Сказал. Заведующий библиотекой обещал поторопить читателей.
– Муравейник смотрели? – подмигнув, тихо спросил Франсуа Николая. – Париж сейчас тоже напоминает муравейник.
Около дома еще двое гостей разговаривали с женой Готье. Один из них оказался русский анархист Георгий Гогелия; второй – постоянный издатель всех книг Шарля в Париже Жорж Дютуа.
Мужчины обменялись рукопожатиями. Вик пришел в волнение от такого количества людей и с лаем носился вокруг них. Готье взял его на руки и, гладя по спине и за ушами, ласково успокаивал.
– Что же вы, Георгий, – обратился он к Гогелии, типичному грузину, с тонкими чертами лица и горящими глазами, – приехали один, без супруги? Мы ее давно не видели.
– Лида болеет, ее замучили бронхиты.
– А вы, Франсуа, где потеряли свою половину?
– У Жанетт важное мероприятие.
– Тогда прощаю.
– Лида решила перевести на русский язык вашу книгу о будущем обществе, – сказал Гогелия, – а Жорж обещает издать ее в своей типографии. Как вы на это смотрите?
– И спрашивать нечего. Я очень рад.
– В ней она предлагает сделать два предисловия: ваше и Кропоткина. С Петром Алексеевичем уже договорились.
– Лида все хорошо продумала. Обязательно напишу. А этому молодому человеку поручено сделать заметку о моей последней книге в «Буревестнике». Предлагаю по этим приятным поводам раскупорить бутылку бордо.
За столом говорили о чем угодно, только не о политике. За этим внимательно следила жена писателя. Стоило разговору отклониться в сторону, как она тут же переводила стрелки в нужном направлении. Виктория давно завела такое правило, чтобы дать возможность мужу отдохнуть от бесконечных разговоров и споров, хотя бы во время обеда. Ими мужчины могут заниматься сколько угодно в его кабинете.
После обеда она предложила Лизе и дочери погулять в лесу, мужчины перешли в кабинет писателя. Николая поразило огромное количество книг и газет на разных языках в шкафах и на письменном столе Шарля.
Когда гости и сам писатель удобно расселись в креслах и на кожаном диване, Шарль взял со стола шкатулку и предложил всем сигары, но никого они не привлекли. Франсуа и Георгий не курили, Николай и Жорж вытащили свои пачки сигарет.
– Ничего вы в жизни не понимаете, – огорченно произнес Шарль, взял сигару и, отщипнув щипчиками ее конец, зажег ее. Дальше шло целое действие: поднеся сигару к губам, он втянул в себя дым, продержал его несколько минут во рту и выдохнул. На его широком, добродушном лице отразилось полное блаженство.
– Что нового в Париже? – обратился он к Бати, втягивая в себя новую порцию дыма.
– Всех волнует вопрос о войне, и в первую очередь нашего друга Жореса. Жан усиленно изучает вопросы, связанные с организацией вооруженных сил Франции, находит в ней массу недостатков и считает ее совершенно непригодной к современной войне. На эту тему он начал писать книгу…
– Вот пример того, как депутаты берутся решать вопросы, в которых ничего не смыслят, – перебил его Шарль. – Жан думает, что если изучит литературу, то станет в этом деле специалистом и, чего доброго, заделается в генералы военного штаба.
– Вы, Шарль, к нему не справедливы. Жан – не многий из депутатов, кто основательно готовится к принятию всех законопроектов и заставляет парламент пересматривать их по нескольку раз, пока не добивается своего.
– Я люблю Жана, но последнее время он меня разочаровывает, а историю с Мильераном и Галифе я ему никогда не прощу. Четыре года назад он сам предложил уменьшить срок службы в армии до двух лет и носился с идеей упразднить армию, заменив ее вооруженным народом, а теперь увидел, что число призывников с каждым годом уменьшается, и у нас все плохо.
– Что поделаешь, – печально вздохнул Жорж Дютуа, поглаживая короткие жесткие усы, – народ беднеет, рождаемость падает. Через пять лет служить вообще будет некому.
– Надо думать не о количественном составе армии, а о ее качестве. Германия успешно это сделала, и сейчас разработала новую морскую программу. В Париже только об этом и говорят.
– Есть только две серьезные силы в мире, – заметил Николай, – Англия и Германия; все остальные присматриваются, к кому из них выгодней примкнуть, чтобы осуществить свои личные интересы.
– Я бы этого не сказал, – возразил Франсуа, – Россия тоже – сильное государство, с которым все вынуждены считаться. Недаром Франция и Англия заключили с ней союз.
– Сейчас многое изменилось в мировой политике. Еще недавно «дядя Вилли» и «кузен Ники» были неразлучными друзьями, теперь же враждебно настроены друг против друга.
– У всех свои амбиции. Балканы и Марокко тому прекрасный пример.
– Значит, Жан серьезно взялся за тему войны, даже пишет об этом книгу, – вернулся к первоначальной теме Готье. – Так что там у него за предложения, Франсуа, можете привести хоть одно?
Бати достал блокнот.
– Предложения довольно смелые. Вот, например, одно из них. Специально записал для вас, Шарль: «Любое наше правительство, которое вступит в войну, должно предварительно открыто и лояльно использовать возможность для разрешения конфликта с помощью арбитражного суда. В противном случае народ будет считать его предателем Франции и врагом отечества. Парламент же, который одобрит такое действие правительства, будет обвинен в измене и подлежит роспуску. Конституционная и национальная обязанность граждан состоит в том, чтобы свергнуть такое правительство и заменить его правительством доброй воли, способным предложить противнику прекратить военные действия путем передачи спора в арбитражный суд».
– Что за наивность? – удивился Николай. – Где взять этот арбитражный суд и кто заставит правительство прекратить войну в Марокко?
– Верно! – поддержал его Шарль, не замечая, что его сигара догорала, и огонь все ближе подползал к губам. – Мы все возмущаемся колониальной политикой Франции, но до сих пор не сделали решительного шага, чтобы остановить ее вторжение в Марокко. Парламент обязан осудить позорные войны в Индокитае и Северной Африке, а не поощрять в этом правительство. Надеюсь, Франсуа, вы не забыли сказать об этом Жану?
– Нет. Он и так постоянно говорит об этом в парламенте. Сейчас его волнует, как предотвратить мировую войну, и здесь он возлагает надежды на международную солидарность, призывая всех социалистов объединиться и проводить в своих странах митинги, демонстрации, забастовки и даже восстания, как это было в России в 1905 году.
– Перед франко-прусской войной Интернационал проводил такие демонстрации вместе с немецкими социалистами, – заметил Гогелия, – а война все равно разразилась. Теперь в Германии нет силы, которая могла бы помешать милитаристским планам Вильгельма. Да и во всем мире таковой не найдется.
– Что же, теперь сидеть, сложа руки? Социалисты обязаны предотвратить войну.
– А если она все-таки начнется, что тогда, Франсуа, вы будете делать? – наступал на француза горячий грузин.
– Возьму в руки винтовку.
– То есть, поддержите свое правительство и пойдете убивать немецких рабочих. Браво! – Георгий захлопал в ладоши, его черные горящие глаза насмешливо улыбались.
– Мы все – интернационалисты, – недовольно поморщился Франсуа. – Но ведь может развиться и другая ситуация. При объявлении войны французские рабочие поддержат пацифистов и повернут оружие не против врага, а против своего правительства. Германские же социалисты, наоборот, послушаются Каутского, вступят в ряды кайзеровской армии и оккупируют Францию. Мои родители это испытали в 1871 году.
– Любая война на руку только капиталистам, ни русскому, ни немецкому рабочему она не нужна, – сказал Шарль, поднося к губам новую сигару. – Я не люблю Гюстава Эрве, но мне нравится его предложение: в знак протеста против войны собрать в казармах весь навоз, построить перед ним солдат и при звуках военной музыки водрузить туда французское знамя.
– Глупо и вульгарно, – поморщился Дютуа.
– Не надо смешивать две разные вещи: интернационализм и патриотизм, – с волнением произнес Франсуа. – Все, что говорит Эрве, возмутительно, особенно то, что французскому народу все равно, кто его эксплуатирует: французский капиталист или немецкий. Если бы это было так, то мы не получили бы Парижскую коммуну.
– Тогда не было такой международной солидарности.
– Ее и сейчас нет. Интернационал трещит по швам.
– А вы, Николай, что думаете об этом? – спросил Готье русского гостя, молча слушавшего их спор. – Должен вас предупредить, друзья, что наш новый друг – большевик.
– Я поддерживаю тех, – сказал Николай, – кто призывает к защите своей родины. Любая война – преступление, и каждый народ имеет право отстаивать свою свободу и территорию. Франсуа, вы боитесь, что Вильгельм оккупирует Францию, а я не хочу, чтобы кайзеровские или австрийские солдаты вторглись в мой дом.
Гогелия хотел ему возразить, но Николай опередил его.
– Можно быть врагом самодержавия, Николая II, правительства, но не собственного народа, который из-за вашего лжепатриотизма окажется еще под пятой и немецких империалистов.
– А немецких рабочих вам не жаль?
– Жаль. Но наша жалость им не поможет. И вы, и я прекрасно понимаем, что организовать в один час, даже в один день восстание рабочих против начавшейся войны невозможно ни в Германии, ни во Франции, ни тем более в России. Весь наш разговор пустой. Никому не нужная демагогия.
– Вот как. Значит, все решения Интернационала по этому вопросу тоже демагогия?
– Интернационал делает то, что обязан делать, но в настоящий момент он бессилен предпринять что-либо существенное.
– Увы! Это, действительно, так, вы попали в самую точку, – согласился Франсуа и, желая прекратить спор, полез в карман за часами. – Прошу прощения, господа! Мне пора. Я должен заглянуть еще к двум товарищам, дававшим мне поручения в Париже. А вы? – обратился он к своим спутникам.
– Мы с вами, – Гогелия был раздосадован, что разговор так неожиданно оборвался, и он не успел ответить Николаю. – Нам важно было получить согласие Шарля на перевод книги. Лида быстро его сделает, а Жорж обещает ее издать до нового года. Так, Жорж?
– Даже раньше, если работа будет готова.
Проводив гостей, Готье и Николай вернулись в кабинет, чтобы продолжить разговор, но пришли с прогулки женщины и позвали их в гостиную пить чай. Лиза по просьбе Шарля спела его любимую арию из «Травиаты» и сыграла несколько вальсов Шопена. Каролин тоже обучалась музыке. Вместе с Лизой они исполнили в четыре руки две пьесы Грига. Николай и Лиза чувствовали себя в этой семье, как дома.
Обратно ехали поездом из Монтрё. Шарль проводил гостей до вокзала, выразив желание увидеть их у себя в следующее воскресенье. Им надо еще о многом поговорить. «Постарайтесь к этому времени написать статью, – напомнил он Николаю, – мы ее дадим в очередной номер «Avenir».
Глава 3
В конце мая состоялся благотворительный вечер, устроенный Марусей Нефедовой в пользу семей шахтеров, погибших в Иллинойсе. Вечер прошел без суеты и волнений, как это было в кинотеатре «Globe». Хозяин салона «Монблан» Эрик Гвинден все заранее подготовил. В двух залах проходили ярмарка и аукцион. В третьем, самом большом выставочном помещении, состоялся бал артистов, приглашенных из соседнего кабаре. Затем профессиональные певцы исполнили несколько арий из оперетт Кальмана и Штрауса.
Лиза выступила с той же программой, что и в клубе, кроме польских номеров, а вместо Марсельезы подготовила «Молитву» Россини. Ей пришла мысль погасить в этот момент в зале свет и зажечь в руках людей огоньки как память о погибших шахтерах. Для этого перед концертом всем раздали свечи, попросив соблюдать осторожность (хозяин салона был не в восторге от этой идеи).
Как только раздались первые звуки «Молитвы», в зале погас свет, и вспыхнули десятки огней. Это произвело на всех такое впечатление, что люди поднялись со своих мест и слушали арию стоя. Когда снова зажглись люстры, у многих на глазах были слезы, и кто-то еще долго не мог прийти в себя.
После концерта здесь же, в салоне, Маруся устроила скромный фуршет для участников вечера, репортеров и узкого круга друзей. К своему изумлению, Николай и Лиза встретили среди них петербургских знакомых: поэта Константина Горскина и его «музу», а теперь уже жену Аделаиду-Евдокию. Супруги приехали в Швейцарию путешествовать и случайно оказались на этом вечере, куда их привел сосед по гостинице – русский художник Х. Константин ворчал, что Х. уговорил их приобрести на аукционе три совсем ненужные им картины. Теперь эту тяжесть придется возить с собой.
Аделаида оказалась намного умней и практичней своего мужа, внушив ему, что картины принадлежат современным модным художникам-импрессионистам и представляют большую ценность. Кроме того, купив их, они оказали помощь американским шахтерам. Константин успокоился и переключился на Лизу. Ее пение и игра на фортепьяно произвели на него сильное впечатление, он обещал по возвращении в Россию поместить о ней статьи в петербургские газеты. Им даже не пришло в голову спросить старых знакомых, почему они теперь живут в Женеве. Аделаида же опять, как в Петербурге, твердила, что Костя безумно талантлив, но в России его не хотят признавать.
– У всех на уме только Блок, Брюсов и Андрей Белый. Вы читали «Огненный ангел» Брюсова? Это роман о безумной любви его и писательницы Нины Петровской, буквально околдовавшей поэта. Но всем известно, что он любит только поэзию. Это безумие кончилось тем, что она хотела из-за него отравиться. А наша Катюша Герман? Влюблена теперь в философа Б. , живет с ним и его женой в Риме в одном номере гостиницы. Любовь втроем – это так романтично, – вздохнула она, с тоской посмотрев на своего флегматичного Костю.
За один вечер Лиза и Николай узнали от нее массу новостей про русских поэтов, их жен, побочные связи и измены.
– Куда же вы дальше? – спросил Николай, желая прервать этот неприятный для него поток сплетен.
– Хотим объездить всю Швейцарию. Костя давно мечтал об этой поездке. Ему нужны новые впечатления.
– Обязательно напишите нам о своих впечатлениях, – сказал Николай и, сославшись на то, что Лизе надо отдохнуть после концерта, они сбежали из салона.
Доходы от вечера превзошли все ожидания. Общая сумма не афишировалась. Некоторую часть денег Маруся передала американскому консулу для семей погибших шахтеров. Об этом тут же известили газеты. Остальные деньги были отосланы Бжокачу в Лондон, где он скрывался со своими ребятами. Вскоре от него пришло сообщение, что они успешно вернулись домой, «родные» довольны «подарками», то есть оружием, закупленным в Англии по каналам Рогдаева.
Не прошел и месяц, как Януш настойчиво стал требовать от жены новых денег. Разозлившись, Маруся написала ему, что ей надоело быть в роли «дойной коровы». «Выбирай или я, или Македония, – закончила она свое резкое послание, – ваша освободительная борьба высосала из меня все соки».
– Ты его больше не любишь? – спросила Лиза, когда Маруся поделилась с ней своим решением расстаться с мужем. История с македонцами и благотворительный концерт в художественном салоне их сблизили. Лиза снова ходила к ней на сеансы.
– Когда-то любила. Так ведь это не самая большая любовь. Ты обо мне, Лиза, ничего не знаешь. Думаешь, я – благородных кровей, аристократка. А ведь я убивала людей, участвовала в Одессе в самых громких грабежах и «эксах».
– Ты, т-ы стреляла в людей?
– Стреляла. Этому меня научил человек, по которому я сходила с ума, – анархист Петечка Романовский или, как его звали в нашем окружении, «Рома». Мой первый мужчина. Я могла на лету подстрелить птицу, в темноте попасть в любой предмет. Потом загремела в тюрьму, была приговорена к виселице. Петя организовал мне побег из тюрьмы, привез в Париж… и исчез. Я подождала-подождала и вышла замуж за фабриканта. А Януш? Да, когда-то любила его, продала ради него дом на Монмартре. Когда французские власти выгнали его из страны, последовала за ним в Женеву. И сейчас столько для него сделала, но прежних чувств нет, наверное, потому, что мы живем врозь. У меня много поклонников. Такой образ жизни мне больше нравится. Люди искусства предпочитают во всем свободу и независимость. Слышала о любви втроем или вчетвером?
– С-с-лышала, – покраснела Лиза.
– Что ты так покраснела? – усмехнулась Маруся. – Это я так спросила, к слову. Ты что, не читала статьи Эммы Гольдман о свободной любви?
– Не читала, но знаю, что она много пишет о феминизме.
– Женщина должна полностью раскрепоститься, перестать быть рабыней мужчины, позволить себе все удовольствия жизни.
– В такой любви есть что-то низменное, женщина перестает быть женщиной в том смысле, каким должно быть ее предназначение.
– Любовь и половое влечение – разные вещи. Ах, Лиза! Ты не знаешь себе цену. С твоей красотой и талантом ты могла бы свести с ума весь Париж. Там к женщине другое отношение, не то, что здесь в Женеве: скучный город и скучные люди.
Маруся позвала ее к мольберту.
– Посмотри, какие я написала еще две картины с тобой. На одной – ты идешь по парку. Ветер срывает твою шляпу и треплет волосы. Ты, улыбаясь, придерживаешь их рукой. Помнишь историю со шпиком? Весна, магнолия, сеет мелкий дождь. Дождя тогда не было, но не важно – это моя фантазия. Весь пейзаж в размытых красках.
– Просто чудо! – еле выдохнула от восторга Лиза. – А вторая?
На второй картине Лиза стояла рядом с велосипедом, держа левую ногу на педали. Четко видна только ее фигура в легком платье и шляпе и передняя часть велосипеда. За ними: с одной стороны – белая воздушная пелена, с другой – крупные мазки красного и коричневого цвета.
– Маруся! Ты – гений, так бы не нарисовал сам Клод Моне.
– Скажешь тоже: до Моне мне далеко. Я знаю свои способности, но я – человек самолюбивый, должна участвовать в Осеннем салоне. Две картины, считай, готовы, за исключением разной мелочи. Нужно сделать еще две или три.
– Когда же ты работаешь?
– Лучше спроси, когда я отдыхаю. Если я на что-то нацелюсь, то забываю обо всем на свете. К черту Януша и его друзей. Садись к окну и не двигайся.
Лиза покорно села к окну и стала думать об их разговоре с Марусей о свободной любви. От кого-то она недавно это уже слышала? Ну, конечно, на благотворительном вечере от жены Горскина Аделаиды-Евдокии. Выходит, жизнь петербургского бомонда мало чем отличается от заграничной. Путешествуя по Европе, российская аристократия все ее пагубные пороки переносит на родную почву. А Маруся? Убивала людей и была приговорена к виселице. Кто бы мог подумать?
После мучительного сеанса, продолжавшегося четыре часа, Маруся оставила ее у себя обедать. Пока она наверху объясняла горничной, что подать к столу, Лиза рассматривала новый сюжет со своей персоной: она сидит за столом с цветами, наподобие той картины, где она сидела около рояля с цветами. Только там были белые розы на фоне черного рояля, здесь – желтые хризантемы в контрасте с голубым платьем. Позади – открытое окно с воздушной занавеской, которую треплет ветер. Все краски – нежные, почти прозрачные, придают картине романтичность и… грусть.
Перед самым ее уходом Маруся сказала:
– Один человек просил написать твой портрет.
– Вот еще глупости, – вспыхнула Лиза. – Кто?
– Не скажу, это – секрет.
Лиза ушла от нее расстроенная. Она была уверена, что с просьбой о портрете к Марусе обращался Мишель Штейнер. Он окончательно сошел с ума. Каждый вечер приходит в клуб и сидит все два часа, пока идут занятия с детьми. Первое время она не обращала на это внимание, думая, что он просто заходит в клуб посмотреть, как работают кружки, но, когда он стал постоянно появляться в зале, поняла, что он приходит ради нее. Это ей не понравилось…
Спустя некоторое время после этого разговора с Марусей она увидела Мишеля на улице, недалеко от входа в клуб и сделала вид, что не заметила его. Но он окликнул ее.
– Лиза, если не возражаете, я провожу вас немного.
Они молча шли по улице. Их обгоняли Лизины ученики с родителями, ей было неприятно, что их видят вместе.
– Лиза, я люблю вас, – глухо сказал Мишель, заметив, что Лиза хмурится и нервничает, – с тех самых пор, как увидел вас в Екатеринославе.
– Я не понимаю, Мишель, что вы от меня ждете. Я – замужем, в России мы с вами виделись всего один раз и даже толком не разговаривали…
– Это не имеет значения. Я ничего от вас не жду, но и с собой ничего не могу поделать. Мне плохо, когда я вас долго не вижу… Жаль, что вашим мужем оказался Николай, иначе бы я вас увел от него.
– Вы так много для нас сделали, но, пожалуйста, не приходите больше на занятия и не ждите меня около клуба: люди все замечают.
На улице она его больше не встречала, однако он продолжал приходить на занятия. И, как предвидела Лиза, по клубу поползли слухи, что Мишель Штейнер, известный в профсоюзе обувщиков и на фабрике человек, ходит в клуб ради нее.
Лиза не ожидала, что Мишель окажется таким настойчивым, напоминая тем самым Арона Могилевского. Ее душевное равновесие было нарушено. Она подумала, что, как ни жаль, а с клубом придется расстаться.
Глава 4
За последнее время Машенька Аристова несколько раз болела простудными заболеваниями. В таком возрасте это обычное дело, но Полина считала, что это происходит из-за того, что у Марусиной знакомой, где она теперь жила, часто собираются гости. Они много курят, открывают окна и двери, по всей квартире гуляют сквозняки. Было обидно, что их комната в пансионе пустовала, и, сохраняя ее для мужа, Полина аккуратно платила Ващенковой деньги. Лиза и Лида Труфимова решили уговорить Евдокию Степановну разрешить Полине вернуться обратно. Но мадам твердо стояла на своем. И только, когда Лида однажды, не выдержав, расплакалась, Евдокия Степановна сдалась, и сама чуть не расплакалась из-за того, что заставляла Полину скитаться где-то с маленьким ребенком.
Вскоре Полина сообщила, что Моисея выписывают домой. На следующий день Николай зашел к нему в клинику, чтобы забрать скопившиеся там вещи и узнать точное время выписки.
В палате у него сидел Леня Туркин. Моисей предложил погулять в саду, взял палку и, прихрамывая, направился к двери. Николай заметил, что он все время морщится от боли.
– По-моему, тебе еще рано выписываться, – сказал он. – У тебя болит нога.
– Врачи говорят, что так и должно быть после операций. Скоро пройдет.
Присели на скамейку, закурили. Моисей стал расспрашивать о делах на фабрике.
– Как ты думаешь, Коля, меня возьмут обратно в цех?
– Не знаю, все рабочие места заняты, но хозяева обязаны подыскать тебе работу, соответствующую твоему состоянию.
– Я здоров и смогу работать, как прежде.
– Весь день стоять на ногах?
– Нам с Полей надо снять квартиру, выехать из пансиона.
– Ващенкова вас теперь не выгонит, а Мишель найдет для тебя что-нибудь подходящее в другом месте.
– Мишель меня забыл, был тут всего пару раз. Рогдаев заглянул только после аварии. Калека теперь никому не нужен.
– Во-первых, ты не калека, и скоро забудешь о своей палке; во-вторых, у тебя есть друзья, мы о вас позаботимся.
Леня за все это время не произнес ни слова.
– А ты, Леня, что молчишь? – набросился на него Николай. Тот почему-то недовольно посмотрел на него, пробормотав сквозь зубы.
– Ты прав.
Обратно до палаты Моисей шел из последних сил и тяжело опустился на кровать: колено болело и плохо сгибалось. Они подождали, пока к нему подойдет сестра с уколом, и направились к выходу. Николай был расстроен. Уже в вестибюле он вспомнил о докторе Бокове.
– Подожди меня здесь, – сказал он Лене и снова поднялся наверх, расспрашивая у сестер, где можно найти хирурга Бокова. На его счастье, тот оказался на месте.
– Аристову нужна еще одна операция, – сказал Сергей Петрович, – он не может ее оплатить и просил об этом не говорить ни жене, ни друзьям. Будет вот так ходить, хромая и мучаясь лет пять, пока совсем не сляжет.
– Напрасно вы мне не дали знать, Сергей Петрович.
– Деньги очень большие, операция сложная.
– Черт возьми, мой брат давно бы сделал все, что нужно, не думая ни о каких деньгах. Вам тут наплевать на человека, а у него семья, грудной ребенок.
– Я готов сделать все бесплатно, но здесь это невозможно. Операцию надо делать срочно, иначе кости окончательно срастутся, придется их ломать.
– Деньги мы найдем, – не раздумывая, твердо сказал Николай, – завтра же начинайте готовить его к операции.
– Ты на машине? – спросил Николай Туркина, ожидавшего его внизу.
– На машине. Стоит на улице.
– Едем домой к Рогдаеву.
По дороге оба молчали. Туркин делал вид, что внимательно смотрит на дорогу, Николай переваривал в голове все, что услышал от Бокова. Страшно захотелось курить. Он вытащил из кармана пиджака пачку, оказавшуюся пустой. Заметив это, Туркин протянул ему портсигар с памятником Петру I на крышке.
– Из России? – удивился Николай. – Что-то я раньше у тебя его не видел. Хорошая вещица!
– Одна знакомая подарила, – смутился Леня.
Николай внимательно посмотрел на него: усталое лицо с темными кругами под глазами и воспаленными веками. Леня много работал, чтобы помогать деньгами матери и сестре, оставшимися в России. Спал урывками. В свободное время вел среди русских рабочих кружок, выступал с лекциями. Говорили также, что он пишет книгу об анархизме, стихи, занимается переводами. Тихий, скромный человек. Ни на что не жалуется, ничего не просит. Преданно служит раз и навсегда выбранному делу анархизма. Трудно поверить, что когда-то в Москве он возглавлял группу анархистов, проповедовавших безмотивный террор и занимавшихся грабежами и убийствами. Леня со своей обезоруживающей детской улыбкой, верный, преданный друг и… убийства – одно с другим не вязалось.
– Ты знал, что Моисею нужна еще одна операция, и он отказался из-за денег? – спросил Николай.
– Об операции нет, а о том, что у Полины проблемы с деньгами, знал: мы с ней ездили закладывать вещи в ломбард.
– Что же ты молчал? Такое дело, а мы ничего не знаем.
– Полина просила не говорить, вы и так для них много делаете.
– А Рогдаев куда смотрит? Устраиваем благотворительные вечера, собираем для других огромные суммы, а о своих товарищах позаботиться не можем.
– Так чаще всего и бывает, – охотно согласился Леня, ловко обгоняя тащившийся перед ними двухэтажный автобус, набитый пассажирами.
Больше всего Николай злился на себя: занятый работой на фабрике и своими новыми знакомыми, он теперь редко заходил к Моисею и Полине, во всем положившись на Лизу. Полина же оказалась такой гордой, что даже ей не рассказывала о своих материальных трудностях.
Рогдаева не было не только дома, но и в Женеве. Вышедшая из своей конторки консьержка, недовольно осмотрела их и сообщила, что супруги из 18-й квартиры еще вчера выехали в Париж, не сказав, когда вернутся. Хозяйка нервничает, так как они не внесли плату за следующий месяц.
– Порядочные люди так не поступают, – грозно произнесла она, подталкивая их к выходу.
– Вот так номер, – недовольно протянул Николай, – как они могли уехать из Женевы, не предупредив нас. Едем к Мишелю.
Однако и Мишеля дома не оказалось.
– Наверное, он в клубе, – предположил Леня и осекся: недавно он услышал новость о том, что Мишель каждый вечер бывает в клубе из-за Лизы Фальк.
– Едем в клуб.
– Нет, Коля, извини, мне надо работать.
– Отсюда десять минут езды, – удивился Николай, но послушно вышел из машины и отправился дальше пешком.
Недалеко от клуба он встретил Мишеля. Увидев друга, тот смутился и покраснел. Не обратив на это внимания, Николай стал рассказывать ему о Моисее.
– Что же Полина сама ко мне не обратилась?
– А ты, почему сам у нее ни разу не поинтересовался, и Моисея давно не навещал? Впрочем, я и сам хорош: тоже у него порядочно не был. Плохие мы друзья.
– Это ты зря. Фабрика оплатила все его лечение, выплатила пособие, профсоюз два раза выделял крупные суммы, плюс страховка.
– Значит, этого мало, раз Полина закладывает вещи.
Мишелю хотелось поскорей уйти от него.
– Твой сигнал принят, – натянуто улыбнулся он, – завтра же найду деньги и отвезу их в клинику. Даю слово. Ты теперь куда?
– Раз уж сюда пришел, подожду Лизу, она должна скоро освободиться.
– Тогда расстаемся. Я спешу на важную встречу.
Пожав товарищу руку, Мишель направился к автобусной остановке. Проезжая вскоре мимо клуба, он видел, как из подъезда вышли Лиза и Николай. Лиза держала мужа под руку и что-то горячо объясняла.
Никакой важной встречи у Мишеля не было. Он рассеянно смотрел в окно и размышлял над тем, что теперь ему делать. С появлением Лизы в Женеве он потерял покой. Сердце его разрывалось на части; он никогда еще так не мучился и не страдал. Каждый вечер, чтобы только увидеть ее, приходил в клуб, садился в последнем ряду зала и не спускал с нее глаз. Ему было известно о слухах, которые ходили про него и Лизу, но, как все влюбленные, потерял голову и ничего не мог с собой поделать. Это было выше его сил. Нужно было что-то срочно делать: бежать из Женевы или еще лучше – из Швейцарии. Причем уезжать немедленно, пока окончательно не наделал глупостей и не испортил жизнь своим близким друзьям.
Дома его ждало письмо из Торонто от старого друга по Белостоку Толи Любортовича. В этом крупнейшем городе Канады организовалась русская группа анархистов-синдикалистов. Зная, что он теперь синдикалист, Толя постоянно звал его к себе. Не раздумывая, Мишель сел за стол и написал ему письмо, что выезжает в Канаду и готов включиться в работу их группы.
Лиза в этот вечер тоже была сильно взволнована: она случайно услышала, как две уборщицы из русских судачили о ней и Мишеле. Это ее так возмутило, что она решила немедленно расстаться с клубом. Написала заявление об уходе и отдала его Эмилии Карловне, чтобы та передала его Ляхницкому. Самой разговаривать с Вацлавом Витольдовичем, не чаявшим в ней души и строившим грандиозные планы с ее концертами, у нее не хватило духу. Эмилия Карловна уговаривала ее не обращать внимания на разные сплетни: люди ей просто завидуют.
– Вот и вы, Эмилия Карловна, их слышали, а если это дойдет до мужа?
– Николай Ильич – умный человек, он не обратит на это внимания.
– Я не хочу, чтобы нас коснулась какая-то грязь. Больше моей ноги здесь не будет.
Увидев в коридоре клуба Николая, она решила, что до него дошли сплетни, и он пришел сюда, чтобы самому во всем убедиться. Но волновалась она зря. Николай, действительно, искал Мишеля, но совсем по другому поводу: поговорить об операции Моисея, встретил его по дороге и все с ним обсудил.
На улице Лиза сообщила мужу, что решила оставить клуб: детей ходит мало, и работать с ними неинтересно.
– А Мишель говорит, что дети занимаются с удовольствием, и вы готовите большой концерт.
– Он заблуждается. Все дети – настоящие оболтусы.
– Проведи хотя бы концерт. О нем на фабрике все знают.
– Нет, Коля, я чувствую, что теряю время даром. Лучше я буду ходить на музыкально-просветительские вечера в театре. Я один раз была там, мне понравилось.
– Тебе видней, – согласился Николай, недовольный таким решением.
Через неделю он вернулся домой в два часа ночи.
– Что случилось, я уже начала волноваться, – набросилась на него Лиза. – Трудно было позвонить.
– Мишель устроил прощальный ужин, уезжает в Торонто.
– Так неожиданно? – удивилась Лиза, оценив про себя джентльменский поступок Штейнера. – На тебе это не отразится?
– Да нет. На фабрике мое положение прочное.
– Ну и Мишель! – опять не удержалась от изумления Лиза и зачем-то добавила, – я всегда знала, что он – порядочный человек.
Вскоре из Женевы в Париж неожиданно уехал Леня Туркин, объяснив Ващенковой и обитателям пансиона свое решение тем, что во Франции таксисты зарабатывают намного больше. На самом деле была другая, более важная причина, известная только Николаю и Лизе: их другу вскружила голову некая Алла, русская студентка музыкального училища в Париже, приезжавшая в Женеву на летние каникулы. Отсюда был и портсигар с Петром I на крышке.
Евдокия Степановна попросила Даниленко переехать в освободившуюся комнату. Николай сделал в ней полный ремонт. С разрешения хозяйки приобрели новую кровать, письменный стол и книжный шкаф для увеличившейся библиотеки. Это была их первая в Женеве собственная мебель. Они смогут ее забрать, если надумают переехать в другое место.