Почему бы нет? Радость ведь такой читатель и радость большая.
Тем более эссе опубликовано. В сокращении.
И так:
СТРАСТИ ПО БРЕЙГЕЛЮ (на материале одноактной пьесы
Р. Бегиевой-Кучмезовой «Охотники зимой»)
Биджиев М.М.
Москва, самостоятельный исследователь
…Каждый, кто читает эту пьесу, проходит путь «от Дома к Миру»
Многажды читаная, не отпускающая, требующая вернуться. Шах. Так неожиданно именован главный герой авторской волей. «У него было имя другое, но кто-то ещё в детстве на- звал его так и навсегда»
И рассасывается по ходу пьесы чувство странности и первоначальное неприятие этого имени.
Этот Шах – слабый, путающийся в мыслях одинокий старик столь величественен, столь ироничен с высоты скептического ума и к себе, и ко мне – читателю, что, кажется теперь, слово это, привычное принадлежностью всесильным владыкам прошлого, и придумано-то было изначально, чтобы стать именем персонажа данной пьесы. И только.
Сумерки. Смутный вневременной сгусток. Ни день, ни ночь. Короткое, размытое в сером пространство. В сумерках есть своё дыхание, свой свет, и переждать, вернее, пережить его надо бы не включая освещение, не закрывая ставни.
Это так близко, так понятно теперь, когда Шах сказал, будто и сам ведь чувствовал, знал.
…За сумерками – ночь. Ночь, и человек в смятении чувств, в стойкой бедной надежде, тоскующий невысказанным. Некому. И как остро чув-
ствуется теперь живучесть, непроходимость невысказанного. «Один и – ночь» Как и это понятно, и опять щекочет удивление, ведь и сам будто знал, что складываются эти два неприкаянных состояния
в единую пытку – одиночество.
Человек, ждущий чуда: может уйдёт, растворится, нахлынувшая незаметно новая тревога, «вдруг постучит- ся неожиданность», кто-то заглянет, и что-то произойдёт иное, чем ночные видения, кошмарные сны с явлением натруженной похо- ронной команды. За ним. «Ночью был страх, ночью – стук. Я подхожу, дверь прозрачная, за ней стоят мужчины в рабочей одежде. В руках инструменты. Видно, что долго и серьезно работали. Утомленные, ти- хие, смотрят, а я кручу ключом, запираю, закрываю стеклянную дверь. А она распахивается, растворяется. Один, в глаза глядя, глубоко и теп- ло глядя, говорит устало – надо собираться»
Мы, пожалуй, будем обречены приводить большие куски из текста, ибо невозможно отъять слова и мысли друг от друга.
Эти слова, чуть- чуть да не так складываемые слова, это чувство слова и чувствительность к слову, эти смыслы, непредугадываемо всплываемые, эта строго кучмезовская пластика речи – звукоряд, навсегда остающийся в сознании.
Её слог естественный, свободный, не всегда правильный, несколько сбивчивый, каким и должен быть изустный живой язык монолога, язык внутреннего мышления и вдруг зависшего молчания – это звук души человеческой, выстраиваемый в столь поэтичный, музыкальный ряд.
И сколько здесь всегдашней в её творчестве лёгкой текучести без намеренных акцентов, нажимов. Сколько абсолютной честности, в которую безоглядно веришь.
И это при языковой и интеллектуальной сдержанности.
Ей так видится, так пишется и, по всему, давно.
Рая так на редкость своеобразно мыслит, словотворит. Это то, что выросло из всего, что она вбирала в себя из жизни, из всего предшествующего опыта, сказал бы я, но, наверное, это не обретаемое. Её своеобразный стиль, её иной взгляд художника, – данность от природы.
Дар, не подчиняемый казённым требованиям зашоренных лингвистическими познаниями спецов, не нюхавших жизни, то есть, тех, кто не пишет сам или плохо пишет.
В жизни не всё последовательно, в ней больше несочетаемости, разводов, разрывов, убеждена Рая Кучмезова. Жизнь – больше зыбь, круги на воде, призрачность.
Описывая её не надо искать логичность, придумывать убедительность, которая ведь невозможна...
Единственное, что ценно, редко – это голос, память, душа. Впрочем, об авторском стиле она кратко, но ёмко сказала в другом месте. Говорила, правда, не о себе: «Присутствие неповторяемого духовного опыта и судьбы, само по себе ведет к личной стилистике, а здесь ещё и редкое как по свойству, так и по силе дарование...
Можно сказать, что по сюжету и динамике ассоциативного ряда, дерзкому отсутствию однажды установленных правил, преобладанию внутреннего монолога, его проза ближе к потоку сознания...»
Разве не чувствовала Кучмезова, когда так верно говорила о Борисе Чипчикове, что пишет и о себе, разве не сложились эти мысли, может быть, подсознательно, от чувствования собственного стиля и опыта?
Это из её прозы – сказать ассоциативно, пренебрегая уточнениями, подробностями, даже грамматическими закавыками, сказать главное, создать цельный образ, чувственный зримый эффект.
Разве здесь до деталей, мелочей, всенепременно расставленных разъясняющих, поясняющих акцентов, где всё, что должно было случиться, случилось, и сказалось всё, что должно было быть сказано?
Разве здесь до кем-то установленных правил, когда пишешь крупными мазками о главном?
Это редкий дар высокоталантливых людей слова, кисти... Дар – не милость для самоуслаждения.
Дар – обречение на жертвенный труд, память, обретение и потерю иллюзий, ослепление и прозрение через муку душевную.
«Без отчаяния, боли сильной, умения самообманы- ваться, выбрасываться из реальности при кратком возвращении в нее, нет живого слова» – считает Рая Кучмезова.
Писательство, как и любое другое творчество –«это прекрасный, утешающий, облучающий, обучающий свет, в котором всегда есть немного от самосо- жжения» – прочувствовала она личным опытом.
Повториться бы ещё раз.
«Ночью был страх, ночью – стук. Я подхожу, дверь прозрачная, за ней стоят мужчины в рабочей одежде. В руках инструменты. Видно, что долго и серьезно работали. Утом- ленные, тихие, смотрят, а я кручу ключом, запираю, закрываю сте- клянную дверь. А она распахивается, растворяется. Один, в гла- за глядя, глубоко и тепло глядя, говорит устало – надо собираться». Как, при всех страхах Шаха, умиротворительно хорошо от подобной явственно навеянной теплоты, делающий этот эпизод знаковым, не- ким желанным символом благополучного ухода. Нам не знать, так ли это происходит на самом деле, посмотрят ли в глаза, посмотрят ли тепло, скажут ли успокоительно тихое, но непреложное «надо собираться». Но захотелось, чтобы так оно и было со всеми нами в последний час. Уйти «без холода внутри, немоты во рту» [3, с. 95]. Уйти спокойно, буднично, доверившись теплу их, уважая их труд, их усталость.
…Сумерки – знак.
Нужен собеседник «желательно глухой, ещё лучше глухонемой, но с глазами, в которых согласие...
Не то чтобы понимание было невозможно – нежелательно». И зависть к тем, кому доступно исповедальное окошко это. И неприятие, и ирония: а хорошо ведь придумано, как на речку схо- дить, даже не помыться, не очиститься – обмануться, «немного заго- ворить свой страх, свой стыд, своё отчаяние» [3, с. 81]. И удивление мудрым откровением, милосердной истиной одного из отпускающих, молчавшим, должным молчать, но вдруг разговорившимся о давно понятом: «Люди более несчастны, чем принято думать. И вся суть в том, что не существует взрослых» [3, с. 81].
Порыв возразить обрывается на полумысли.
Эта категоричная формула «точно – не существует взрослых», пронизывающая весь текст, только поначалу кажется надуманной.
Что с тех даров ушедших, что с их памяти, знания и опыта, оставленных нам, если они, должные учить, не учат. Вот тут-то и
…Читая Раю Кучмезову срываешься на что- то своё и на многое не своё, но близкое по мировосприятию, невольно, может быть ошибочно, приписывая автору собственное видение..
Казалось бы, каждое поколение должно продолжать опыт ушедших, отталкиваться от их заряда и энергии, их разочарований и потерь. Ведь это так просто, это как охота зимой, которая, по мысли другого героя Кучмезовой, должна быть успешной: «...Надо только догонять следы (на снегу) и всё. А это и скучно, и стыдно» [3, с. 85]. Не здесь ли кроется смысл самого названия пьесы. Действительно, что человеку чужой опыт, чужие ошибки, ему нужно пройти через свои обретения и потери, набить собственные шишки. Он упрямо открывает жизнь заново, делает первые, но свои, гордые познавательные шаги.
…Сквозняк, озноб этот и пределы иные, пунктиром очерченные, относятся к веку нынешнему: какие холмы хлама возведёт ещё человечество, удастся ли ему сохранить себя в нём? Понимаю и другое, пере- кликающееся с кучмезовской формулой: нет возраста, нет взрослых и детей, все мы – и взрослые и дети одновременно:
Никакой смены лет.
Смерть с рождением одновременны.
... Жизнь годами не счесть,
ибо все времена – параллельны [14, с. 1].
Эти же мотивы и у Бродского в стихотворении «Fin de Siecle» [5, с. 736], метафорический лейтмотив которого – время-век, свистящим бичом убивающее, ластиком стирающее жизнь, делающее нас предме- тами прошлого. Такова реальность каждого поколения.
Не Кучмезова, не Яропольский, не Бродский – первооткрыватели пре- дощущений конца.
Эти же настроения, как известно, были свойственны обществу рубежа девятнадцатого-двадцатого веков, даже обрели в твор- ческой среде своё название: «Fin de si;cle». Конец века, то есть. Правда, нынешние составители словарей легковесно объясняют это выражение как синоним утонченности переживаний, усталости от жизни, пессимизма и очарования смертью, прививая нам пренебрежительную мысль о пресыщенной интеллигенции той поры, развлекавшейся декадентскими шалостями, игравшей в надуманную гибель.
«... О, тоска! Через тысячу лет / Мы не сможем измерить души: / Мы услышим полет всех пла- нет. //...А пока – в неизвестном живем / И не ведаем сил мы своих, / И, как дети, играя с огнем, / Обжигаем себя и других...» [4, с. 170].
Вот уж точно, человек в конце концов познает космос, но ни себя.
«Fin de ciecle» [11, с. 1] – так назвался и Яропольский. Надо полагать, у него было особое отношение к Бродскому, что так демонстративно повторял его и в «Проекции времени» [13].
Всеобщий интерес к картине «Охотники на снегу», брейгелевским холмам, сюжетам, мотивам в нашей поэтической среде, где отметились такие высокие имена как Кукин, Мялин, Сущий, Гандлевский, был вызван фильмом Андрея Тарковского «Солярис». Но что связывает этот фильм и «Охотники зимой» Кучмезовой с застывшим брейгелевским сюжетом из глубины веков?
С чего это на стене горского дома Шаха и на космической станции в «Солярисе» репродукции этой картины?
Если о фильмах Тарковского нужно говорить, что они поэтичны, литературны, то о работах Кучмезовой – они кинематографичны, не- торопливым покадровым перемещением повествования.
Оба автора похожи выжидательной, порой застывшей вдумчивостью и в выжидательной вдумчивости этой – внутреннее повествование, принимаемое внутренним же сознанием без логического умозаключения.
Так чем привлёк Тарковского, а
…Читая Раю Кучмезову срываешься на что- то своё и на многое не своё, но близкое по мировосприятию, невольно, может быть ошибочно, приписывая автору собственное видение..
Она втор крупных мазков, глубокого мышления и видения, пренебрегающего в повествовании деталями, подробностями, уточнениями и даже целостностью, связностью событий, знающе, зряче, но без напряжения и переживаний допускающего провалы в сюжетах
Здесь понимание, принятие «Охотников на снегу» больше не в умозрительном восприятии и не в эстетических предпочтениях, а, надо думать, в одинаковом видении жизни, переплетении, совпадении чувствований, выросших из чего-то общего, из общности мироощущения, например.
Эти интонации передал и Джамбулат Кошубаев в цитируемом Шахом стихотворении «Брейгелевский мотив» [7, с. 1], достойно пополнив российскую поэтическую словесность, посвящённую Брейгелю. Последняя строка «Охотники спускаются с холмов», почти повто- ряющая уже знакомую нам строку, думается, – дань светлой памяти, «кавказскому Дон-Кихоту» Александру Борисовичу Яропольскому. А посвящено стихотворение Рае Кучмезовой в благодарность, как я себе фантазирую, за открытие ему, как и мне, Брейгеля.
Мистическая притягательность мира «Охотников на снегу» в том, что, это тот мир, который мы потеряли, время в котором( поверим) «... Жили люди как боги, со спокойной и ясною душою, горя не зная, не зная трудов. И печальная старость к ним приближаться не смела...» [10, с. 1]. А что же у Кучмезовой в пьесе «Охотники зимой», написанной в самом конце прошлого века? После «Соляриса» Лема (1960 г.) и «Соляриса» Тарковского (1972 г.), прошло всего ничего, но уже нет веры в человека, нет надежды, что вымечтанное Брейгелем общество хоть как-то обустроится.
Здесь – без иллюзий, без призывов. Здесь только констатация беспомощности, обречённости, страха. Брейгелевский идеал воспринимается, может быть, глубже, но иначе, с неверием.
Несовершенство, незащищённость, хрупкость перегородок основ человеческих, не совсем ещё воспринимаемые нами, когда писалась пьеса, самоочевидны теперь, когда радикализация сознания человеческого выросла до степени немыслимой дикости.
Понимаем, может быть, понимание уже нежелательно, но ещё понимаем: мы уже пищим, как инкубаторские цыплята в чью-то паутинную дуду. Мы ещё храбримся, но знаем: нас уже засасывает в эту трубу. Что останется от уникальной сущности каждого, от его всеценной индивидуальности, если даже сегодняшнее зачаточное состояние инфо-, био-, нано- и каких-то ещё технологий грозит превратить нас в киборгов?
Хотя... Может, так и надо, может, действительно, так предначертано нам, и стоит ли в связи с этим сопротивляться неизбежному и, может быть, вопреки всем нашим страхам, – спасительному? Может, столь разумная природа именно так и устроила нашу будущность, что очередное поколение устанет от приевшегося мира с его допотопными ценностями, закостенело сложившимся миропорядком, потеряет вкус к нему, к знанию, умению радоваться, счастливиться, станет одним «из тех счастливых и бедных, кто уронил свою душу, и даже этого не заметил» и без сожаления замкнётся в другой реальности: игровой, увлекательной, экстравагантной, но другой, фантомной реальности.
По Гачеву, «национальные культуры и цивилизация ХХ века – суть сообщающиеся сосуды» [6, с. 34]. Мы верили в прекрасное будущее, ревностно рвались вперёд, чтобы познать его первыми, но только об- рели знание – сами себя и сломаем. Сумеем ли сохранить в целости хрупкие стеночки, сумеем ли понять, что в один день снесёт все пере- городки. Уже сносит. Уже сумерки. А за сумерками – ночь.
А Брейгель всё бьёт во все колокола. По ком?
Кто слышит?
Из сборника:"Карачаево-балкарская филология в парадигме современной гуманитарной науки".
(КБР Нальчик. 21 декабря 2018г.)