ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ
СУД НАД БОЕВЫМ ОТРЯДОМ БОРИСОВА
Глава 1
Михаил Даниленко не смог попасть на свадьбу Володи и своей свояченицы Елены. Накануне отъезда в Петербург с его женой произошел несчастный случай: экипаж, в котором она ехала вечером от гостей, к счастью, одна без ребенка, свалился на бок. Кучер отделался синяками, а Мария, вылетев на дорогу, сломала ключицу и сильно ушибла правую ногу. Ее привезли домой, вызвали врачей. К ночи на нервной почве начались судороги и галлюцинации, поднялась высокая температура. Михаил несколько дней просидел у постели жены, пока кризис не миновал.
Только через месяц Мария окончательно пришла в себя и сама предложила мужу ехать в Петербург. По просьбе мамы Михаил должен был там встретиться с Сергеем. Хозяйка дома, в котором брат жил последние два года, неожиданно умерла. Новые владельцы попросили его съехать, и Сергей снова ночевал, где придется, голодая и болея бронхитами. Елена Ивановна решила, что пора кончать с его бродяжничеством, и, если он не хочет ехать к Николаю в Женеву, то пусть явится с повинной в полицию и отсидит положенный ему за все его деяния срок. Почему-то она считала, что это будет лучше, чем всю жизнь находиться в бегах.
В Петербурге Михаил обычно останавливался у профессора Розанова, где перед своим отъездом за границу жили Николай и Лиза. Профессор рад был услышать, что молодые люди успешно добрались до Женевы, одновременно посетовав, что они оба, как и его сын, загубили свою карьеру.
– Совершенно не понимаю нынешнюю молодежь, – рассуждал Василий Аксентьевич, когда они после завтрака расположились в кабинете профессора. – К нам иногда приходит товарищ моего сына по университету, Вадим Суковатов, тоже социалист, но, кажется, меньшевик, был арестован вместе с Троцким и Хрусталевым в 905-м году. Вадим критикует Думу и правительство. Мне кажется, что он и его товарищи делают это больше из-за упрямства, не желая видеть, что правительство само стремится улучшить положение простого народа. Я внимательно прочитал новую программу Столыпина. В ней много прогрессивных идей: о всеобщем образовании, сокращении рабочего дня, страховании, медицинском обслуживании, наделении крестьян землей. Это большой шаг вперед. Его можно осуществить, если революционеры в Думе не будут ставить Петру Аркадьевичу палки в колеса.
– Вполне с вами согласен, профессор. Столыпин путает этим людям все карты. Они хотят свергнуть самодержавие, правительство же предлагает конкретные меры, как крестьянам без особого ущерба для себя получить землю и улучшить свою жизнь. Тогда они перестанут бунтовать и выступать против царя, а революционеры потеряют своего главного союзника. Это очевидно.
Уделив профессору еще два часа, Михаил поехал в Правительствующий Сенат, где в канцелярии служил его товарищ по университету Петр Кунгурцев. Ему надо было попросить Петра ускорить рассмотрение кассационной жалобы одного своего киевского подзащитного.
Друзья не виделись много лет. Петр пригласил его к себе домой, и они опять битых два часа говорили о Столыпине. Кунгурцев оказался кадетом, считая, в отличие от профессора Розанова, что новые реформы премьера наносят удар по самодержавию. И в Киеве многие так думали. Ни для кого не было секретом, что Николай II не любит Столыпина, поэтому каждый считал своим долгом выразить преданность государю и при случае «лягнуть» премьера.
Михаил не знал, как сбежать от надоевшего товарища. Часы в гостиной показывали восемь. Ему давно пора было быть у Володи. Кунгурцев, однако, разошелся не на шутку, достал программу своей партии и стал комментировать в ней пункты, касающиеся экономического преобразования России. Михаил несколько раз намеренно зевнул и то и дело вынимал часы, но товарищ ничего не замечал. К счастью, вошел слуга с приглашением на ужин в столовую. Михаил извинился, что ему надо срочно побывать еще в одном месте, и, пожав руку оторопевшему товарищу, быстро удалился.
Володя жил на Екатерининском канале недалеко от Банковского моста. Рядом находилось красивое здание Ассигнационного банка. Дом брата был не менее внушительный: с лепными фигурами на фасаде, декоративными колонами в нишах и огромными окнами.
Дверь открыла Елена; она была беременна и заметно подурнела. Следом в коридор вышел Володя и хотел провести брата в кабинет, но Елена приказала им мыть руки и проходить в столовую, где все давно было накрыто для ужина. Перед Михаилом предстала любящая жена и заботливая хозяйка.
Ужин подавала прислуга, немолодая, но расторопная женщина с добродушным, крестьянским лицом. Елена называла ее Пелагеей Трофимовной, Володя – тетей Пашей, как будто она была ему близким человеком, вроде жившей у них в Ромнах Марфы. Миша заметил, что Володю коробит, что их обслуживает пожилая женщина. Вскакивая со своего места, он помогал ей донести тяжелые блюда и относил на кухню грязную посуду.
Обычно Елену возмущало такое поведение мужа, что часто становилось причиной их ссор, сейчас она не обращала на это внимания, оживленно расспрашивая Михаила о Марии, Киеве и их общих знакомых. Поддерживая разговор, Володя много шутил, однако Михаил чувствовал в его голосе и выражении лица что-то фальшивое и понял: у супругов далеко не все благополучно, как казалось на первый взгляд. А он-то рассчитывал, что брат забудет Лялю и искренне полюбит Елену.
Чутье не обманывало Михаила. Действительно, сначала Елена покорила Володю не столько красотой и умом, сколько неподдельным интересом к его работе и заботе о нем самом. Она приехала в Петербург, устроилась в одной с ним гостинице и, пока он готовил диссертацию, поддерживала его. В эти дни они особенно сблизились, однако никаких намерений на ней жениться у него не было и, когда на защиту диссертации в Петербург приехал Илья Кузьмич с младшими сыновьями, он Елену с ними не познакомил. Девушка обиделась, но виду не подала, упорно идя к своей цели.
Втайне от Володи, она часто бывала в доме своих богатых родственников Жилинских (семья ее дяди по линии матери), заводила через них знакомых среди высшей аристократии и тесно сошлась с семьей князя Извекова, бывшим, как и ее отец, выпускником Николаевской инженерной академии. Так она готовила стартовую площадку для продвижения карьеры своего будущего мужа. Извеков обещал найти ему хорошую должность при императорском дворе.
Однако время шло, а ее положение по-прежнему оставалось неопределенным, все ее честолюбивые мечты стать женой профессора и подняться с ним высоко вверх разбивались в пух и прах. Тогда она начала решительно действовать: приходила к нему в клинику, общалась с его коллегами и их женами, нашла подход к самому Бехтереву. Владимир Михайлович был уверен, что Елена – жена Даниленко и как-то в шутку спросил его, где он нашел такую красивую и умную женщину. Многие врачи тоже считали их законными супругами.
Володе пришлось задуматься об их отношениях: у них было достаточно времени, чтобы узнать друг друга и оценить взаимные чувства. Ему хотелось верить, что Елена искренне его любит. Наверное, и он ее любит, раз нуждается в ее присутствии, и они продолжают быть вместе. И он сделал ей предложение.
Венчание проходило в Николо-Богоявленском морском соборе, который выбрали из-за хранимой там иконы Святителя Николая Чудотворца, особо почитаемого и теми, и другими родителями молодоженов; главным же образом потому, что настоятелем его был знакомый Сергея Григорьевича Рекашева протоиерей Козлов, как потом Володя узнал, активный член «Союза русского народа» и «Русского монархического союза».
Из Володиных родственников приехал только Илья Кузьмич. Семья Елены собралась в полном составе, здесь в Петербурге проживал еще третий, младший брат Рекашевых Федор Григорьевич, о котором Володя слышал от Елены, но первый раз увидел в день свадьбы.
Сергей Григорьевич, довольный, что Елена хорошо устроилась в Петербурге и завела знакомых в высшем обществе, вручил молодым чек на солидную сумму денег. На них они сняли четырехкомнатную квартиру в доме на Екатерининском канале. Елена по своему вкусу обустроила комнаты, и, не собираясь тратить силы и время на домашнее хозяйство, наняла прислугу. У них были две горничные для нее, слуга-камердинер для мужа, приходящая женщина для уборки квартиры, кухарка – все, как у ее родителей в Киеве. Оставалось приобрести собственный экипаж. Она обожала показную роскошь, наряды и упивалась светской жизнью. Володю, наоборот, раздражало высшее общество с его мелкой суетой, ханжеством и лицемерием.
После свадьбы Елена стала постепенно сужать круг Володиных знакомых, в основном из медицинского мира, считая их людьми второго сорта. Под разными предлогами она отклоняла его предложения позвать кого-то из коллег на воскресный обед или самим поехать к ним в гости. Зато регулярно вытаскивала его на приемы, которые устраивали ее именитые родственники и знакомые. Среди них теперь были и люди, приближенные к вдовствующей императрице Марии Федоровне и Великим князьям.
Елена убеждала мужа, что от них зависит его положение в петербургском обществе, карьера в медицине и науке. Наконец ему все это надоело. «Я никогда ни от кого не зависел, – с негодованием заявил он жене, – прошу тебя не вмешиваться в мои служебные дела, ни с кем обо мне не говорить, иначе я буду вынужден уехать из Петербурга». В это время казанский профессор Даркшевич усиленно звал его в свою клинику.
Эта угроза испугала Елену, она поняла, что ее муж при всей своей мягкотелости и доброте, далеко не тот человек, которым можно управлять: у него был твердый характер и большая сила воли, поэтому, наверное, он успел в своем молодом возрасте многого достичь. По его требованию из дома были уволены слуга-камердинер и одна из горничных, не из-за денег (он теперь прилично зарабатывал), а из-за того, что ему было неприятно пользоваться услугами людей, которые старательно следили за каждым его движением и торопились выполнить любое желание. «Мужик, он и есть мужик», – злилась на супруга Елена, помня о крестьянском происхождении его отца. Пришлось забыть и о собственном экипаже.
О медицинских курсах она больше не вспоминала и, переложив заботу о доме и муже на прислугу, вела свободный образ жизни: вставала поздно, день проводила в гостях, вечером уезжала в театр, возвращалась в два – три часа ночи, усталая и разбитая. Такая семейная жизнь Володю вполне устраивала. По вечерам в квартире было тихо, он мог спокойно работать в своем кабинете. Любит он ее или нет – об этом он больше не думал.
Известие о том, что жена беременна, обрадовало его. Он стал больше уделять ей внимания и заботиться о ее здоровье. И сама Елена неожиданно переменилась: теперь редко отлучалась из дома, взялась хозяйничать, обсуждая с кухаркой меню на завтрак и обед, чтобы побаловать мужа вкусными вещами. И, уж, что совсем было некстати, проявляла, как в начале их знакомства, интерес к его научной работе, выражая желание чем-нибудь помочь, чем страшно раздражала Володю, не желавшего, чтобы кто-либо вторгался в его творческий процесс.
Вот эти новые отношения и наблюдал теперь Михаил, пытаясь отличить искренность от фальши в поведении каждого.
… После того, как разговор о Киеве и общих родственниках исчерпался, Елена предложила перейти в гостиную: ей надо было показать Михаилу картины, недавно приобретенные ею на одной из художественных выставок. Михаил с интересом изучил картины, похвалил ее за отличный вкус и сказал, что сам с удовольствием купил бы что-нибудь подобное для дома. Разговор об искусстве мог затянуться надолго. Володя предложил жене идти спать. Елена послушно встала.
– Ничего не поделаешь, – кокетливо улыбнулась она Михаилу, – надо слушаться своего домашнего доктора.
Прилежно поцеловав мужа в щеку и наказав мужчинам, чтобы они тоже долго не задерживались, так как Володе надо рано вставать, Елена удалилась в спальню.
Братья перешли в Володин кабинет, сняли пиджаки и, удобно расположившись в кожаных креслах с позолоченными подлокотниками, настроились на долгую беседу.
– Давай, рассказывай, как ты себя чувствуешь в положении мужа и будущего отца? – сказал Михаил. – Что-то ты кажешься мне невеселым.
– Просто устал и работы много, – отмахнулся Володя. Ему было стыдно признаться брату в своем разочаровании в Елене. – Ты же знаешь, для меня главное работа, все остальное – так. Вот отцовство – это да. Лена много тут наговорила, а самое главное не сказала: мы хотим, чтобы ты тоже стал крестным отцом нашего ребенка. Даже не возражай. Скажу тебе откровенно, тестя я не очень жалую. Не предупредив меня, пригласил проводить венчание активного черносотенца, выдав его за хорошего знакомого.
– Он тоже выступил на обеде с речью, как отец Иоанн на крестинах Катеньки?
– До этого не дошло. Все гости вели себя пристойно. В Петербурге, оказывается, живет еще один их брат, сводный по отцу, – Федор. Ты знал о нем?
– Знал. Но никогда не видел.
– Его мать из галицких князей. Этот горазд по другой части – носится с идеей оторвать от России всю Малороссию и включить ее в состав Австро-Венгрии в качестве автономной республики. Впрочем, я плохо во всем этом разбираюсь, знаю, что на него постоянно нападают Дубровинские газеты.
– В Киеве тоже полно сепаратистов, мечтают отделиться от России или сделать ее Федеративной, а Украине предоставить автономию. Наши черносотенцы с ними воюют, и Петр Григорьевич в первых рядах. Про твоего тестя не знаю. Я тебе тогда еще, в Екатеринославе, говорил, что в делах Петра Григорьевича не участвую, поддерживаю с ним чисто формальные отношения, чтобы соблюдать мир в семье. Теперь давай о Сергее. Я ему несколько раз предлагал ехать к Коле в Женеву. Он категорически отказывается, заставляет волноваться маму. Теперь и вовсе куда-то пропал.
– Мы виделись с ним перед Рождеством. Выглядит отвратительно, без конца болеет, нервы – никудышные. Один его товарищ сделал фальшивый паспорт и спокойно живет в Москве. Он тоже решил сделать такой паспорт, перебраться в Москву и поступить в народный университет Шанявского. Я дал ему денег. В Женеве ему делать нечего. От кого-то он узнал, что Коля и Лиза там нищенствуют, Коля целыми днями бегает в поисках работы.
– А нам он пишет, что устроился хорошо, прилично зарабатывает.
– Что ты хочешь, чтобы он нам жаловался, и мы посылали ему деньги?
– Теперь понятно, почему Серега не хочет туда ехать. Но жить в Москве по фальшивому паспорту – неразумно, так же, как поступать в народный университет, где каждый студент находится под наблюдением полиции.
– Пусть едет, раз настроился. Здесь он мечется, как заяц. Если в ближайшие дни не объявится, значит, уехал в Москву. Самим искать бесполезно.
– А как быть с Колей? Может быть, послать им денег?
– Не надо. Он – сильный, выкарабкается. А если узнает, что мы в курсе их нищеты, будет еще больше страдать.
Глава 2
Михаил так и не встретился с Сергеем. На какое-то время тот исчез из поля зрения родных. Перестали приходить привычные открытки без адреса, которые время от времени он передавал в Ромны через своих друзей. В мае 1909 года родители получили от него письмо, что он сидит в Бутырской тюрьме. Ему инкриминируют его бывшие дела по Екатеринославу, в том числе и их общее с Николаем дело 905-го года – печатание листовок. Просил никого не волноваться, так как принял твердое решение отсидеть, сколько ему положено. Адвокат из его московских товарищей уверен, что ему в общей сложности дадут лет шесть.
Еще он удивил сообщением, что в Екатеринославе у него есть невеста, дочь рабочего с Брянского завода, которого хорошо знает Николай. Она приехала в Москву, навещает его в тюрьме и готова ждать, сколько надо. Николай подтвердил родным, что знает эту девушку и ее семью с самой лучшей стороны. Это была Даша – дочь вальцовщика с Брянки Степана Кузьмича Нестеренко, старосты его рабочего кружка.
По настоянию Елены Ивановны Михаил все-таки поехал в Москву и встретился с защитником Сергея, весьма толковым молодым человеком. Тот внимательно выслушал советы Михаила, записал их и передал Сергею. Особенно настоятельно Михаил просил брата не пререкаться с судьей и отказаться от последнего слова перед объявлением приговора. Тот его не послушался. Всю неделю, пока шел суд, он вел себя безобразно, судья несколько раз угрожал вывести его из зала суда. Во время последнего заседания всем грубил и несколько раз выкриками прерывал обвинительную речь прокурора. Когда ему предоставили заключительное слово, боясь, что его остановят, быстро произнес заранее продуманную речь с обличением самодержавия и правительства, окончательно испортив все дело. Нервы его были на пределе. Суд согласился с предложением прокурора дать Даниленко за ранение двух жандармов пять лет каторги.
Сразу после окончания суда Михаил заставил его написать апелляцию о пересмотре дела. Об этом же со слезами умоляла его сделать и Даша. Сергей согласился, поставив Михаилу условие: организовать их венчание с Дашей в тюремной церкви и самому на нем присутствовать. Михаилу пришлось задержаться в Москве еще на длительный срок.
В октябре состоялся повторный суд, оставив первое решение без изменений. К этому времени Харьковская окружная палата рассмотрела их общее с Николаем дело в Екатеринославе: печатание антиправительственных листовок. Обоим присудили по полтора года тюрьмы. Итого весь срок наказания для Сергея составил шесть с половиной лет.
Ничего не говоря брату, Михаил обратился в Сенат и добился нового пересмотра дела. В результате каторгу заменили ссылкой на тот же срок «со дня приговора». Этим местом стало село Аминево Красноярской губернии. Даша решила ехать вместе с ним. За неделю до этого состоялось их венчание в тюремном храме.
Даше был двадцать один год, миловидная девушка со смущенной улыбкой, стойко принимавшая удары избранной ею судьбы. Пока шло следствие, она израсходовала все бывшие у нее деньги на проживание в Москве и передачи Сергею и устроилась санитаркой в Ново-Екатерининскую больницу.
На венчание, как и положено невесте, пришла в белом платье с фатой, приколотой к высокой прическе. Теперь особенно выделялись ее большие темно-карие глаза, обычно наполненные грустью, а сейчас сверкающие от счастья, высокий чистый лоб. Кроме Михаила, в храме находилось несколько служащих тюрьмы в роли свидетелей и гостей. Михаил и один из надзирателей держали над молодыми венчальные короны, подсказывая, что надо отвечать священнику и делать по ходу церемонии.
Оба от волнения ничего не понимали и выглядели совершенно растерянными, особенно Сергей. Даже, когда священник обратился к нему с вопросом, согласен ли он вступить в брак и не давал ли кому-нибудь другому подобное обещание, он ответил не сразу, как будто в этот момент находился в другом месте.
Видя их такое состояние, священник в конце церемонии сказал: «Позвольте, дети мои, дать вам один совет: терпение, терпение и терпение. Все, что делается в этом мире, принимайте, как радость».
Михаил договорился с директором тюрьмы, чтобы молодоженам предоставили на сутки отдельную комнату и разрешили распить бутылку шампанского. Даша заранее наготовила еды, купила стаканы из тонкого стекла. В банке на грубом деревянном столе находились белые нарциссы (искусственные) – букет невесты. Лицо ее сияло. Михаил любовался девушкой, не переставая удивляться ее неутомимой энергии и самоотверженности. Четыре года Сергей скрывался неизвестно где, и все это время она преданно любила и ждала его. Все же он попытался отговорить ее от поездки в Сибирь, рисуя тяжелые картины жизни на поселении. В ответ девушка упрямо сжимала губы, ее красивые глаза наполнялись слезами.
Объявили день отправки его партии. Приказав Даше ехать на вокзал, Михаил один отправился к назначенному часу в тюрьму. Было раннее зимнее утро. Город спал. Над крышами домов на Новослободской улице разливалось багровое зарево, как обычно бывает при сильных морозах.
Подошел обоз из двух десятков саней. Следом появились солдаты во главе с офицером и конные жандармы на крепких, хорошо откормленных лошадях. Заскрежетали ворота, но открылись не полностью, пропуская через узкое отверстие заключенных в сопровождении надзирателей и конвойных. Сначала вывели женщин, потом мужчин. Михаил дал старшему конвойному денег, чтобы подозвали Сергея. Братья обнялись. Михаил сказал ему, что Даша поедет в одном с ним поезде и ждет сейчас на вокзале. Тот не сдержался и заплакал. Михаил незаметно сунул ему в карман пакет с деньгами. «На первое время хватит. Я и Володя будем вам помогать. Нам пиши всю правду, а родителей побереги», – наставлял он его на прощанье.
Не дожидаясь, когда обоз тронется, Михаил взял извозчика и поехал на вокзал. Даша уже была там и, чтобы скоротать время, он повел ее в ресторан, приказав официанту растянуть подачу блюд до двенадцати часов, когда должен был подойти обоз.
Они увидели его в окно. Длинная цепочка саней двигалась в сопровождении конных жандармов. Над головами людей и коней колыхался густой пар.
Около входа в здание их уже ждали жандармы и солдаты с обнаженными шашками. Арестованных быстро высадили из саней, построили в колонну и повели через зал третьего класса к перрону. Посмотреть на редкое зрелище сбежался весь вокзал. Впереди всех толпились родные и знакомые арестантов, надеясь в последний раз перекинуться с ними словами. Солдаты отгоняли их прикладами ружей. Офицер конвоя ругал жандармов, не обеспечивших заранее проход ссыльных к перрону. Крик и гвалт сопровождались бряцаньем кандалов. Михаил отыскал глазами Сергея и указал Даше. Она стала ему кричать и махать руками, чтобы он обратил внимание. Сергей их не видел, он шел, сильно ссутулившись и еле передвигая ноги. Лицо его было мокрым от пота.
– С непривычки к морозу, – сказал Михаил, – у него, наверное, обострился бронхит и поднялся жар. Постарайтесь там найти врача и давайте ему лекарства по записке Володи. Если что, сразу пишите ему в Петербург, он даст совет и пришлет все, что нужно.
Неожиданно Даша разрыдалась, уткнувшись Михаилу в грудь.
– Может быть, все-таки останетесь, – спросил он с надеждой, гладя ее голову в теплом платке. – Дальше будет еще трудней.
– Как вы не понимаете, Михаил Ильич, я должна быть с ним, он один там пропадет.
Уговаривать ее было бесполезно. Подхватив чемоданы, они направились к поезду. До Красноярска девушка поедет в отдельном купе со всеми удобствами. Оттуда до Аминева будет добираться на санях. Михаил дал проводнику денег, чтобы тот опекал ее в дороге и не впускал к ней других пассажиров.
Письмо от Сергея пришло в апреле следующего года. В нем он сообщал о беременности Даши. Сам он временно устроился на работу сторожем на лесопилку, ожидая место учителя математики в сельской школе: у нынешнего учителя кончался срок ссылки. На этом можно было бы всем Даниленко успокоиться, но теперь Елена Ивановна беспокоилась о том, как жена Сергея будет рожать в такой глухомани. Письма оттуда шли по 1,5 – 2 месяца. Но еще раньше пришло письмо из Екатеринослава от Дашиной мамы. Она сообщала, что у Сергея и Даши родился мальчик, Александр, она едет в Аминево помогать дочери. Только тогда Елена Ивановна успокоилась, считая, как и раньше, что это лучший вариант для Сергея, чем больному скитаться по предместьям Петербурга.
Глава 3
В феврале 1909 года состоялся суд над анархистами киевской группы. Перед ним предстали девятнадцать человек, среди которых были и две подзащитные Михаила. Ему удалось доказать их непричастность к боевому отряду Борисова и косвенное участие в группе, где девушки не успели себя ничем проявить. Одну из них за неимением улик оправдали, второй дали минимальный срок наказания – восемь месяцев каторжных работ. Сандомирский получил восемь лет каторги, Тыш и Дубинин – по пятнадцать лет.
В это же время проходили два других процесса Михаила по делу студенток-террористок. У дочери высокого чиновника Щербинского установили серьезное психическое расстройство, и ее отпустили под залог для лечения. На следующий день Щербинский увез ее в Швейцарию и поместил в психиатрическую лечебницу.
Вторую подзащитную, дочь генерала Самсонова не могли спасти ни красноречие Михаила, ни Сикорский с ложной экспертизой о ее психическом состоянии. Негативную роль здесь сыграли два фактора: вызывающее поведение самой девушки на суде и назначение председателем военно-полевого суда заклятого врага ее отца, генерал-майора Шпигеля.
Девушка проигнорировала наставления адвоката не отвечать на суде на вопросы, и когда Шпигель спросил ее, понимала ли она, совершая свой поступок, о грозящей ей самой опасности, с вызовом ответила:
– Конечно. От взрыва бомбы или виселицы, если попаду в руки жандармов.
– И вы не испытывали при этом угрызений совести и нравственных мук? – продолжал судья.
– Нет. Я четко понимала, что делаю, и мне все равно: умру я или останусь жива. Жаль только, что не удалось добраться до вас.
Шпигель побледнел и нервно задергал головой. Возмущенный прокурор вскочил со своего места. Этим заявлением девушка сама себе подписала смертный приговор.
Ее отец был страшно на всех рассержен и завидовал Щербинскому, что его дочь отпустили под залог. Уверенный, что там сыграли роль огромные взятки на уровне Департамента полиции, и, желая к тому же досадить Шпигелю, он накатал жалобу Николаю II. Из Петербурга приехала следственная комиссия, изрядно потрепавшая всем нервам. Однако приговор был оставлен без изменений.
Михаил не успел отойти от этого дела, как к нему обратился его друг, киевский адвокат Евгений Елизаров с просьбой стать защитником трех анархисток в Екатеринославе по известному ему процессу о «Боевом интернациональном отряде анархистов-коммунистов». Михаил отказался, не желая больше общаться с Дьяченко и тратить время на поездки в Екатеринослав. Елизаров настоятельно попросил его подумать. Сам он вел дела четырех человек из отряда.
– Эти несчастные заслуживают к себе большего сострадания, чем кто-либо другой, – сказал он, имея в виду под «кто-либо другой» его предыдущих подзащитных-террористок, – правда, особых денег у них нет.
– Дьяченко все копает?
– Копает. Такого дотошного следователя я еще не встречал.
– Вряд ли он мне обрадуется: мой брат и его невеста сбежали.
– Там полно других сбежавших, умерших и умирающих. Эти женщины, о которых я хлопочу, отказались от защиты по глупости. Времени осталось мало, а ты все-таки в курсе дела. Я бы их сам взял, но не хватает сил, и в Киеве все запустил.
– Хорошо, Женя, соглашусь только ради тебя.
Две из этих подзащитных оказались 16-летние подруги: Элька Горелик и Бася Хазанова. Особенно серьезным было положение Горелик. Ее арестовали на улице с «поличным»: базарной корзиной, где на дне, под зеленым салатом и пучками редиски лежали бомбы. Жандармы повезли девушку на квартиру, чтобы произвести обыск, и застали там Хазанову. У Баси при обыске уже ее квартиры нашли оболочки от бомб, подпольную литературу и конспиративную переписку без имен и адресов. Улики были налицо, но, учитывая несовершеннолетний возраст подруг, нетрудно было доказать, что они действовали под влиянием старших товарищей, не понимая всей ответственности за свои поступки. Отсутствовали также доказательства, что они состояли в отряде Борисова.
На эти два фактора и решил опираться Михаил в их защите. Однако сами девушки оказались такими же фанатичками, как террористка Самсонова, наговорили на себя следователю много лишнего и готовы были взойти на эшафот вместе с Борисовым.
Первой согласилась встретиться с адвокатом Бася. Ее внешний вид поразил Михаила: нездоровое, землистого цвета лицо, воспаленные веки и темные круги под глазами, правая щека дергается от нервного тика. Сидела на стуле, сгорбившись, как будто ожидала удара сзади, но держалась стойко и наотрез отказалась менять показания, считая это предательством по отношению к Борисову. Поражаясь ее стойкости духа, Михаил сказал, что Борисов, наоборот, советует всем товарищам слушаться адвокатов и на допросах все берет на себя.
– Это ничего не значит. Сами подумайте: его приговорили к виселице, а мы начнем от него отрекаться? Я не могу этого сделать…
– Из арестованных вместе с вами людьми одиннадцать человек погибли, четверо сошли с ума, двенадцать находятся в тяжелом состоянии в тюремной больнице. Он хочет, чтобы все остальные товарищи перестали страдать и вышли на свободу.
– У меня много сил.
– Это совершенно напрасная жертва. Вас тут били?
– Н-ее-т.
– Били, я знаю, – пошел на хитрость Михаил, чтобы как-то на нее воздействовать. Упрямство девушки начинало его раздражать. – Тюрьму не сравнить с каторгой, куда вас обязательно направит военно-полевой суд, вы уже сейчас выглядите намного старше своих лет.
Бася опустила голову, но промолчала. По щекам ее поползли слезы. Так ничего от нее не добившись, он отправил ее в камеру и вызвал Эльку. Та вошла в комнату с гордым, независимым видом, всячески показывая, что к ней должны относиться, как к взрослой. Михаил опять сослался на Борисова, обеспокоенного судьбой своих товарищей и желающего их освобождения любой ценой.
– А вы откуда знаете?
– Он известил об этом всех адвокатов.
– Я не могу его предать, – повторила Элька слова подруги, с вызовом посмотрев на Михаила. Глаза ее лихорадочно блестели, щеки пылали нездоровым румянцем.
– Вы не предадите его, а сделаете то, что он для вас с Басей желает. Завтра же вы обе откажитесь у Дьяченко от своих показаний, – сказал он твердым голосом и стал собирать бумаги, давая понять, что разговор окончен. – Надеюсь, на ваше благоразумие.
Девушка поджала губы и ушла от него с тем же независимым видом, как вошла сюда 15 минут назад.
Третьей его подзащитной оказалась сотрудница городской библиотеки Мария Завьялова. По словам матери, ее дочь после возвращения из ссылки в 1904 году политикой не занималась. С Борисовым давно находилась в близких отношениях. Кто-то из ее окружения сообщил полиции, что до нынешнего ареста она несколько раз встречалась с Борисовым в Екатеринославе и Одессе, ездила по его поручению в Париж, доставив оттуда крупную сумму денег. Ее связь с государственным преступником Борисовым была очевидна.
– Моя судьба мне безразлична, – холодно сказала Мария Михаилу на первом свидании, – лишним словом я боюсь навредить Сергею и остальным товарищам. Вы должны знать: я была против создания этого отряда. Мне не нравится деятельность анархистов.
– Вы член РСДРП?
– Сейчас нет. Я знакома с вашим братом Николаем Ильичом. Он не был анархистом. Я рада, что вам удалось их с Лизой освободить.
– Я и вас освобожу, если вы будете меня слушать. Забудьте о том, что вы выполняли поручения Борисова. Речь пойдет только о ваших близких отношениях с ним. Ваша матушка говорит, что у вас дома есть письма Сергея из ссылки, поздравительные открытки, записки. Их придется представить на суде в качестве доказательств.
Густо покраснев, она испуганно замотала головой.
– Нет, что вы. Там много интимного – это стыдно.
– Я уверен, что Борисов, если он вас искренне любит, это одобрит.
– Без него мне незачем жить.
– Подумайте о своей матери, она глубоко страдает. Вы ее тоже лишите жизни.
– Хорошо, – сказала она после долгого молчания и мучительной внутренней борьбы, отражавшейся на ее лице, – делайте, как считаете нужным. Я дам указание маме.
До суда было далеко. Дьяченко продолжал собирать улики, разыскивать новых свидетелей, вести перекрестные допросы: ему хотелось установить авторов анонимных писем, которые нашли на квартире Баси Хазановой. И подсудимые, и их родственники устали ждать.
Только в начале 1910 года следователь передал дело в Одесский военно-окружной суд, и, наконец, спустя несколько недель, было объявлено, что первое заседание состоится 10 февраля в Екатеринославе, куда к тому времени свезли большую часть арестованных по делу отряда.
Глава 4
Заседание суда проходило в зале военного собрания. За столом, покрытым красным сукном, сидели члены военно-окружного суда под председательством генерала Скрибкова, известного в своих кругах пристрастием к спиртному. Перед началом слушаний, обещавших быть длительными и нудными, он успел изрядно приложиться в буфете к коньяку и теперь, мучительно борясь со сном, разглядывал из-под полуприкрытых век подсудимых, сидевших напротив стола на двух длинных лавках и окруженных конвоем с оголенными шашками. Первый ряд занимали женщины, второй – мужчины.
Защитники расположились от них с левой стороны. Михаил тоже внимательно рассматривал подсудимых, радуясь, что им с мамой удалось освободить Николая и Лизу из тюрьмы, и их нет на этих лавках. Все мужчины были в кандалах. Стоило кому-нибудь пошевелиться или наклониться к соседу, как по залу раздавался звон гремящих цепей, терзавший души и сердца родных.
Секретарь суда объявил, что сначала будет зачитан приговор Борисову и Штокману по делу об экспроприации ими почты на станции Верхнеднепровск. Все встали. Михаил наблюдал за Борисовым. Тот держался мужественно. Только ходившие под подбородком желваки выдавали его волнение. Его товарищ Штокман, не мигая, смотрел перед собой и, казалось, с большим интересом слушал чтение секретаря. А тот читал так долго и нудно, что засыпающий Скрибков не выдержал, выхватил у него из рук все бумаги, открыл последнюю страницу и громко провозгласил: «А по совокупности сих наказаний суд приговорил: лишенного всех прав состояния Сергея Макарова Борисова, 25 лет, и именующего себя Андреем Штокманом, 27 лет, подвергнуть смертной казни через повешение …».
После этого они могли покинуть заседание, но оба выразили желание остаться, чтобы своими разъяснениями судьям помочь остальным товарищам. Скрибков не возражал.
Все замерли, когда стали зачитывать предательские показания Слувис. В них она выложила все, что знала об отряде или слышала от других, назвала адреса конспиративных явок и анархистов, с которыми ее муж Леонид Тетельман встречался по поручениям Борисова.
Среди заключенных и в зале пробежал возмущенный ропот. Лицо Борисова потемнело, на шее вздулись и задвигались синие желваки. Штокман посмотрел по сторонам, как будто отыскивал обидчиков и, не найдя их, со злостью ударил кулаком по скамейке.
Приступили к чтению показаний Тетельмана. Этот с еще бо;льшими подробностями раскрывал все события, описанные Слувис, сообщал приметы и адреса Борисова, Штокмана и связных, с которыми ему приходилось встречаться в России и Франции. В одном месте Дьяченко не досмотрел и в число показаний попал рассказ Тетельмана о его беседе с Маклаковым осенью 1908 года в екатеринославской тюрьме, тогда как Евгений Иванович был убит в апреле, во время кровавой бойни. Зал опять загудел, послышались возмущенные выкрики: «Фальсификаторы», «Подонки», «Гнусные твари».
Закончив чтение, Скрибков предложил Борисову дать объяснения по всем этим обвинениям. Сергей обвел судей спокойным взглядом, поблагодарил их за предоставленную ему возможность защитить своих товарищей. Не стесняясь, рассказал о своих личных отношениях с Завьяловой, бывшей его невестой, назвал злобным вымыслом все обвинения против нее Тетельмана и Слувис. Также горячо он защищал Басю, Эльку и других молодых анархистов.
– Эти девушки, – сказал он твердым голосом, пристально глядя в глаза Скрибкову, – может быть, и исповедовали идеологию анархизма, ведь каждый человек имеет право думать, как он считает нужным, но к боевому отряду не имели никакого отношения. Я их впервые увидел здесь на суде.
Перед чтением приговора объявили двухчасовой перерыв. В столовой Михаил и Елизаров сидели за одним столом с двумя пожилыми судьями, генералами из Одессы, которых обычно подключали к процессам такого рода. Говорили о чем угодно, только не о рассматриваемом деле. Под конец обеда один из генералов Алтухов весело сказал:
– Теперь быстро кончим, по-моему, все ясно.
– Что ясно? – переспросил Михаил, не понимая, куда генерал клонит.
– Обвинений много, а доказательств нет, как ни старался Дьяченко их найти. Дело затянул, половина людей разбежалась. Самое большее получит Таратута. Лично я приговорил бы ее к расстрелу. Эту уже ни одна тюрьма не исправит.
– Ей много лет.
– Так что из этого? Брешко-Брешковская тоже в возрасте, а все не унимается, призывает к террору.
– А я бы всех этих людей отправил на каторгу, – усмехнулся другой генерал. – Это будет лучше для них самих.
– Чем же лучше?
– Те, кто будет оправдан, рано или поздно все равно попадут на виселицу, а каторга хоть кого-то образумит и спасет от нового преступления и смерти.
Пока читали приговор, Михаил смотрел на Борисова и Штокмана, поражаясь их самообладанию. Казалось, они забыли, что им самим уже объявлено решение о виселице, и волновались только о судьбе товарищей.
Все напряженно слушали, ожидая конца текста, где содержался приговор. И вдруг зал облегченно вздохнул: большинство подсудимых были оправданы, в том числе и три подзащитные Михаила. Остальные получили разные сроки заключения в тюрьме, на каторге или в ссылке. Ирина Костюк – одна из подзащитных Елизарова, получила двенадцать лет каторжных работ (по совокупности с предыдущими наказаниями), Таратута, по той же причине, – 21 год лишения свободы в Лукьяновской тюрьме. Уголовное преследование в отношении тех людей, которые скрылись от суда, считалось приостановленным до их нового ареста. Это относилось и к Николаю с Лизой.
* * *
Информация о суде была опубликована в женевском «Буревестнике». Журнал полностью поместил списки осужденных и дал некрологи о Борисове и Штокмане. Лиза читала их со слезами.
Изредка до Женевы доходили сведения о том, что кто-то из оставшихся в тюрьме или сосланных на каторгу анархистов умер своей смертью или, не выдержав тяжелых испытаний, покончил жизнь самоубийством. Такое грустное известие пришло о смерти Саши Бейлина. Он сидел в Орловском централе, где особенно жестоко обращались с заключенными. Даже у самых отъявленных преступников кровь стыла в жилах при одном упоминании об этом заведении. Не желая мириться с произволом, Саша возмущался и бунтовал. За это его постоянно сажали в холодный карцер, пытали и истязали, пока однажды, уже потерявшего рассудок, не забили до смерти.
За это время успел в перестрелке погибнуть Сергей Войцеховский, а в тюрьме умереть от чахотки Алексей Толочко, тот самый «Кудлатый», который приходил к Лизе последним за деньгами на Военную улицу в Екатеринославе.