Благодаря тщательному пошиву широкие плечи Бена Коннора казались модно стройными, а глубину своей груди он замаскировал сутулостью, модель которой прогуливалась по Бродвею где-то между закатом и рассветом. Более того, на нем были первые или вторые гетры, которые он когда-либо снимал с поезда на станции Лукин Джанкшн, блестящий шотландский твид и панама цвета и переплетения тонкого старого льна. Однако на этом Празднике Моды присутствовал скелет, поскольку только плотные перчатки могли придать презентабельный вид коротким пальцам и широким ладоням Коннора. В девяносто пять лет о перчатках in the shade не могло быть и речи, поэтому в одной руке он держал пару желтых замшевых туфель, а в другой - трость с янтарным набалдашником. Это был конец маленькой ветки, и пока поезд пятился по рельсам, переваливаясь через стрелочный перевод, Бен Коннор смотрел ему вслед, опираясь на свою трость достаточно сильно, чтобы почувствовать изгиб дерева. Это была одна из его элегантных поз, и когда поезд скрылся из виду, и только клубы белого пара клубились над холмом, он повернулся, чтобы окинуть взглядом город, уже дав Лукин Джанкшен достаточно времени, чтобы осмотреть Бена Коннора.
Небольшая толпа еще не закончила осмотр, но взгляд импозантного незнакомца смутил ее. У него было одно из тех продолговатых мрачных лиц, которые шотландцы называют "угрюмыми". Цвет лица у него был желтоватый, под глазами залегли тяжелые мешки от бессонницы, а в уголках рта виднелись складки, образовавшиеся из-за привычного сжатия губ. При взгляде в профиль казалось, что он широко улыбается, так что серьезность анфас всегда удивляла. Именно это заставляло горожан смотреть вниз. Через мгновение они поспешно оглянулись на него. Где-то в уголках его губ или глаз мелькнул интерес, нотка веселья – они не могли сказать, что именно, но с этого момента они были готовы забыть об одежде и смотреть на этого человека.
Пока Бен Коннор все еще наслаждался ситуацией, на него набросился толстый парень.
"Вы мистер Коннор, не так ли? Вы заказали номер в отеле? Тогда пошли. Мое снаряжение вон там. Это твои захваты?
Он взял чемодан и мягкую кожаную дорожную сумку и направился к повозке, у которой стояли два пони с опущенными головами.
"А мы не можем пройтись пешком?" - предложил Бен Коннор, оглядывая дюжину разбросанных по улице каркасных домов; но толстяк смотрел на него со спокойной жалостью. Он был таким толстым и таким добродушным, что даже Бен Коннор не произвел на него особого впечатления.
"Может быть, вы думаете, что это Лукин?" спросил он.
Когда собеседник поднял густые черные брови, он объяснил: "Это не что иное, как перекресток Лукин. Лукин обогнул холм. Забирайтесь, мистер Коннор.
Коннор положил руку на спинку сиденья и, взмахнув сильными плечами, легко запрыгнул на свое место; толстяк заметил это, закатив свои маленькие глазки, а затем занял свое место, старый фургон накренился к нему, когда он поднялся на ступеньку. Он сидел, свесив правую ногу с борта повозки, и пухлым плечом был прямо повернут к своему пассажиру, так что, когда он говорил, ему приходилось запрокидывать голову и отрывисто выговаривать слова; но, очевидно, это было его освященное временем положение в фургоне, и он не хотел менять его ради разговора. Взмах ослабленных поводьев заставил лошадей пуститься трусцой с перекрестка Лукин вниз по ущелью, которое вело к склону огромной горы, голой, без признаков деревни или хотя бы единой хижины среди ее скал. Справа и слева теснились другие вершины, а позади виднелся более высокий хребет, поднимающийся к разбросанным вершинам, белым от снега и голубым от расстояния. Тени позднего вечера в ущелье были густыми, как туман, и все более низкие горы уже потускнели, так что снежные вершины вдалеке казались отрешенными и высокими, как облака. Бен Коннор сидел, поставив трость между колен и положив руки на ее янтарный набалдашник, и наблюдал за этими сияющими местами, пока толстяк не склонил голову через плечо.
- Похоже, тебе кто-то рассказывал об отеле Таунсенда?
Его пассажир переключил внимание с горы на своего спутника. Он говорил об этом так неторопливо, что казалось, он ничего не слышал.
"Да, - сказал он, - мне говорили об этом месте".
- Кто? - выжидающе переспросил тот.
- Мой друг.
Толстяк хмыкнул и повернул голову так сильно, что большая морщина пролегла по его шее у самого уха. Он посмотрел незнакомцу в глаза.
"Я Джек Таунсенд, и мне в некотором роде интересно знать о подобных вещах: о тех, кому нравится мое заведение, и о тех, кому нет".
Коннор кивнул, но поскольку он не выказал ни малейшего желания называть своего друга по имени, Джек Таунсенд повернул на новый галс, чтобы подойти с наветренной стороны к этому неразговорчивому гостю. Лукин был довольно любознательным городом, и владелец отеля обычно вносил свою лепту в сплетни.
"Кто-то приходит по одной причине, а кто-то по другой, - продолжал Таунсенд, - обычно это охота и рыбная ловля. Если подумать, это не смешно, потому что, кроме "лжецов", никто никогда не ловил форель лучше, чем та, что вылезает из Биг Сэнди. Кто–то из них приезжает на добычу полезных ископаемых – на прошлой неделе в Саут-Пойнте была забастовка, - а кто-то за коровами, но в основном это рыбалка и охота.
Он помолчал, но, прождав напрасно, сказал прямо: "Я могу показать вам лучшие лунки в Биг-Сэнди".
Последовало еще одно из тех недолгих ожиданий, с которыми, казалось, незнакомец встречал каждое замечание; не задумчивая пауза, а скорее как будто он сомневался, стоит ли давать какой-либо ответ.
"Я пришел сюда за тишиной", - сказал он.
"Тишина", - повторил Таунсенд, кивая с видом человека, который ничего не понимает.
Затем он подбросил чалого кончиком удочки и, прищурившись, посмотрел вниз, в ущелье, так как почувствовал, что в последнем замечании может быть двойной смысл. Исполненный мрачного убеждения, что он привел в свой отель молчаливого мужчину, он мрачно осматривал горные склоны. В них не было ничего, что могло бы его развеселить. Деревья тонули в тени, и все склоны казались совершенно безжизненными. Он дал выход небольшой вспышке гнева, дернув за повод грязно-серого коня.
- Черт возьми, Китти, будь прокляты твои глаза!
Кобыла подпрыгнула, ударилась передней ногой о камень и тяжело споткнулась. Таунсенд опытной рукой снова выпрямил ее и выругался.
"Из всех никчемных лошадей, которых я когда-либо видел, - сказал он, приглашая незнакомца разделить его справедливый гнев, - эта Кошечка - самая отъявленная, никчемная негодяйка. Давай, дура.
Он хлопнул поводьями по ее спине и надулся от отвращения.
"И все же у нее есть достоинства. Теперь я спрашиваю вас, видели ли вы когда-нибудь более настоящую Steeldust? Посмотрите на этот высокий и прямой круп. Посмотри на эти бедра, говорю я, и грудь под стать им. Но в ней нет ни капли сердца. Пробуйте лошадей насквозь, - продолжал он пророческим тоном, - они в основном очень похожи на мужчин, и если у мужчины нет сердца внутри, то не имеет значения, насколько велика его грудь".
Бен Коннор наклонился вперед, изучая кобылу.
- На ее месте с твоей лошадью было бы все в порядке, - сказал он. - Конечно, здесь, в горах, она не подойдет.
Как любой истинный житель горно-пустынного Запада, Джек Таунсенд предпочел бы, чтобы его обнаружили с рукой в кармане другого человека, чем наблюдать, как он выказывает удивление. Он внимательно смотрел вперед, пока его лицо снова не стало серьезным. Затем он повернулся.
- Где, по-твоему, ее место? - небрежно спросил он.
"Внизу", - без колебаний ответил другой и махнул рукой. "Внизу, в мягкой песчаной орошаемой местности, она была бы прекрасным животным".
Джек Таунсенд моргнул. "Ты ее знаешь?" спросил он.
Другой покачал головой.
"Черт бы побрал мою душу!" - выдохнул владелец отеля. "Это меня поражает. Может быть, ты читаешь мысли лошади, партнер?"
Коннор пожал плечами, но Таунсенд больше не обижался на неразговорчивость своего собеседника; теперь он говорил более низким доверительным голосом, который свидетельствовал о признании равенства.
"Ты прав. Они сказали, что она хороша, и она была хороша! Я видел, как она бежала; я оседлал ее и проехал тридцать миль по песку, который разбил бы сердце любому, кроме Стальной Пыли, и она прошла его, не моргнув глазом. Но когда я привез ее сюда, от нее не было никакого толку. Но... – он внезапно вернулся к своему первоначальному удивлению. – Откуда вы ее знаете? Может быть, узнали марку?
- Судя по ее рыси, - сказал другой и посмотрел на холмы.
Они свернули за угол ущелья, и на полке ровной земли, выступающей из склона горы, раскинулся город.
"Не правда ли, довольно странно, - сказал Коннор, - что люди строят здесь город, когда они могли бы построить его на железной дороге?"
"Может быть, кому-то это покажется странным", - кивнул Таунсенд.
Он твердо сжал губы, решив подражать немногословию своего гостя; но когда он заметил краем глаза, что Коннор не будет настаивать на расследовании, разговор внезапно перешел в другую плоскость. Действительно, Таунсенд был настоящим кладезем добродушия, постоянно выплескивающим через край все плохое настроение.
"Я покажу тебе, как это было", - продолжал он. "Видишь вон тот горный выступ? Если бы свет был поярче, вы смогли бы разглядеть там несколько старых лачуг, наполовину стоящих, наполовину рушащихся. Там раньше был Лукин. Ну, приходит железная дорога и говорит: "Мы собираемся проложить ответвление в долину, вот здесь. Вы переезжаете и строите свой город в конце пути, а мы поможем вам завезти новую древесину для домов ". Так обстоит дело с железными дорогами: они хотят диктовать свои условия; они слишком привыкли обходиться с людьми на Востоке, которые позволят капиталу пройти прямо у них за спиной.
Тут Таунсенд бросил взгляд на Коннора, чтобы посмотреть, пошевелился ли он под натиском шпоры, но не заметил никаких признаков раздражения.
"Здесь мы другие; никто не может войти сюда и управлять нами, если его не попросят. Видишь? Мы сказали: "Вы построите железную дорогу наполовину, а мы пройдем вторую половину, но не спустимся прямо в долину ".
"Почему?" - спросил Коннор. - Разве перекресток Лукин не подходящее место для деревни?
- Прекрасно. Лучше не бывает. Но таков принцип дела, понимаете? Эти железнодорожные магнаты говорят нам: "Идите до конца". "Идите к дьяволу", - говорим мы. И вот мы прошли половину пути до новой железной дороги и построили наш город; было бы намного приятнее иметь Лукин там, где заканчивается железная дорога, – посмотри, как мне приходится ездить туда-сюда по своей профессии. Но все равно мы показали этой железной дороге, что она не сможет нас переубедить".
Он яростно ударил лошадей поводьями; они перешли с рыси на галоп, и повозка, подпрыгивая, покатилась по главной улице Лукина.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Бен Коннор сидел в своей комнате с видом на перекресток улиц. Это ни в коем случае не было ветхой пристройкой, как он ожидал, поскольку Лукин был построен так, чтобы выдержать осаду январских снегов и штормовых ветров, которые горы собирали в воронку, нацеленную прямо на деревню. Кроме того, Лукин был не случайным городом-перекрестком, а банком, магазином и центром развлечений большой страны. Лес вывозился с Черной горы; поблизости были довольно процветающие рудники; а весной и летом скотоводы все чаще перегоняли своих коров на плато. Поэтому Лукин хвастался двумя параллельными главными улицами и одной поперечной, с нетерпением ожидая того дня, когда она будет инкорпорирована и у нее появится собственный мэр. В настоящее время здесь располагались кинотеатр и танцевальный зал, где могли выступать одновременно сто пятьдесят пар; кроме того, здесь был отель Джека Таунсенда. Это было прочное деревянное двухэтажное здание, нижнюю часть которого занимали ресторан, аптека, бывший салун, ныне преобразованный в кафе-мороженое, и другие общественные места.
Было темно, но ночные порывы ветра еще не начались, и Лукин изнемогал от жары, более невыносимой, чем в полдень.
Однако для Бена Коннора это ничего не значило, потому что он был свеж после душных летних ночей Манхэттена, а в Лукине, какой бы жаркой там ни становилась, глаз всегда мог найти прохладную перспективу. Было достаточно неприятно, когда горел свет, потому что комната была оклеена яркой бумагой оранжевого цвета, но когда он задул лампу и сел перед окном, он забыл о комнате и позволил своему взгляду блуждать по горам. Молодая луна проплыла через угол его окна - серп света с тусклой фосфоресцирующей линией по остальному кругу. Оно было достаточно ярким, чтобы придать пикам резкий рельеф, и достаточно тусклым, чтобы позволить звездам ожить.
Его взгляд наверх, как правило, был ограничен более высокими этажами какого-нибудь небоскреба, и теперь его взгляд с приятным чувством свободы блуждал по снежным вершинам, где он мог представить холодный ветер, дующий сквозь бесконечные просторы серо-голубого неба. Это радовало и беспокоило Бена Коннора так же, как радует и беспокоит человека первое изучение иностранного языка, когда открываются новые перспективы, странные повороты мысли и великие неизвестные имена, подобные звездам. Но через некоторое время Бен Коннор расслабился. Первое прохладное дуновение коснулось его лба и унесло на полпути ко сну без сновидений.
Тут с улицы до него донесся веселый хор, мужские голоса были высокими и дикими, почти истерический смех людей, которые очень одиноки. На Манхэттене так смеялись только пьяные мужчины. Среди гор это место не раздражало Бена Коннора; в гармонии с остальным миром оно было полно свободы. Он посмотрел вниз, на улицу, и, увидев полдюжины бородатых парней, резвящихся в луче света из окна, решил, что в Лукине люди дольше сохраняют молодость.
В этот вечер Коннору казалось, что все в порядке. Он повыше закатал рукава, чтобы воздух мог проникать в его массивные предплечья, а затем закурил сигару. Это была темная маслянистая Гавана – приобретение этой привычки стоило ему немалых денег и нервов, – и он глубоко вдохнул аромат, ожидая устойчивого ветра, который обещал Джек Таунсенд. Шума было ровно столько, чтобы придать тишине то качество ожидания, которое невозможно описать; внизу ритмично бормотали голоса, время от времени повышаясь. Бену Коннору эти звуки показались странно музыкальными, и он начал преисполняться того же добродушия, от которого надувались щеки Джека Таунсенда. Для этого имелась существенная основа в запеченной форели, которую он ел на ужин. Когда его мысли вернулись к подрумяненной рыбе, до него донесся первый порыв ветра. С улицы поднялась пыль с едким запахом– затем ровный поток воздуха коснулся его лица и рук.
Это было почти так, как если бы в комнату вошла другая личность. Звуки с улицы стихли, и где-то зашуршала ткань, прохладные волосы откинулись с его лба, и появилось странное ощущение движения – как будто ветер дул сквозь него. Но с дуновением ветра пришло что-то еще, и хотя сначала он отметил это лишь с подсознательным недовольством, постепенно оно проникло в его сознание легким тиканьем, очень быстрым и слабым, звучащим в неровном ритме. Он хотел выровнять этот ритм и сделать трепет постукивания регулярным. Затем это начало обретать смысл; оно обрамляло слова.
"Филип Лорд, заключен в тюрьму за растрату".
"Черт возьми!" - взорвался Бен Коннор. "Телеграф"!"
Он вскочил со стула, чувствуя себя преданным, потому что это легкое, неровное постукивание было голосом мира, из которого он бежал. За серыми глазами Бена Коннора прятался жесткий, хладнокровный ум, но пока он вертел в руках сигару, его мозг нащупывал крупную идею. Сорок вторая улица и Бродвей звали его обратно.
Теперь, когда он смотрел в окно, горы казались плоскими очертаниями на фоне плоского неба, имеющими не больше значения, чем картинка.
Саундер тараторил: "Кид Лейн выигрывает титул в восьмом раунде. "Лаки Панч" свергает чемпиона в легком весе". Бен Коннор с трудом сглотнул и обнаружил, что у него пересохло в горле. Он боялся самого себя – боялся, что вернется. От неприятных размышлений его отвлек запах сигары, которая догорела и наполнила комнату отвратительным запахом; он выбросил раскрошившиеся остатки в окно, нахлобучил шляпу на голову и спустился вниз, без воротника, без пальто, чтобы выйти на улицу под звуки мужских голосов. Если бы он был на Манхэттене, то позвонил бы приятелю; они бы запланировали провести вечер вместе, но в Лукине —
У двери внизу он оглядел улицу. Смотреть было не на что, кроме легкой коляски, которая бесшумно катилась по пыли. Из-за машины вылезла собака и яростно залаяла у его ног. Брыкающиеся мышцы на ноге Коннора начали подергиваться, но раздался крик, и дворняга побежала прочь, бросая вызов через плечо. Снова воцарилась тишина. Он повернулся и зашагал обратно к стойке администратора отеля, за которой, откинувшись на спинку стула, сидел Джек Таунсенд и читал газету.
- Что делается в вашем городе сегодня вечером? - спросил он.
Владелец смочил толстый палец, чтобы перевернуть страницу, и посмотрел на Коннора поверх очков.
"Сдается мне, что особого ажиотажа здесь нет", - сказал он. "За исключением кинотеатров дальше по улице. Видишь, там все."
"Кино", - пробормотал Коннор себе под нос и свирепо огляделся вокруг.
Его взгляд упал на фотографию старого-престарого человека на стене и ржавую печь, стоявшую в центре комнаты, с трубой, неуверенно тянувшейся зигзагом к потолку. Все было не в порядке, сломано – как и он сам.
"Сдается мне, ты немного не в себе", - сказал Джек Таунсенд, отложил газету и задумчиво посмотрел на своего гостя. Он принял решение. - Если у вас не хватает духу выпить, – сказал он, - я мог бы раздобыть для вас фляжку "ред-эй"...
- Виски? - Эхом повторил Коннор и облизал губы. Затем покачал головой. - Не то.
Он направился к двери такими длинными и тяжелыми шагами, что Джек Таунсенд поднялся со стула и, положив руки на стол, проводил взглядом мускулистую фигуру.
"Этот джентльмен - плохой парень", - произнес Джек про себя. Он со вздохом снова сел и добавил: "Возможно".
У двери Коннор прорычал: "Тихо? Конечно, как в могиле!"
Ветер посвежел, стих, и легкое, быстрое тиканье снова зазвучало более отчетливо. Он смешивался с щелочным запахом пыли – Манхэттен и пустыня вместе взятые. Он ощутил себя гонимой добродетелью. Но одним из его принципов было: "Если тебя что-то беспокоит, пойди и узнай об этом".
Бен Коннор в основном использовал сентенции и эпиграммы; он справлялся с кризисами, помня, что сказал кто-то другой. Тиканье эхолота вызывало у него тоску по дому и опасную нервозность, поэтому он пошел найти телеграфиста и посмотреть на эхолот, который доносил до Лукина голос мира.Несколько шагов привели его к сетчатой двери, через которую он увидел длинный, узкий кабинет.
В углу электрический вентилятор раскачивался взад-вперед по стремительной дуге, разбрасывая бумаги туда-сюда. Его вой почти заглушал тиканье эхолота, и Бен Коннор с глухим раздражением удивился, как едва слышный стук в дверь офиса мог донестись до его номера в отеле. Он открыл дверь и вошел.
***
Часть 3.
****
By careful tailoring the broad shoulders of Ben Connor were made to appear fashionably slender, and he disguised the depth of his chest by a stoop whose model slouched along Broadway somewhere between sunset and dawn. He wore, moreover, the first or second pair of spats that had ever stepped off the train at Lukin Junction, a glowing Scotch tweed, and a Panama hat of the color and weave of fine old linen. There was a skeleton at this Feast of Fashion, however, for only tight gloves could make the stubby fingers and broad palms of Connor presentable. At ninety-five in the shade gloves were out of the question, so he held a pair of yellow chamois in one hand and in the other an amber-headed cane. This was the end of the little spur-line, and while the train backed off down the track, staggering across the switch, Ben Connor looked after it, leaning upon his cane just forcibly enough to feel the flection of the wood. This was one of his attitudes of elegance, and when the train was out of sight, and only the puffs of white vapor rolled around the shoulder of the hill, he turned to look the town over, having already given Lukin Junction ample time to look over Ben Connor.
The little crowd was not through with its survey, but the eye of the imposing stranger abashed it. He had one of those long somber faces which Scotchmen call "dour." The complexion was sallow, heavy pouches of sleeplessness lay beneath his eyes, and there were ridges beside the corners of his mouth which came from an habitual compression of the lips. Looked at in profile he seemed to be smiling broadly so that the gravity of the full face was always surprising. It was this that made the townsfolk look down. After a moment, they glanced back at him hastily. Somewhere about the corners of his lips or his eyes there was a glint of interest, a touch of amusement – they could not tell which, but from that moment they were willing to forget the clothes and look at the man.
While Ben Connor was still enjoying the situation, a rotund fellow bore down on him.
"You're Mr. Connor, ain't you? You wired for a room in the hotel? Come on, then. My rig is over here. These your grips?"
He picked up the suit case and the soft leather traveling bag, and led the way to a buckboard at which stood two downheaded ponies.
"Can't we walk?" suggested Ben Connor, looking up and down the street at the dozen sprawling frame houses; but the fat man stared at him with calm pity. He was so fat and so good-natured that even Ben Connor did not impress him greatly.
"Maybe you think this is Lukin?" he asked.
When the other raised his heavy black eyebrows he explained: "This ain't nothing but Lukin Junction. Lukin is clear round the hill. Climb in, Mr. Connor."
Connor laid one hand on the back of the seat, and with a surge of his strong shoulders leaped easily into his place; the fat man noted this with a roll of his little eyes, and then took his own place, the old wagon careening toward him as he mounted the step. He sat with his right foot dangling over the side of the buckboard, and a plump shoulder turned fairly upon his passenger so that when he spoke he had to throw his head and jerk out the words; but this was apparently his time-honored position in the wagon, and he did not care to vary it for the sake of conversation. A flap of the loose reins set the horses jog-trotting out of Lukin Junction down a gulch which aimed at the side of an enormous mountain, naked, with no sign of a village or even a single shack among its rocks. Other peaks crowded close on the right and left, with a loftier range behind, running up to scattered summits white with snow and blue with distance. The shadows of the late afternoon were thick as fog in the gulch, and all the lower mountains were already dim so that the snow-peaks in the distance seemed as detached, and high as clouds. Ben Connor sat with his cane between his knees and his hands draped over its amber head and watched those shining places until the fat man heaved his head over his shoulder.
"Most like somebody told you about Townsend's Hotel?"
His passenger moved his attention from the mountain to his companion. He was so leisurely about it that it seemed he had not heard.
"Yes," he said, "I was told of the place."
"Who?" said the other expectantly.
"A friend of mine."
The fat man grunted and worked his head around so far that a great wrinkle rolled up his neck close to his ear. He looked into the eye of the stranger.
"Me being Jack Townsend, I'm sort of interested to know things like that; the ones that like my place and them that don't."
Connor nodded, but since he showed no inclination to name his friend, Jack Townsend swung on a new tack to come to the windward of this uncommunicative guest. Lukin was a fairly inquisitive town, and the hotel proprietor usually contributed his due portion and more to the gossips.
"Some comes for one reason and some for another," went on Townsend, "which generally it's to hunt and fish. That ain't funny come to think of it, because outside of liars nobody ever hooked finer trout than what comes out of the Big Sandy. Some of 'em comes for the mining – they was a strike over to South Point last week – and some for the cows, but mostly it's the fishing and the hunting."
He paused, but having waited in vain he said directly: "I can show you the best holes in the Big Sandy."
There was another of those little waits with which, it seemed, the stranger met every remark; not a thoughtful pause, but rather as though he wondered if it were worth while to make any answer.
"I've come here for the silence," he said.
"Silence," repeated Townsend, nodding in the manner of one who does not understand.
Then he flipped the roan with the butt of his lines and squinted down the gulch, for he felt there might be a double meaning in the last remark. Filled with the gloomy conviction that he was bringing a silent man to his hotel, he gloomily surveyed the mountain sides. There was nothing about them to cheer him. The trees were lost in shadows and all the slopes seemed quite barren of life. He vented a little burst of anger by yanking at the rein of the off horse, a dirty gray.
"Giddap, Kitty, damn your eyes!"
The mare jumped, struck a stone with a fore foot, and stumbled heavily. Townsend straightened her out again with an expert hand and cursed.
"Of all the no-good hosses I ever see," he said, inviting the stranger to share in his just wrath, "this Kitty is the outbeatingest, no good rascal. Git on, fool."
He clapped the reins along her back, and puffed his disgust.
"And yet she has points. Now, I ask you, did you ever see a truer Steeldust? Look at that high croup and that straight rump. Look at them hips, I say, and a chest to match 'em. But they ain't any heart in her. Take a hoss through and through," he went on oracularly, "they're pretty much like men, mostly, and if a man ain't got the heart inside, it don't make no difference how big around the chest he measures."
Ben Connor had leaned forward, studying the mare.
"Your horse would be all right in her place," he said. "Of course, she won't do up here in the mountains."
Like any true Westerner of the mountain-desert, Jack Townsend would far rather have been discovered with his hand in the pocket of another man than be observed registering surprise. He looked carefully ahead until his face was straight again. Then he turned.
"Where d'you make out her place to be?" he asked carelessly.
"Down below," said the other without hesitation, and he waved his arm. "Down in soft, sandy irrigation country she'd be a fine animal."
Jack Townsend blinked. "You know her?" he asked.
The other shook his head.
"Well, damn my soul!" breathed the hotel proprietor. "This beats me. Maybe you read a hoss's mind, partner?"
Connor shrugged his shoulders, but Townsend no longer took offense at the taciturnity of his companion; he spoke now in a lower confiding voice which indicated an admission of equality.
"You're right. They said she was good, and she was good! I seen her run; I saddled her up and rode her thirty miles through sand that would of broke the heart of anything but a Steeldust, and she come through without battin' an eye. But when I got her up here she didn't do no good. But" – he reverted suddenly to his original surprise – "how'd you know her? Recognize the brand, maybe?"
"By her trot," said the other, and he looked across the hills.
They had turned an angle of the gulch, and on a shelf of level ground, dishing out from the side of the mountain, stretched the town.
"Isn't it rather odd," said Connor, "for people to build a town over here when they could have it on the railroad?"
"Maybe it looks queer to some," nodded Townsend.
He closed his lips firmly, determined to imitate the terseness of his guest; but when he observed with a side-glance that Connor would not press the inquiry, talk suddenly overflowed. Indeed, Townsend was a running well of good nature, continually washing all bad temper over the brim.
"I'll show you how it was," he went on. "You see that shoulder of the mountain away off up there? If the light was clearer you'd be able to make out some old shacks up there, half standin' up and half fallin' down. That's where Lukin used to be. Well, the railroad come along and says: 'We're goin' to run a spur into the valley, here. You move down and build your town at the end of the track and we'll give you a hand bringing up new timber for the houses.' That's the way with railroads; they want to dictate; they're too used to handlin' folks back East that'll let capital walk right over their backs."
Here Townsend sent a glance at Connor to see if he stirred under the spur, but there was no sign of irritation.
"Out here we're different; nobody can't step in here and run us unless he's asked. See? We said, you build the railroad halfway and we'll come the other half, but we won't come clear down into the valley."
"Why?" asked Connor. "Isn't Lukin Junction a good place for a village?"
"Fine. None better. But it's the principle of the thing, you see? Them railroad magnates says to us: 'Come all the way.' 'Go to the devil,' says we. And so we come halfway to the new railroad and built our town; it'd be a pile more agreeable to have Lukin over where the railroad ends – look at the way I have to drive back and forth for my trade? But just the same, we showed that railroad that it couldn't talk us down."
He struck his horses savagely with the lines; they sprang from the jog-trot into a canter, and the buckboard went bumping down the main street of Lukin.
CHAPTER TWO
Ben Connor sat in his room overlooking the crossing of the streets. It was by no means the ramshackle huddle of lean-to's that he had expected, for Lukin was built to withstand a siege of January snows and storm-winds which were scooped by the mountains into a funnel that focused straight on the village. Besides, Lukin was no accidental, crossroads town, but the bank, store, and amusement center of a big country. The timber was being swept from the Black Mountain; there were fairly prosperous mines in the vicinity; and cattlemen were ranging their cows over the plateaus more and more during the spring and summer. Therefore, Lukin boasted two parallel main streets, and a cross street, looking forward to the day when it should be incorporated and have a mayor of its own. At present it had a moving-picture house and a dance hall where a hundred and fifty couples could take the floor at once; above all, it had Jack Townsend's hotel. This was a stout, timber building of two stories, the lower portion of which was occupied by the restaurant, the drug store, the former saloon now transformed into an ice-cream parlor, and other public places.
It was dark, but the night winds had not yet commenced, and Lukin sweltered with a heat more unbearable than full noon.
It was nothing to Ben Connor, however, for he was fresh from the choking summer nights of Manhattan, and in Lukin, no matter how hot it became, the eye could always find a cool prospect. It had been unpleasant enough when the light was burning, for the room was done in a hot, orange-colored paper, but when he blew out the lamp and sat down before the window he forgot the room and let his glance go out among the mountains. A young moon drifted across the corner of his window, a sickle of light with a dim, phosphorescent line around the rest of the circle. It was bright enough to throw the peaks into strong relief, and dull enough to let the stars live.
His upward vision had as a rule been limited by the higher stories of some skyscraper, and now his eye wandered with a pleasant sense of freedom over the snow summits where he could imagine a cold wind blowing through reach after reach of the blue-gray sky. It pleased and troubled Ben Connor very much as one is pleased and troubled by the first study of a foreign language, with new prospects opening, strange turns of thought, and great unknown names like stars. But after a time Ben Connor relaxed. The first cool puff moved across his forehead and carried him halfway to a dreamless sleep.
Here a chorus of mirth burst up at him from the street, men's voices pitched high and wild, the almost hysterical laughter of people who are much alone. In Manhattan only drunken men laughed like this. Among the mountains it did not irritate Ben Connor; in tune with the rest, it was full of freedom. He looked down to the street, and seeing half a dozen bearded fellows frolic in the shaft of light from a window, he decided that people kept their youth longer in Lukin.
All things seemed in order to Connor, this night. He rolled his sleeves higher to let all the air that stirred get at his bulky forearms, and then lighted a cigar. It was a dark, oily Havana – it had cost him a great deal in money and nerves to acquire that habit – and he breathed the scent deep while he waited for the steady wind which Jack Townsend had promised. There was just enough noise to give the silence that waiting quality which cannot be described; below him voices murmured, and lifted now and then, rhythmically. Ben Connor thought the sounds strangely musical, and he began to brim with the same good nature which puffed the cheeks of Jack Townsend. There was a substantial basis for that content in the broiled trout which he had had for dinner. It was while his thoughts drifted back to those browned fish that the first wind struck him. Dust with an acrid scent whirled up from the street – then a steady stream of air swept his face and arms.
It was almost as if another personality had stepped into the room. The sounds from the street fell away, and there was the rustling of cloth somewhere, the cool lifting of hair from his forehead, and an odd sense of motion – as if the wind were blowing through him. But something else came with the breeze, and though he noted it at first with only a subconscious discontent, it beat gradually into his mind, a light ticking, very rapid, and faint, and sounding in an irregular rhythm. He wanted to straighten out that rhythm and make the flutter of tapping regular. Then it began to take on a meaning; it framed words.
"Philip Lord, jailed for embezzlement."
"Hell!" burst out Ben Connor. "The telegraph!"
He started up from his chair, feeling betrayed, for that light, irregular tapping was the voice of the world from which he had fled. A hard, cool mind worked behind the gray eyes of Ben Connor, but as he fingered the cigar his brain was fumbling at a large idea. Forty-Second and Broadway was calling him back.
When he looked out the window, now, the mountains were flat shapes against a flat sky, with no more meaning than a picture.
The sounder was chattering: "Kid Lane wins title in eighth round. Lucky punch dethrones lightweight champion." Ben Connor swallowed hard and found that his throat was dry. He was afraid of himself – afraid that he would go back. He was recalled from his ugly musing by the odor of the cigar, which had burned out and was filling the room with a rank smell; he tossed the crumbled remnants through the window, crushed his hat upon his head, and went down, collarless, coatless, to get on the street in the sound of men's voices. If he had been in Manhattan he would have called up a pal; they would have planned an evening together; but in Lukin —
At the door below he glared up and down the street. There was nothing to see but a light buggy which rolled noiselessly through the dust. A dog detached itself from behind the vehicle and came to bark furiously at his feet. The kicking muscles in Connor's leg began to twitch, but a voice shouted and the mongrel trotted away, growling a challenge over its shoulder. The silence fell once more. He turned and strode back to the desk of the hotel, behind which Jack Townsend sat tilted back in his chair reading a newspaper.
"What's doing in this town of yours to-night?" he asked.
The proprietor moistened a fat thumb to turn the page and looked over his glasses at Connor.
"Appears to me there ain't much stirrin' about," he said. "Except for the movies down the street. You see, everybody's there."
"Movies," muttered Connor under his breath, and looked savagely around him.
What his eyes fell on was a picture of an old, old man on the wall, and the rusted stove which stood in the center of the room with a pipe zigzagging uncertainly toward the ceiling. Everything was out of order, broken down – like himself.
"Looks to me like you're kind of off your feet," said Jack Townsend, and he laid down his paper and looked wistfully at his guest. He made up his mind. "If you're kind of dry for a drink," he said, "I might rustle you a flask of red-eye – "
"Whisky?" echoed Connor, and moistened his lips. Then he shook his head. "Not that."
He went back to the door with steps so long and heavy that Jack Townsend rose from his chair, and spreading his hands on the desk, peered after the muscular figure.
"That gent is a bad hombre," pronounced Jack to himself. He sat down again with a sigh, and added: "Maybe."
At the door Connor was snarling: "Quiet? Sure; like a grave!"
The wind freshened, fell away, and the light, swift ticking sounded again more clearly. It mingled with the alkali scent of the dust – Manhattan and the desert together. He felt a sense of persecuted virtue. But one of his maxims was: "If anything bothers you, go and find out about it."
Ben Connor largely used maxims and epigrams; he met crises by remembering what some one else had said. The ticking of the sounder was making him homesick and dangerously nervous, so he went to find the telegrapher and see the sounder which brought the voice of the world into Lukin.A few steps carried him to a screen door through which he looked upon a long, narrow office.
In a corner, an electric fan swung back and forth through a hurried arc and fluttered papers here and there. Its whining almost drowned the ticking of the sounder, and Ben Connor wondered with dull irritation how a tapping which was hardly audible at the door of the office could carry to his room in the hotel. He opened the door and entered.
***
Часть 3.