– Когда ты убьёшь его?
– Уже скоро.
– Почему ты медлишь? Ты же профессионал!
– Он беспокоится обо мне.
– Ты серьёзно веришь в то, что говоришь?
Разноцветные кубики, выцветшие под дождём и разбросанные по земле, повторяют очертания созвездия Лиры, или паука, которому забыли приложить половину ног. В намокшей пепельнице плавают разбухшие окурки. Остов старого детского велосипеда завалился на бок.
Ржавчина разъела его корпус, но он был когда-то очень любимым и его жалко сдать в металлолом. На коже две глубокие царапины, идущие параллельно друг другу. Сейчас утро с бусинками росы на низких кустиках аптечной ромашки.
Она каждое утро провожает меня до шоссе. Семенит рядом, как собака, молчит. Я остановлюсь, и она остановится. Смотрит снизу вверх, машет пушистым хвостом, каждая шерстинка видна.
Я прикрикиваю, чтобы шла домой, но она поводит ушами, делая вид, что не понимает. И семенит дальше. Там, где улочка вливается в громыхающий поток автомобилей, она ныряет под куст сирени и провожает меня глазами.
А я иду дальше, отщипывая с одежды её белый клочкастый пух. Сквозь пропылённую листву она кажется картинкой, в которой не хватает нескольких элементов. Мне не нравится, что она следует за мной, когда я ухожу. Будто чувствует, что мы расстанемся.
Пожилая женщина угощает меня пирожком.
– Попробуйте моего вкусного пирожка с грибами! – навязчиво предлагает она.
Я не понимаю, почему она хочет сделать мне приятное, но я делаю ей одолжение и принимаю завёрнутый в бумажную салфетку пирожок. На салфетке оттиск красной розы.
Я люблю розы, но не люблю совпадения. Я не ем жареное, у меня болен желудок, но зачем кому-то знать об этом? Ладно, избавлюсь.
Мост через мутный проток реки, заросшей камышом и осокой. Судя по тому, как предприимчивый рыбак держится за отполированный бамбук своей удочки, жизнь в этой воде не так безнадёжна, как кажется на первый взгляд. Пена, как новогоднее конфетти, плывёт клочками куда-то в пустоту.
– Подайте на хлебушек, – клянчит совсем молодой бомж. – Я умираю с голоду.
Я протягиваю ему завёрнутый в салфетку пирожок, розой вниз:
– Приятного аппетита.
– Вы меня спасли, – произносит он высокопарно, как будто его об этом просили.
Я делаю рукой отрицательный жест, означающий: не мешай! Со стороны рынка приближается человек в чёрной байкерской куртке и в чёрных очках.
Бомж отходит в сторону, разворачивает подаяние и, откусывая огромные куски, съедает его в считанные мгновения. Через несколько минут, он, схватившись за горло, падает на асфальт.
Я и мой чёрный курьер отстранённо наблюдаем, как умирает человек. Но его лбу проступают дробинки пота, кровь алой узкой ленточкой выползает из открытого рта, в глазах отражаются комья облаков, ногти скребут по асфальту, оставляя вишнёвые дорожки.
Из его заплечного рюкзака, брошенного в агонии возле парапета, выползает черепахового окраса кошка и, сделав несколько мелких шажков в мою сторону, присаживается, обернувшись хвостом.
- Кис, кис, кис, - зову я, не обращая внимания на её умершего хозяина, вокруг которого, подобно кольцам Сатурна, уже крутятся обломки местного человечества.
«Черепашка», пригнувшись к земле и вытянув хвост в струну, уютно устраивается у меня на руках и доверчиво урчит. Чёрный курьер, на мгновение сняв очки, замечает:
– Ну и уродина!
Не сказав друг другу больше ни слова, мы расходимся в разные стороны.
– Ник, ну ты чего? – выговариваю я ощетинившемуся ручейку шерсти. – Никита, она же наша гостья!
Но кошка мне не верит, пытаясь лапой и угрозами выгнать осиротевшую «Черепашку» из-под кресла.
– Никитка, нельзя, фу! – приказываю я.
Она хоть и не собака, но некоторые команды понимает, хотя и не выполняет.
– Иди мышей лови!
Мне приходится, набросив на неё старую шубу, выставить её на улицу.
В заботах о сиротке проходит вечер: промыть, осмотреть, дать таблетку от глистов, капнуть на голову жидкость от блох, покормить, устроить на ночлег.
Она принимает мою заботу покорно, вяло, будто ей всё равно. Будто она не кошка, а игрушка – тамагоччи. Счищая с подушечек лап засохшую грязь, я замечаю, что у неё подстрижены когти. Что ж, какое-то время ей придётся жить под креслом.
– Когда ты убьёшь его?
– Скоро.
– Ты уже это говорила.
– Дай мне время.
– Для чего?
Никитка, поймав мышь, принесла её в дом и положила у моих ног. Зелёной молнией победоносно сверкнули два раскосых глаза: я – первая, лучшая и единственная!
– Ты, ты, – треплю я её зелёновато-бурый загривок.
– Тебя тоже на улице подобрали, – добавляю в целях воспитания.
Никита запрыгивает на подоконник и удобно устраивается возле стекла.
– Отдадим мышку кошке? – спрашиваю я и подзываю «Черепашку».
Она крадучись приближается к добыче, хватает её поперёк тела и убегает к себе, под кресло.
– Ладно, – вздыхаю я и беру Никитку. – Пошли смотреть на звёзды.
Небо частями чёрное, частями серо – сиреневое. Вдали горит огнями башня. Тихий ветер приносит снежинки тополиного пуха. От звёзд веет чем-то непоправимо – скорбным, о чём никогда не знаешь, как сказать правильно. Невидимые нити протягиваются между нами.
– Ну, вот! И ты туда же!
«Черепашка» провожает меня до шоссе. Она похожа на цветную крошку, выпавшую из радужного пирога. Крадётся за мной колючей тенью, прижимая уши к голове. Я остановлюсь – она остановится. Нюхает мои чёрные туфли с ремешками вокруг лодыжек, запоминает.
– Иди домой, – прикрикиваю я, небольно пнув её носком туфли в пятнистый, пушистый животик.
Кошка приседает на асфальт, обвивается хвостом, и вид у неё такой домашний, как будто бы она устроилась на уголке ворсистого пледа.
Я поправляю чёрные очки и одёргиваю полы чёрного пиджака. Не люблю опаздывать. Возле бешено струящейся дороги оборачиваюсь: крохотная шерстистая капелька покачивается в колыбели утреннего солнца. Ещё одно счастье свалилось на мою голову. Счастье в виде кусочка пазла из совершенно незнакомой мне картинки.
Основа моего внутреннего благополучия – постоянство.
В 8.45 я сажусь на 129-й автобус. За пять минут до этого мимо меня всегда проезжает чёрная бронированная машина. Когда её нет – в картине моей жизни образуется брешь. Пассажиры маршрута большей частью одни и те же. И моё место возле кабины водителя свободно.
– Деточка, возьмите пирожок, – рука в морщинистых разводах протягивает мне кусок пластика с тиснёной малиновой розой.
У руки сладкий до приторности голос, и эффект звучания таков: будто в стекло бьётся головой большое ночное животное. Словно загипнотизированная, я беру пакетик.
– Вам ведь понравился мой вчерашний пирожок?
Я смотрю в живое лицо, похожее на печёное яблоко. У этого спёкшегося фрукта взгляд янтарных, бисерных сгустков, которые в иной ситуации, в иной жизни можно было бы назвать глазами.
– Конечно, понравился. Большое спасибо. – Я слегка наклоняю голову в знак благодарности. – Я с большим удовольствием его съела.
– Вам понравился вкус?
– Я не чувствую вкуса.
Янтарные сгустки затвердевают, их мутная неподвижность в иной ситуации, в иной жизни могла бы напугать.
– До завтра.
Отвернувшись, она из старой ведьмы превращается в обычную пенсионерку с седыми кудельками, одетую в бесформенную, плохо простиранную футболку. Подумаешь, одним нищим стало меньше.
Я сижу на окрашенной в медно – красный цвет скамье, закинув нога на ногу. Больничный сад вяло ковыляет, хромает, ползает и кашляет. Листья на платанах как заплатки на светло – голубой рубашке неба.
– Ты принесла пазлы?
– Да, папа.
Большерукий, медноглазый человек забирает у меня большую коробку с альпийской долиной. Он вдвое больше меня, и рядом с ним я всегда чувствую себя протуберанцем.
Когда-то у него была потрясающая история. Теперь же его жизнь как астероид кружится вокруг горных пейзажей, больничной еды и дождя.
– Ты знаешь, что вчера прошёл дождь?
Лучше ответить, что я не помню.
– Хочешь пирожок, папа?
Малиновая роза тонет в его сложенной лодкой ладони.
Самое время вспомнить о совести.
Папа – самый близкий и дорогой мне человек. Он научил меня думать и не делать вид, что чёрное – это белое, а белое – это чёрное. Когда мне исполнилось семь лет, он купил мне велосипед. По вечерам он показывал мне звёзды и рассказывал истории.
Самой трогательной была история Мерил: красной розы, которая попала на Землю с созвездия Лиры, и жила у одного астронома в квадратной бутылке на пыльном подоконнике и мечтала о том, чтобы нашёлся такой человек, который поменялся бы с ней местами. За это она готова была отдать свою красоту и своё бессмертие. Желающих долго не находилось…
Но однажды…
С папой больше не о чем говорить. Бормоча что-то бессвязное, понятное только горной альпийской долине и кучке белопенных эдельвейсов, он, с трудом передвигая ноги, бредёт в свой корпус.
Когда я вижу его расслабленные, понурые плечи и застиранный больничный халат, который ему мал, мне хочется лишиться своей красоты и снова стать свободной, без корней. Едва ли папа съест мой пирожок. У него мания преследования: всюду ему мерещатся отравители. И я не исключение.
– Когда ты его убьёшь?
– Завтра.
– Почему не сегодня?
– Сегодня мой день рождения.
– Тогда почему не сделать себе отличный подарок?
Не могу заснуть. Объевшиеся кошки спят, растянувшись, по обе стороны от меня. Кажется, свежий тунец их примирил, а я смотрю на колышущуюся штору.
Сегодня у меня был трудный день. Ни свет, ни заря позвонил чёрный курьер. Срочная грязная работа.
Битые кирпичи, паутина в тёмных углах, голодный писк летучих мышей – вампиров. Круглое окно в форме разрезанного апельсина с треугольными вставками. Одно стекло треснуто: оно живёт особенной жизнью, не зная, что его присутствие – это защита от постороннего вмешательства.
Осторожно вынимаю стеклянную дольку, собираю «Штайер»AUG, это моё любимое. На прицельной сетке простой чёрный круг. Жду. Чёрная бронированная машина останавливается через дорогу. Водитель выходит и открывает дверь с другой стороны.
Показывается изящная ножка в красной туфельке, стройная фигура, белокурые волосы блестящей косой уложены вокруг головы. Может, курьер ошибся?
На ней белый костюм. Добавим ему красного и можно собираться. Сжимающее движение пальца, и работа закончена. Сегодня мне исполнилось 429 лет.
– С днём рождения!
Не ожидала. Оказывается, помнит. Странно, что он ещё жив. Старый совсем, руки трясутся, но в глазах по-прежнему задор. Я оглядываю себя: шелковистый чёрный костюм, кепка, кроссовки, сумка через плечо.
– Ты всё ещё боксируешь?
– Нет, я хожу в бассейн.
– Зайдём ко мне?
– Почему бы нет?
Пропахший горелым луком лифт, оплавленные кнопки вызова, дребезжащий, старческий подъём.
– А ты всё такая же молодая! Делаешь подтяжки?
– Возможно… Да.
– Какая у тебя тяжёлая сумка!
– Я купила гантели.
Чистая прихожая. Захожу в ванную: когда-то давно там, в ногах и изголовье стояли толстые зелёные свечи с золотым ободком. И всё, что осталось от тех дней: затёртая аудиокассета с тонущими в воде стонами.
– Это тебе.
Одинокая бордовая роза с сильно обрезанным стеблем в круглой, стеклянной вазе.
– Что это?
– Роза.
– Зачем?
– Это подарок.
Я никогда не понимала людей… Мне дарить меня?
Розу растрепала Никитка. Нежные части лепестков на столе, на белой краске подоконника, на ковре.
Мама учила меня играть в такую игру: оболванивая голову ромашки, говорить одному лепестку - любит; другому - не любит. Учитывая, что любить мне было некого, я считала эту игру глупой. Потом я придумала свою игру: выживет – не выживет.
Я знала, что мама – не выживет. Она не разрешала мне кататься на велосипеде и заводить котёнка.
Кажется, есть шанс, что кошки подружатся. Всё-таки у них много общего: одинаковой длины мех, одинаковой остроты когти, одинаковые лучинки в зеленовато-медовых глазах, одинаковое желание ходить за мной по пятам.
Когда же, наконец, наступит утро?
Синий костюм с серебряными пуговицами, блузка из тончайшего небесного шифона с жабо, колготки – паутинки, дорогие туфли из синей кожи, локоны тёмно – коньячного цвета, натуральный макияж. Это я.
Сегодня меня никто не провожает. Обеих кошек я заперла в доме, потому что на нашей улице появился бешеный мотоциклист. Небо хмурится, как ребёнок, которому не разрешают поднять с земли и доесть нечаянно оброненный пирожок.
Бронированная чёрная машина не проезжает сегодня мимо. Кажется, ей больше некого возить. Обрывок газеты, шурша, кидается под колёса проезжающего транспорта. Он чем-то похож на мою мать.
– Здравствуйте, деточка! – Сегодня балом правит голос. – Вы такая красивая, просто жуть! У вас свидание?
Я не понимаю, почему посторонним интересна моя личная жизнь, которой у меня нет, но не ответить старой женщине неудобно. Всё-таки она печёт для меня пирожки.
– Да, свидание.
– С молодым человеком?
Она смотрит на меня лукаво, как неопытный бесёнок, не умеющий толком чинить пакость.
– Со смертью.
Молодые люди меня не интересуют. Моя работа стократ интереснее. Старушка смеётся звонко и кокетливо:
– Ну, тогда вам совершенно необходимо вот это!
Она протягивает бумажный пакет продолговатой формы. На светло – коричневом, чуть промасленном фоне синим маркером от руки нарисован цветок, отдалённо напоминающий розу.
– Вы уверены, что это мне поможет?
Я кладу пирожок в отделение сумочки, где в другие, менее расслабленные дни, посапывает ТТ 7,62 мм. Старушка уверенно кивает и отворачивается, превращаясь на глазах в зловредную, ворчливую ведьму.
Она бежит за мной по посыпанной гравием дорожке. Когда я останавливаюсь и смотрю ей в глаза, её хвост приветливо мотается из стороны в сторону. Высокие, строгие ели молчаливо и торжественно тянутся вверх, к небу. Ничего не нарушает мёртвую тишину.
Вдоль гравия стелется ковыль. Ему здесь хорошо, привольно. Белый холод мрамора. Маслянисто – чёрные цепи. Вымученная, блуждающая улыбка.
– Здравствуй, мама! Можно я здесь посижу?
Бродячий пёс ложится у моих ног. В его грязную клочкастую шкуру впились репьи, возле коричневого глаза врос клещ. Уши подвижные, их взлом в другой ситуации, в другой жизни мог бы умилить.
Полежав, пёс раздувает ноздри и втягивает запах моей сумочки. Моя маленькая, доверчивая собачка… я думаю тебе всё равно, какова начинка у пирожка: картофельное пюре или слегка обжаренная капуста. Хороший, умница. Почему бы не сказать ласковые слова? А пакетик с синей розой мы подарим маме. Кушай, кушай, молодец. Охраняй маму.
– Когда ты убьёшь его?
– Сегодня.
– Тебе нужна помощь?
– Нет. Пожелай мне удачи.
– Удачи желают смертным, Мерил.
Пора приниматься за работу. Вылить дождевую воду из пепельницы, удалить размокшие остатки сигарет. Нужна ли пепельница в доме, где больше некому курить?
На кубиках когда-то был изображён алфавит. Возле букв – рисунки зверей и птиц: волк, лиса, аист, медведь, рак. Созвездие кубиков неполноценно без истории, но их история уже завершилась.
Так же, как закончилась история велосипеда, исковерканного после столкновения с автомобилем. Царапины срослись плохо. Два продолговатых шрама похожи на сладкую парочку из рекламы.
Я и Никитка остались вдвоём. «Черепашка» куда-то пропала. Но, может быть, она ещё вернётся? Всё-таки мы относились к ней хорошо. Двор чисто подметён. Старые вещи вывезены и сожжены. Никита довольно жмурится в кресле под навесом. Пора уходить.
Она не отстаёт от меня ни на шаг. Рушит походку, сбивает ритм, тычется мокрым носом в лодыжки, тянется на руки.
– Ну, что ты, собачка? Я не могу взять тебя с собой! Ты мне всё испортишь!
Но она не хочет понять, жалобно мяукая и артистично имитируя приступ астмы. Она это умеет, и мне понадобилось целых двести лет, чтобы раскусить её. Да, она тоже бессмертна, как и я. Возможно, у меня есть способность продлять жизнь тем, кого я люблю.
– Нет, Ник.
Я опускаю её в траву. Бешеный мотоциклист обдаёт нас горячим порывом бензинного ветра. Ник вздрагивает и, вырвавшись, убегает в высокие, некошеные заросли лебеды. Надо быстрее уходить, пока ей всё ещё страшно.
Моё место в автобусе свободно. Старая ведьма кладёт мне руку на плечо и шепчет прямо в ухо:
– Вы не хотите моего сладкого пирожка?
Не поворачиваясь, я спрашиваю:
– А остальные пирожки тоже были сладкие?
– Так вы их не ели?
Шёпот угрожает.
Я скашиваю глаза: на осколках бугристого, красно – жёлтого лица обрывки глаз, обрезки губ, останки носа и контуры подбородка.
– Нет, я их не ела.
Мне приятно говорить правду.
Части её смятого тела вздрагивают, когда она подаёт мне завёрнутый в розовую салфетку предмет, похожий на золотой слиток.
– А где розы?
Позволяю я себе небольшую шутку.
– Розы внутри, и я настоятельно рекомендую вам их съесть.
Обладательница этих слов выглядит, как полоски кожи кофейного цвета, которыми можно опоясать целый город.
– Хорошо, – соглашаюсь я, разворачиваю пирожок и ем.
Может, если я, роза, съем тоже розу, то есть условную меня, то всё закончится, и я опять вернусь на свой пыльный подоконник?
У пирожка цветочный вкус, кажется, его пекли в духовке. Что-то похожее я ела в детстве.
Откушав, я вытираю губы салфеткой. Облик отравительницы доходит до состояния ниточек и под моим рассеянным сытым взглядом эти ниточки скатываются в грязно – глиняный клубок шерсти. Взять? Да, кому она нужна без меня?
Низкое квадратное окно. Выщербленный пол. В углу заброшенное птичье гнездо. Скорлупа в тёмную звёздочку. Пол в точечках птичьего помёта. В окне нет стёкол. Прохладный ветер обдувает загорелые плечи. Спусти я в окно свои длинные волосы и в другой ситуации, в другой жизни родилась бы история о Рапунцель.
Может, попробовать? Выбрасываю на пол шпильки, ложусь затылком на бетонный, пыльный подоконник и спускаю волосы вниз. Ветер делает из них причёску, перемешивая волосинки с запахом наступающей осени. Хорошо и спокойно.
Покой – вот, что мне действительно нужно. Покой захламленного, поросшего грязью подоконника. Толщина прозрачных, пыльных стёкол, неподвижность цветущей воды, полумёртвый запах бордовых лепестков. Обрести дом и хозяина. Снова стать розой.
Я подставляю дуло ТТ к виску и стреляю. Со стороны я вижу брусничную струйку крови, натекающую под ухо. Волосы шевелятся, как морские водоросли в прибрежной, прогретой солнцем полосе моря. Но солнца нет. И нет моря. И смерти нет тоже.
– Когда ты убьёшь его?
– Может быть, в другой ситуации, в другой жизни.
– И ты веришь, что будет другая жизнь?
– А она будет?
– Брось, Мерил. Если нет смерти, то нет и жизни.
Вчера вечером «Черепашка» вернулась домой. Похоже, у неё будут котята. Никитка попала лапой в капкан, рана загноилась, но нам удалось её вылечить. Бабушка из автобуса каждое утро угощает меня пирожками. Я не ем их больше, потому что они не могут причинить мне вреда, но всегда находится кто-то, кто голоден и обездолен. Папа собрал пятьдесят две горных долины.
Весной я решила посадить кустики маргариток в форме созвездия Лиры, а условные линии между цветами будет представлять обычная травка, которая стелется возле дорог. Всё остальное пространство клумбы будет вспахано: как чёрная колыбель космоса. Мне кажется, это будет очень красиво.
2009 год