Алиса Алисова
Пискаревское кладбище
День был солнечный, тихий. Майский. Зеленели первые свежие, словно умытые, листики на деревьях; уже зацветала сирень - еще робкими волнами накатывая нездешний аромат. И зеленые, зеленые и бесконечные поля. Они с отцом зашли на Пискаревское кладбище; ей было лет шесть. Он хотел найти своего друга, который был похоронен здесь. С Волховского фронта, с наверное самого страшного февраля 1942 года, когда под Спасской Полистью и Мясным бором легла армия. И его лучший друг. Когда от его полка в живых осталось несколько человек - пальцев рук хватило бы пересчитать. Ему повезло очень - тяжело раненого в бедро, его и еще трех бойцов удалось переправить на санитарном, фанерном, самолетике через простреливаемый немцами узкий перешеек ничейной земли, кишкой соединявшей землю и это пылающее огнем и предсмертным ревом место. Повезло. И даже повезло потом, после эвакогоспиталя, вернуться - правда, не сюда (некуда было возвращаться), а на Западный фронт. И повезло дойти до конца, сделав все, что должно, и вернуться живым, в августе 1946. А друг навсегда остался там. В перемешанной снегом и кровью, предсмертными стонами и отчаянной злостью атак, стылой земле.
И вот сейчас, спустя много лет, когда снова зацвела сирень, и Ленинград сиял ухоженностью и проспектами, милыми девушками и тихими булочными, полными запахами свежей выпечки - как немыслимо обыденно это стало! - он приехал сюда, чтобы успокоить свое сердце и провести ладонью по шероховатому камню, передать привет тому, с кем делил - нет, не хлеб и не сухарь, а последние пару патронов перед атакой. Всю оставшуюся после него войну и всю наступившую потом жизнь это не давало покоя - как недосказанное слово, как не поданная вовремя рука для спасения.
И вот он здесь, уже с дочкой - маленькой еще. И он впервые, может быть, растерялся - бескрайностью этих зеленых полей, покоивших под своим кровом тех, кто душой и телом остался там, под Спасской Полистью. Там, где, как говорят, и сейчас не поют птицы и не селится зверь.
Солнце припекало - но не ярко и горячо, а ласково и приветливо. А ей казалось - словно наступает сквозь его лучи сумрак, дымка, и нарастает непонятный гул - оттуда, из-под земли. Они шли уже долго, обходили квадрат за квадратом, а поля все не кончались. Было названо примерное место - и они тщательно обходили все, читая имена. Отдыхали на скамеечках. И снова шли.
И гул, непрекращающийся и непонятный гул стоял вокруг, закрывая собой солнечный день. Словно они, лежавшие там, хотели высказать недосказанное, выкрикнуть то последнее, что не успели, освободиться от того, от чего не могли освободиться. И встать рядом и вровень, и вдохнуть этот свежий майский воздух и, может быть, наконец упокоиться.
День длился - своей нескончаемой бесконечностью утомляя душу и сердце. И не было никакой возможности закончить его.
...Друга он так и не нашел.
Они посидели рядом с кем-то. Он долго молчал, опустив голову. И она сидела рядом тихо, как мышка, замерев, боясь пошевелиться или тронуть его за руку. Словно иное измерение разделило их. А она витала в нем, не понимая, но каким-то несвоим чутьем, стремясь соединить несоединимое.
Потом все прошло.
Он встал, взял ее маленькую ладошку, и они пошли, не оглядываясь, на выход.
Она выросла. И никогда больше не была на Пискаревском кладбище. Но тот день остался навсегда - как вечность.