Шёл 1979 год. Я стал многоборцем. Соревновался одновременно в трёх видах. Учился в топографическом техникуме, репетировал и играл спектакли в театре-студии у Ривкина, в свободное время писал прозу и иногда стихи.
Что происходило в других секторах, мне было неинтересно.
Маме шёл 42-й год, отцу 41-й, мне 19-й, сестре 10-й. Наша семья из четырёх человек жила в двухкомнатной квартире в Люблине, которую папа получил от завода. Да, были заводы, заводские квартиры и светлое будущее. Мы все читали газеты, журналы и слушали «Голос Америки» на транзисторе. Нам казалось, что так будет всегда. Поэтому мы любили свою жизнь такой, какой она получилась. Понятной и надёжной. Мама обожала свою школу, папа – свой ЛЛМЗ, я – техникум, театр-студию и посиделки за письменным столом, сестра – наверное, что-то своё, девчачье.
Домашнюю жизнь и жизнь домашних я почти не замечал. Да и когда мне было ею интересоваться? Времени на всё про всё не хватало. Правда, папа любил по этому поводу говорить: «Любой недостаток всегда можно оправдать». Что верно, то верно. Так свой чистейшей воды эгоизм я оправдывал ежедневным и порою еженощным многоборьем.
- Куда тебя несёт? – то и дело спрашивала мама. – С тебя уже брюки сваливаются. Худой стал, как дед Иван (то есть её шестидесятилетний отчим, ветеран и инвалид Великой Отечественной войны). Посмотри на себя в зеркало. Витамины С хотя бы ешь. Ради чего все эти муки?
- Нобелевские премии потом, посмертно, - отшучивался я. – А завтра у меня зачёт по фотограмметрии, в пятницу в студию приезжает Александр Володин, в воскресенье премьера «Старшей сестры», а на столе у меня недопечатанная повесть. Работы выше крыши. Не до витаминов, мамочка! «Сказочный остров скрылся в туман», по Макаревичу. Всё, я побежал. Подробности – в газетах.
Я как бы не замечал маминой заботы. Что я, сосунок какой-нибудь? Сам о себе позабочусь. В 19 лет пора быть самостоятельным. Или хотя бы поиграть в неё, не думая о том, что за нелепые выходки сына чаще придётся расплачиваться всё-таки родителям.
Отец, наверное, это предполагал. Будучи умным человеком, он старался предостеречь меня от сумасбродных шагов, но будучи к тому же самолюбивым и как следствие этого жёстким к чужим, особенно молодёжным, закидонам, избирал по отношению ко мне политику молчаливую, но иногда шумно лопающуюся двусмысленными, едкими, обидными для меня намёками на какие-то мои якобы умышленные действия лично против него. Доходило до явного абсурда. То я ломал его любимую шариковую ручку, то надрывал страницу в обожаемых им «Похождениях бравого солдата Швейка во время Первой мировой войны» Ярослава Гашека, то пачкал его кроссовки, то мерил его галстук, то ходил по дому в его тапках. Ничего этого, конечно, не было. Отец просто выдумывал, за что меня гнобить. Я только чувствовал, что одна мужская коса нашла на другой мужской камень. Что тут было на самом деле, я не понимал. Фрейд, семейный психоз, подавленная советскими годами самость или самая примитивная зависть, до меня не доходило. Но жить с отцом в одной квартире я больше не хотел.
Поддавшись на уговоры сумасброда-поэта Вовы из театра-студии, я решил уйти из дома. Мы сняли с Вовой дачку в Малаховке и решили в ней жить. Такие дачки на зиму сдавали многие хозяева. Сдавали почти бесплатно, надо было только следить за газом и платить самим за электричество.
- Хозяева мне сказали, что можно заезжать в сентябре, - подбивал меня Вова. – Поедем! У меня с папашей тоже нелады. С меня и с него нервотрёпки хватит! Будем жить на свободе. Ездить на электричке в Москву на репетиции, ночами писать стихи и прозу, хипповать по Берроузу и водить к себе хипповых девчонок. Постелей для свободной любви хватит.
Я решил, что мой друг прав. Пора, чёрт возьми, на свободу!
Надо было только решиться. Найти момент для прыжка с борта в воду.
Случай к бегству предоставился как всегда сам собой. Каждое лето два месяца мы жили в палаточном лагере на станции «Тарусская», сдавая курсовую учебную практику. Тем летом я решил по выходным не ездить с полигона в Москву. Учинил провокацию. И вдруг в выходные увидел на полигоне своих родителей. Они клюнули-таки на мою приманку.
Они подошли к нашей палатке номер 22, в которой мы с моим приятелем Максом только что как по заказу убрались.
- Значит, вот так вы тут и живёте? - сквозь зубы спросил отец. – Неплохо. Главное, чисто и палатка качественная.
Он был зол. Мать при этом молчала. Я понимал, что это была её идея с приездом. Она вновь приехала спасать своего дурачка-сына, как тогда в спортлагерь к тренеру Шапошнику. Но она чувствовала, что теперь дело куда серьёзнее. Сын набычил рога и, кажется, был готов к чему-то вроде восстания на Сенатской площади.
Макс хотел сделать ноги, но я его остановил и нагло объявил:
- Нам пора в столовую на обед. А вы что будете делать?
- У нас термос с чаем и бутерброды, - мама была за мир во всём мире. – За нас не волнуйся. Вы идите поешьте, а потом мы с тобой поболтаем.
Вернувшись из столовой, я почти два часа пудрил родителям мозги, что сижу на полигоне из-за вала учебных практических заданий и никуда выехать отсюда пока не могу.
- Ездить в Москву на выходные смысла нет, - придуривался я. - За неделю накапливаются долги, которые мы возвращаем сверхурочной работой по выходным. Если всё будет нормально, то, может быть, закончим практику досрочно и вернёмся в Москву на неделю раньше других. В конце июля.
Мама ахала, переживая, отец, кажется, мне не верил. Но я настроился на подвиг.
Поэтому ближе к вечеру, проводив родителей на станцию и оставшись с мамой на перроне наедине (отец ушёл в кассу за билетами), ей сказал:
- Я ухожу из дома, потому что жить с отцом вместе больше не могу. Объясни ему это сама как можешь. Прости! Пусть будет, что будет.
Помню мамино белое, словно засыпанное мукой лицо, оцепенелость и молчание.
Думаю, что я нанёс ей один из тех ударов, которые оставляют на сердце никогда не заживающие и самые горькие следы.
Чего это маме стоило, я никогда прежде не задумывался. Может быть, хотя бы эти воспоминания прочистят мне мозги?
Дальше мы с Вовой полгода жили в Малаховке. Потом мама примирила меня с отцом и на время вернула домой.
Вернее, так. Она каким-то образом добилась немыслимого. Так как несколько лет назад утонул её названный брат Володя Колунов и умер отчим Иван Дмитриевич, её мать Анна Ивановна упросила дочь обменять их колуновскую квартиру на Саратовской улице в Текстильщиках на жильё поближе к нам. Бабушка боялась жить в той двухкомнатной квартире одна. Отец нашёл ей однушку в нашем же доме на Ставропольской улице, только в другом подъезде. Бабушка Аня быстро туда переехала. Но тут занесло меня. И мама уговорила сначала свою мать и потом моего отца прописать бабушку в нашей квартире, а меня – в её.
Чтобы я жил рядом и был хоть и полоумным, но всё-таки сыном!
Но пробоина образовалась навечно. Жизнь моя хлынула в неё взахлёб. Как у Пастернака: «Тетрадь подставлена, - струись».
Сначала в однушке я жил один, потом там жил Вова из театра-студии, позже Макс из техникума. И сам не замечал, как я становлюсь всё безответственнее и несуразнее.
Однажды в техникуме мне показалось, что я влюбился. Комсорг нашей «системы» (это был наш внутренний студенческий сленг) Миша Зайцев вручил мне два билета на балетное представление в Кремлёвский Дворец съездов.
И сказал:
- Пригласи на концерт секретаршу Глинского Ирину. Очень красивая девушка. Не пожалеешь.
Савватий Павлович Глинский – директор МТПТ. Кличка – Собачий Палыч. Секретаршу Иру я никогда не видел, потому что заходить в приёмную Глинского у меня нужды не было. Но Миша меня заинтриговал. Я поднялся на второй этаж и зашёл в дверь с табличкой «Директор МТПТ С.П. Глинский», обитую дорогим тёмно-коричневым дерматином. У окна за столиком с пишущей машинкой сидело милое существо моих лет, похожее на голубоглазую кошечку с золотыми пышными волосами на головке, и бойко молотило ловкими изящными пальчиками по клавиатуре. Мы познакомились. Ира приняла моё приглашение, мы сходили на концерт в КДС, потом не раз встречались, заигрывали друг с другом, съездили в её квартиру на Каховке познакомиться неизвестно зачем с мамой-папой Иры и в конце концов чуть не оказались в постели у меня в однушке в Люблине.
В самый, так сказать, пиковый момент возникла ссора и, слава Богу, ни черта тогда у нас не вышло. Бывает, что желание рождает не взаимное чувство, а войну. Не из-за чего, скорее всего, из-за самообманов, и потому наиболее жестокую.
Потеряв очередную пассию, я, по обыкновению, вынул заранее приготовленную верёвку и кусок мыла. Подоспела и угрюмая, как у холерика, депрессия. Два дня я валялся на диване и растил в башке мысль об уходе из МТПТ. Тут же будет призыв в армию, Афган, конец жизни и всё такое. Я не то чтобы этого не боялся. Я от тоски и одиночества утратил способность трезво соображать.
На третий день мне позвонила мама.
- Чем занят, Серёжа?
- Ничем.
- Я могу к тебе зайти?
- Конечно, мам. Что за вопрос?
- Тогда через пять минут загляну. Проветри, пожалуйста комнату. Обычно у тебя так накурено.
Это правда. Дымил я безбожно. В комнате хоть топор вешай. Я приоткрыл дверь на балкон, поставил чайник на плиту и присел к кухонному столу в ожидании.
Разговор с мамой у меня вышел коротким. То, что я решил бросить МТПТ, она назвала мальчишеской глупостью и добилась у меня обещания завтра поехать с ней к Глинскому и, извинившись перед ним за пропуск занятий, получить разрешение на дальнейшую учёбу.
- Знаешь, мам, я понял, что МТПТ – это ошибка. Вот и решил её исправить.
- Может быть. Ты человек умный и осознал, что идти против самого себя не стоит. Но мне вчера звонила ваша классная руководительница из техникума Ирина Викторовна…
- Чагина? – удивился я.
- …Да, Чагина. И сказала, что она лично упросила Глинского простить тебя за твою ошибку, встретиться с тобой и со мной, поговорить с нами, посмотреть на тебя, что ты за парень и, убедившись, что ты заинтересован в топографии и просто перенервничал из-за семейных обстоятельств, забыть эту историю и из техникума тебя не выгонять. Поэтому завтра едем с тобой в ваш техникум, идём на разговор к директору вместе с Чагиной, ты со всем соглашаешься, просишь извинения и обещаешь впредь так глупо не поступать.
- Обещаю Собачьему Палычу?
- Прежде всего мне, твоей маме. Иначе попадёшь в армию и там сгинешь. Я тебя знаю. Так что возьми себя в руки и сделай именно так, как я тебя прошу.
- Но мне там плохо, мама!
- Для мужчины это не оправдание. Многим в жизни тоже плохо, но они терпят. Думаешь, мне было всегда легко? Сколько я прошла кошмаров в войну, когда была ребёнком, сколько ударов вынесла во время учёбы и работы, сколько перенесла смертей среди родных…
Тут она оборвала речь, так как никогда много о себе не говорила. Прошла целая минута, пока мама пережила горечь воспоминаний о своей жизни, дала себе профессиональную команду вернуться мыслями и душой к коллективу и вновь стала той мамой, которую я и знал: сдержанной, терпеливой и готовой на всё ради сына.
- … Но сейчас дело не в этом, - продолжала она звонким и очень наставительным голосом. – Дело в том, чтобы не испортить тебе жизнь. (Да, когда надо, мама умела быть настоящим дипломатом. Благодаря ей виноватым получался не я, а как бы те, кому предстояло исправлять свои нечаянные и лишь обстоятельствами связанные со мной ошибки). Поэтому, как просила ваша Ирина Викторовна Чагина, завтра к 10 утра едем на встречу с директором, утрясаем ситуацию, восстанавливаем тебя в техникуме и больше, надеюсь, к этому не возвращаемся. Согласен?
- Конечно же, мам.
- Тогда в половине девятого встречаемся у нашего подъезда. Приведи себя в порядок, обязательно побрейся, оденься прилично – это ты умеешь! – настройся на серьёзный разговор – и не вздумай мне опять чего-нибудь выкинуть. До завтра! Да, у тебя есть что на обед и на ужин?
Ах, мама, мама! Что бы я без тебя делал? Только тебе удаётся всё успевать!
Поездка к Собачьему Палычу оказалась мало чем примечательной. Глинский принял в своём кабинете Чагину, меня и маму, выслушал классную руководительницу, потом меня, потом сказал двухминутную речь о великом МТПТ и обязанности молодёжи учиться, и отпустил нас с миром. Я был прощён, Чагина успокоена, моя мама удостоена похвалы за внимание к сыну. Кстати, она всю встречу молчала и лишь на обратном пути мне сказала:
- Ты – молодец. А Чагина ваша - просто умница. Я сразу её зауважала. Так что сиди в этом техникуме тихо и не дури. Три года пройдут быстро, ты их и не заметишь. А дальше пойдёшь в свой ВГИК, если к тому времени не передумаешь.
Вот и вся история. Уходя из приёмной, я оглянулся-таки на золотоволосую Иру, стучавшую на пишущей машинке. Она меня как бы не заметила. Я ещё раз убедился, что насчёт женщин я швах. Влюбляясь, надо прежде всего думать. Они-то, женщины, думают и продолжают, разлюбив, печатать, ничуть не испортив свои золотые причёски, а я вечно с разинутым ртом остаюсь у разбитого корыта.
Миновали три года. Закончив техникум, я получил диплом и распределение в Мосгоргеотрест. Зарплата там была мизерная, но зато после рабочего дня я успевал к семи вчера в театр-студию. А Ривкин совершил чудо, переведя каким-то образом меня из Мосгоргеотреста через год во Дворец пионеров им. А.П. Гайдара, хотя мне полагалось отработать в тресте три года как молодому специалисту. Я оказался в туристическом отделе Дворца пионеров как топограф и некий липовый знаток тонкостей турпоходов.
В 1982 году я вступил в брак с Мариной Федяевой, которая до этого почти год жила со мной в люблинской однушке просто как любимая женщина. Это нам с девушкой позволила моя мама. В те совковые времена такие фортели были недозволительны, но мама смело игнорировала и законы, и ворчание папы, и ушлый подмётный хай соседок, и, как мне кажется, свои моральные догмы. И всё ради меня. Я тогда этого не понимал, но сейчас, страницами своего романа, по-сыновьи прошу у мамы прощения и кланяюсь ей низко за доставленные ей и терпеливо перенесённые ею горы связанных со мной мучений и переживаний.
В том же году у нас с Мариной родилась дочка Соня, а в июле я наконец поступил во ВГИК. Жизнь неслась, как гоголевская тройка. Мы, молодые, еле-еле с ней управлялись. И если бы не мама, чёрт знает куда бы нас занесло, как ту условную гоголевскую Русь.
Работая в школе, мама находила силы и время брать Соню сначала из садика, потом из средней школы, забирать внучку с продлёнки, возить её на занятия в музыкальную школу и вообще поселять её в их новой трёхкомнатной квартире на Краснодонской улице, пока мы ездили на гастроли, в отпуск или куда-нибудь по своим суматошным делам.
Я думал о том, что когда-то мама была моей половинкой, потом вроде исчезла, но вот опять ко мне вернулась, храня того, кого родила, вырастила, выучила и кому сопереживала. Год за годом я, то срываясь, то глупея, как бы в целом умнел, только потому что имел возможность подтягиваться с каждым годом к её сверхпрочной мудрости.
В возрасте 35 лет у меня случился психический срыв. Я загремел в клинику профессора Смулевича. Если хотите подробностей, пересмотрите фильм Милоша Формана «Полёт над гнездом кукушки». Там очень похожая на мою ситуация. Два месяца я пил таблетки, принимал уколы и капельницы, тихо терял разум и всякое желание возвращаться к нормальной жизни.
Причиной всему были развод с Мариной, неудачи в новом театре и жестокая бессмысленность того, что творилось в 1990-е годы со страной. Я, счастливый совок, оказался всунут в пустое замызганное ведро. Выхода наружу из ведра я не находил. Клиника Смулевича на самом деле запихивала меня в это ведро ещё глубже.
Согласно правилам, медики клиники должны были опросить кого-нибудь из моих родственников о том, как я жил в семье до заболевания, был ли нормален или уже проявлял признаки будущего расстройства. Само собой, я созвонился с мамой и, объяснив ситуацию, попросил приехать в клинику.
Мама почти не удивилась и только спросила:
- Когда мне нужно приехать?
- Через день к двенадцати часам, - ответил я. - Только, пожалуйста, не нервничай. Это самое обычное дело, просто врачам нужна консультация с кем-нибудь из родственников.
- Понятно. Я обязательно приеду. Может быть, тебе привезти чего-нибудь вкусненького?
- Спасибо, не надо. Тут у нас всего хватает. Пока потерплю местную кухню. Потом дома жирок нагуляю.
Маму я встретил у метро «Каширская» и проводил в нашу клинику. Нам почему-то разрешалось выходить в город. Странно как-то для психов! Но в нашей стране, сами знаете, много необъяснимого. Одним – всё, остальным - по закону…
Мама провела в ординаторской целый час. И сразу после этого уехала домой.
По-моему, ей всё это жутко не понравилось. Почему, она мне так никогда не сказала. Думаю, ей это запретили. Такие правила у психиатров.
На самом же деле, ей, скорее всего, много чего наговорили про моё состояние и про возможные осложнения. Помню, что именно об осложнениях любила беседовать со мной лечащий врач. Маму это взволновало, и она решила меня лишний раз не дёргать.
Она знала одно: она – главная спасительница сына. Всё плохое она обязательно переживёт у себя внутри. А сыну принесёт только радость. Иначе ей и жить не стоит!
Когда я об этом думаю, то всегда чуть раскисаю. Чешется горло, спирает дыхание, намокают глаза.
Может быть, так надо.
Может быть, с возрастом стал я сентиментален.
Может быть, мало думал о маме.
Может быть, мне надлежит всё ещё не раз передумать.
* * *
Продолжение следует