ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ
НИКОЛАЙ УВЛЕКАЕТСЯ ЛИТЕРАТУРНЫМ ТРУДОМ
Глава 1
Прошло полтора года с тех пор, как Николай Даниленко познакомился с писателем Шарлем Готье и его друзьями-анархистами. Это новое окружение оказало влияние на его политическое мировоззрение: он окончательно разочаровался в Ленине, большевиках и социал-демократах в целом. По его наблюдениям, распри и конфликты в революционном движении России были отражением того, что происходило внутри социал-демократических партий Европы. Большинство из них склонялось к тому, что социализм можно приблизить с помощью парламентских реформ. Их вполне устраивали половинчатые законы, принятые во Франции, Англии и других странах для улучшения социального положения рабочих.
Близкий друг Готье, известный социалист и депутат французского парламента Жан Жорес считал буржуазию главной действующей силой революции, поддерживал идею сильного государства как необходимое условие для ее развития.
Марксист Жюль Гед одно время твердил о недопустимости для социалиста участвовать в парламентской деятельности. Он признавал только путь насильственной борьбы, торжественно обещав рабочим никогда лично не выставлять своей кандидатуры в парламент. Прошло не так много времени, и вот он уже избран депутатом в городе Рубэ. «Мое избрание, – оправдывался он перед рабочими, напомнившими ему о том обещании, – является революцией, благодаря которой социализм вступил в Бурбонский дворец, оно является началом новой эры…»
Про Швейцарию и говорить нечего. Как Николай убедился на примере своей фабрики, рабочий класс здесь был слабый. Это в основном курортная страна жила за счет приезжих, оставлявших в отелях, магазинах и ресторанах несметное количество денег. Демократизм и удачное разрешение национального вопроса, позволявшее мирно сосуществовать людям нескольких национальностей, заставляли ее партийных лидеров говорить о революции, но не поднимать массы на борьбу.
К Ленину многие социалисты в Европе относились настороженно; его неуважительные, часто оскорбительные высказывания в адрес русских и иностранных товарищей вызывали возмущение даже у членов Интернационала. Роза Люксембург, верная последовательница Маркса, однажды потребовала обсудить его поведение на очередном заседании Интернационала. Вера Засулич в одной из своих статей заявила, что основной причиной раскола в российской партии являются интриги Ленина, жаждущего власти, после чего Владимир Ильич добился исключения Засулич из состава редакции «Искры», а ее статью назвал «морализаторской блевотиной».
Однако за границей жило много других уважаемых русских эмигрантов, заставивших своей политической и публицистической деятельностью обратить внимание на Россию. И Шарль Готье здесь не был исключением. Находясь в близких отношениях с русскими анархистами, он постоянно предоставлял им слово в своей газете «Avenir» – весьма популярном издании в Европе, где выступали известные философы, экономисты, историки. Сам Шарль любил повторять, что его газета «чиста от всяких личных пристрастий и сплетен», призвана служить исключительно одной идее – свободе человека.
* * *
Николаю было лестно, что писатель попросил его написать статьи в свое издание. Рассказав о революции 1905 года, он сам предложил Шарлю подготовить ряд статей о рабочем движении в России и Европе (по собственным впечатлениям), и с удовольствием принялся за работу. Всего таких статей получилось двенадцать.
Готье не во всем с ним соглашался: они часто и подолгу спорили. Николай уступал ему в философских и некоторых теоретических вопросах, он это знал, но там, где видел свою правоту, стоял до конца, что ничуть не мешало их установившейся дружбе. Со стороны писателя это скорее была даже отеческая любовь к молодому русскому, покорившему его своей искренностью и жизненной энергией.
Все это время Николай помнил о совете Рогдаева заняться литературным трудом и написать рассказы для альманаха «Русские просторы». Смущало его только то, что сам посредник между ним и Синицыным исчез, и от него не было никаких известий. Однако альманах Синицына существовал. Его очередные выпуски лежали в магазинах, где продавались книги на русском языке.
Сюжетов в голове Николая было много. Для начала он остановился на четырех, дав им названия: «Случай на полустанке», «Двое», «Судебный пристав», «Звери». Все истории были взяты из жизни людей разных сословий и имели своих прототипов.
В первом рассказе речь шла о чиновнике, которому стало плохо в поезде дальнего следования. Не имея денег вызвать врача, он попросил проводника высадить его на ближайшей остановке и оставить там, надеясь, что свежий воздух ему поможет. Время было позднее, на платформе никого не было. Это оказался полустанок, где поезда останавливались раз в сутки. Ночью туда случайно забрели двое нищих, живших в землянке по соседству с железной дорогой. Они привели чиновника в свое логово и стали его выхаживать, но не из благородных чувств, а чтобы получить с него за это деньги.
Чиновник, хотя и был прилично одет и занимал солидную должность при каком-то министерстве, в данный момент находился в крайней нужде, и всю зарплату тратил на больную жену. Он ехал из Москвы в Тамбов к престарелому отцу. Отец обещал ему помочь деньгами, продав для этого дом, и теперь они с дочерью, младшей сестрой чиновника, ютились в захудалой гостинице, считая каждую копейку. Николай описывал душевные муки и страдания этого человека, которому в случае отказа написать родным о выкупе грозила смерть. Но чиновник думал не о себе, а о своих родных, пожертвовавших всем ради него. Верх взяли жалость к сестре и отцу. Спасители, которые целый месяц его выхаживали, не дождавшись денег, жестоко с ним расправились.
Эта история была на самом деле. Ее когда-то давно рассказывал Михаил, ведший дело об этих бродягах-убийцах. Они думали, что про чиновника никто никогда не вспомнит. Но, обеспокоенные его долгим отсутствием, жена и отец, каждый в своем городе, обратились в полицию. Нашли поезд, проводника вагона, в котором ехал чиновник. Тот рассказал, что чиновник был высажен по его просьбе на станции, назвал это место. В поселок нагрянула полиция. Кто-то вспомнил, что бродяги, живущие в лесу около железной дороги, продавали на базаре заграничное белье. Бродяг арестовали. Со страха они во всем признались. Описывая их портреты, Николай видел перед собой анархистов Меженнова и Кныша.
Герои второго рассказа – двое влюбленных. Много лет они не могли пожениться. Отец юноши – богатый купец с миллионным состоянием был против его избранницы из бедной семьи. История избитая, но суть в том, что, когда молодые все-таки поженились, они быстро разочаровались друг в друге, стали мучиться совместным проживанием, ссориться, скандалить. Дело дошло до того, что жена в его отсутствие два раза пыталась задушить себя шелковым чулком. Находя ее в полуживом состоянии, муж приводил женщину в чувства. Жизнь бывших влюбленных превратилась в ад.
Конец самый непредвиденный. Жена находит себе любовника и исчезает с ним из города. И вот психология мужа, который ее до этого ненавидел. Он не смог пережить ее измены (или того, что она первая нашла выход из их положения), достает где-то пистолет и кончает самоубийством. Этот случай произошел с братом одной из маминых знакомых, когда они жили с бабушкой Екатериной Михайловной в Петербурге.
Два других рассказа были с таким же закрученным психологическим сюжетом, глубокими внутренними переживаниями и печальным концом. Николаю казалось, что такие трагические истории больше всего подойдут для русского альманаха за рубежом, где особенно ценят Достоевского.
Писал он в основном по ночам, и особенно не спешил. Русские люди, русские характеры, русская жизнь полностью овладели его сердцем. Он испытывал тоску по родной природе и родным местам, вспоминал Ромны, Екатеринослав, Петербург, Полтаву. В рассказ «Звери» вставил размышления бывшего сокамерника, эсера Федора Калины о том, что каждый мужчина – зверь, у него звериные инстинкты и потребности. Один из его героев, богатый и удачливый купец, не умевший себе ни в чем отказывать, во всем походил на Федора.
Лиза сердилась, что он совсем не отдыхает, и взялась помогать ему. Она оказалась хорошим редактором: находила смысловые ошибки, подчеркивала стиль в некоторых местах, чтобы он обратил внимание. Рассказы ей нравились. Это вселяло в него уверенность. Когда рассказы были готовы, он попросил Андри Бати их перепечатать на машинке. В общей сложности вышло 400 страниц.
Сославшись на Рогдаева, Николай отослал их в Париж неведомому Синицыну. Ответа не было два месяца. Николай решил, что они затерялись в дороге или издатель выбросил их в корзину. Неожиданно с почты принесли уведомление на денежный перевод из Парижа. Вслед за ним пришла толстая бандероль с тремя экземплярами альманаха, где были опубликованы все четыре рассказа. В сопроводительном письме издатель просил присылать новые работы. Это был сюрприз! На присланные деньги они устроили с Лизой дружеский ужин в пансионе, купили ей вечернее платье и колье к нему.
Готье поздравил Николая с выходом его рассказов, пожалев, что не знает русского языка, чтобы их прочитать. Сам он недавно начал писать новую книгу о будущем обществе, которое возникнет после совершения социалистической революции. Ему приходилось много работать в городской библиотеке, и семья перебралась из Кларана в Женеву.
Теперь по вечерам у него собирались многочисленные друзья. Как Виктория ни протестовала против этих сборов, призывая мужа к благоразумию во имя его здоровья, Шарль не хотел подчиняться никаким режимам и советам врачей. Мало того, что гости засиживались допоздна, он вместе со всеми курил свои любимые сигары и выпивал изрядное количество коньяка и вина.
Так, наверное, он жил раньше в Париже. Николай сделал вывод, что писатель вновь попал в свою стихию: круг близких по духу людей. Это были политические эмигранты всех национальностей, такие же, как Шарль, изгнанники из своих стран. Некоторые французы бежали в Женеву после разгрома Парижской коммуны и остались в ней навсегда. Когда они составляли большинство среди гостей, то говорили только о своей стране, зная до малейших подробностей все, что там сейчас происходит. Николай сравнивал их с русскими эмигрантами, которые тоже жили интересами России и говорили и думали только о ней. Таков, наверное, удел всех людей, вынужденных не по своей воле покинуть родину.
Новости из Парижа давали Шарлю материал для размышлений. Он написал давно задуманную им статью о сущности такого вида органа власти, как правительство. Из кого бы оно ни состояло: монархистов, буржуазных республиканцев, радикалов, социалистов, реформаторов или прогрессистов, оно всегда будет орудием интриг и личного обогащения. В качестве примера он упомянул о вхождении в правительство Вальдека-Руссо социалиста Мильерана. «Таким образом, – утверждал Шарль, никогда не упускавший случай «лягнуть» Мильерана, а заодно с ним и Геда, – социалистическая партия способна делить власть с буржуазией, в руках которой государство является только орудием консерватизма и социального угнетения».
Вскоре Готье стал зачитывать друзьям отдельные отрывки из новой книги. К сожалению, Николай опять видел, что, как и в предыдущей книге о революции, все его идеи носят абстрактный характер, а будущее анархическое общество представляется полной утопией. Мечтая о свободном обществе без государства, он, как и Кропоткин, полагался на высокую сознательность людей и взаимопомощь. Его газета «Avenir» была намного ближе к жизни, реально оценивая состояние современного общества и всех революционных сил.
Николай с ним часто спорил. Писатель припоминал ему его большевистское прошлое и говорил, что он на все смотрит с марксистских позиций, но все-таки прислушивался к его советам. Тема о будущем обществе была сложной, хотя и не новой. Шарль хотел представить ее в широком философском аспекте.
Сам Николай теперь думал о том, чтобы осуществить свою давнюю мечту: обратиться к истории Парижской коммуны, споры с Шарлем подталкивали его к этому.
Андри Бати несколько раз спрашивала его, почему он не приходит к ним брать интервью у ее дедушки. Он давно его ждет. Теперь это время настало.
По-прежнему симпатизируя Николаю, Андри с радостью пригласила его к ним домой, и несколько вечеров он провел в обществе старого коммунара Себастьяна и его жены Доминики.
Пожилые супруги оказались интересными собеседниками. Себастьян откровенно признался, что в начале франко-прусской войны рабочие равнодушно смотрели на то, что враги делали во Франции, допустили их приход в Париж. Почему? Верили буржуазии, обещаниям правительства, Тьеру. Даже когда появился ЦК и разрозненные отряды гвардейцев заставили Тьера и Ассамблею бежать в Версаль, большинство парижан оставалось в стороне от происходивших событий.
Себастьян в то время преподавал в лицее и был далек от политики, но предательство Тьера и угроза республике заставили его взяться за оружие. Уговорив своего соседа по квартире Жюля, тоже преподавателя лицея, примкнуть к коммунарам, они ночью пробрались в форт Исси и предложили его защитникам помощь. Всем известна история этого форта, который больше других подвергался обстрелу вражеских пушек и не сдавался до окончательного падения Коммуны. Доминику он тогда не знал. Она была среди женщин, снабжавших коммунаров продуктами и ухаживавших за ранеными. Однажды она пришла с двумя подругами в их форт. Там они и познакомились.
– А как сложилась судьба вашего соседа по квартире Жюля, другого преподавателя? – спросил Николай, так как Себастьян о нем больше не упоминал.
– Он оказался предателем. Сбежал через две недели. Потом вернулся, сочинив историю, что его арестовали версальцы, когда он, никого не предупредив, ушел домой. Подобные случаи с побегами бывали. Ему поверили. Он узнал наш новый пароль и передал его в Версаль. Через несколько дней ночью на форт напали солдаты. Часть людей перебили во сне, других арестовали. Я был ранен в ногу. Товарищи подхватили меня под руки и полуживого довели до тюрьмы.
Себастьян несколько раз повторил Николаю, чтобы он не повторял ошибок всех историков и писателей, которые рассказывают главным образом о руководителях революции, забывая о простом народе. «Обо мне можете не писать, – говорил он, шамкая беззубым ртом, – а вот о моей супруге не забудьте. Коммуна продержалась благодаря женщинам и детям».
Доминика, маленькая, сухонькая старушка с розовым лицом и серебряными волосами, смущенно смеялась, разливаясь колокольчиком: «Что вы, Николя! Обо мне писать не надо: таких, как я, было много, а вот Себастьяна отправили в форт «Байярд». Пленных там держали в клетках, за малейшую провинность расстреливали или привязывали к решеткам вниз головой. На нем нет ни одного живого места».
Андри присутствовала на этих беседах и по собственной инициативе стенографировала рассказы стариков. Когда Николай приходил к ним на следующей день, эти записи были расшифрованы и отпечатаны на машинке. Девушка обещала написать в Париж еще одному коммунару Жану-Филиппу Жемье, попросить его о встрече с Николаем. Тот хорошо знал председателя Военной комиссии Луи Шарля Делеклюза.
После беседы с супругами Бати Николай по совету Шарля перечитал массу работ о Парижской коммуне. Готье говорил, что неплохо бы рассказать и о русских женщинах, участвовавших в Коммуне. Информации было так много, что пришлось задуматься над тем, как все это использовать в одном произведении. Некоторые факты, в том числе о русских женщинах, пришлось сразу отбросить.
Главными героями книги стали два брата: Ренард и Гюстав, защитники форта Исси. Гюстав придерживался бонапартистских взглядов и вскоре сбежал в Версаль. Ренард оставался в форте до конца. Все события были взяты из рассказа Себастьяна Бати. Противопоставление двух героев давало возможность показать историю Коммуны с обеих сторон, переносить действие то в Версаль, то в Ратушу, то на улицы Парижа.
Финал – трагический: коммунар погибает во время боя на глазах у брата. Бонапартист возвращается обратно в Версаль, но, испытывая угрызения совести из-за того, что Ренард погиб по его вине и остался лежать на растерзание собак, бродивших стаями по Парижу, решает снова пробраться в форт. И вот ирония судьбы: по дороге его задерживает германский патруль и, приняв за коммунара, убивает. Повесть называлась «Цена измены».
Работа захватила Николая. Опять чаще всего он работал по ночам, забывая о времени и о том, что надо рано вставать и идти на фабрику. Где бы он ни находился, его герои всегда были с ним. Неожиданно в уме возникали их диалоги, размышления, портреты, новые повороты в сюжете. Давно отойдя от плана, он видел, что повесть переходит в роман, но ничего не выбрасывал, считая все нужным и важным.
Издатель Синицын от кого-то узнал, что Даниленко пишет книгу о французской революции 1871 года, попросил прислать ему в Париж готовые главы. Николай отослал. В ответ пришел контракт на издание книги и приличный аванс. Это был серьезный шаг со стороны издателя, признавшего в нем своего автора.
Срок сдачи книги – апрель 1912 года, не так много времени, но это не смущало Николая, а, наоборот, подхлестывало. Оставалось только съездить в Париж, поговорить еще с одним коммунаром и увидеть своими глазами места, где проходили все события.
Лиза предложила ему взять неделю за свой счет, но для этого на фабрике был самый неподходящий момент: Бортье собирался закрыть их аварийный цех и поставить туда новую линию из Германии. Все говорили об увольнении большого числа рабочих и технического персонала.
Липен предупредил Николая, что он один из первых попадает под увольнение. Кто-то постоянно докладывает Бортье о его сотрудничестве с нелегальной анархистской газетой «Avenir» и связях с анархистами, которых хозяин возненавидел с тех пор, как они ограбили кассу с огромной суммой денег, и полиция их не смогла поймать.
– Бортье, кажется, доволен моей работой, – растерялся Николай от такой неожиданной новости, – остальное его не касается. Каждый имеет право заниматься в свободное время тем, что считает нужным.
– Месье, Швейцария спасает русских эмигрантов от деспотизма их царя и правительства, но и у нас никто не хочет иметь дело с людьми, занимающимися грабежами и убийствами.
Николай был уверен, что доносы на него строчит председатель фабкома Льебар, знакомый с русскими анархистами и читавший газету Готье. Но он ошибался. Это был старший механик Анри Дюртен. Тот невзлюбил русского механика с первого дня, когда водил его по цехам фабрики, знакомя с производством. И если сначала он завидовал внешности Даниленко, то впоследствии Анри стали раздражать его инициативы, самоуверенный вид и благосклонность к нему главного инженера.
У Дюртена в полиции работал двоюродный брат, который свел его с русским агентом «Шарлем». За определенную плату агент охотно снабжал француза компрометирующей информацией на Даниленко. Дюртен передавал ее Бортье. Только заступничество главного инженера заставляло хозяина терпеть русского механика. Липен по-прежнему считал Николая отличным специалистом, просил Бортье не только оставить его на фабрике, но и поручить ему установку новой линии. «Я уверен, – говорил он, – Даниленко справится с этой работой лучше других». В ответ Бортье недовольно морщил лоб, обещая подумать.
В начале марта, когда роман был почти закончен, пришло письмо из Парижа от Жана-Филиппа Жемье. Шестнадцатого марта старому коммунару исполнялось восемьдесят лет. Он приглашал русского друга на свой юбилей. Это событие совпадало с очередной годовщиной Парижской коммуны, которую Франция широко отмечала 18 марта. Лиза, мечтавшая поехать в Париж, уговаривала Николая взять на неделю отпуск, в конце концов, что ему важней: книга или Бортье? Скрепя сердцем, Николай пошел к Липену. Тот напомнил ему об их недавнем разговоре.
– Воспользовавшись вашим отсутствием, вас могут уволить.
– Моей жене срочно нужно побывать в Париже, – сказал Николай, зная, что главный инженер был на концерте Лизы 1 Мая и восхищался ее талантом. – Я делаю это по ее просьбе.
– Хорошо, – нехотя согласился Липен, – я вас отпускаю, но, пожалуйста, без политических выступлений там.
Глава 2
Ах, Париж, Париж! Они ехали туда с замирающим сердцем. У Лизы был составлен список музеев и театров, которые им предстояло обязательно посетить.
– Как хочешь, – заявила она мужу в поезде, – пока все не осмотрим и не побываем в Grand Op;ra, – домой не уедем. Я хочу послушать как минимум две оперы.
– Не забывай, зачем мы туда едем. Дело прежде всего.
– Я думаю, полдня тебе на этого коммунара вполне хватит.
На вокзале их встретил Леня Туркин. Несмотря на протесты друзей, собиравшихся остановиться в отеле, он повез их к себе домой. Подходя к дверям квартиры, Леня смущенно сообщил им, что теперь он живет не с Аллой, а с русской девушкой Ниной, студенткой медицинского колледжа. «Очень возвышенная натура», – добавил он.
Леня был все такой же: лохматый, неухоженный, погруженный в свои мысли. Поэтому удивительно было увидеть рядом с ним невысокую худенькую девушку в очках, энергичную и деловую. С радостью пожав им руки, как будто они были давным-давно знакомы, она заявила, что готова прямо сейчас сопровождать их, куда они пожелают.
– Первым делом в Лувр, – обрадовалась Лиза, – потом где-нибудь пообедаем – и за билетами в Grand Op;ra.
– Вы, друзья, давайте в Лувр, а я поеду к своему коммунару, для меня это важней, – сказал Николай.
Однако попасть в этот день к Жемье не удалось: с утра у юбиляра были три рабочих делегации. Его сестра Селена, пожилая, нервная особа заявила Николаю, что брат устал и принять его не может. Завтра его ждут на манифестации около Ратуши и стены Коммунаров на кладбище Пер-Лашез; во вторник в его честь дают прием в мэрии; в среду к ним домой приедет Жан Жорес; в четверг – встреча в студенческом клубе; в пятницу и субботу – еще ряд крупных мероприятий.
– Так что для вас у него времени нет, – категорично заявила строгая дама, давая Николаю понять, что разговор окончен.
– А в воскресенье?
– Вы не понимаете, какая эта нагрузка для человека в таком возрасте и с больным сердцем. Он может не выдержать.
– Жан-Филипп сам меня пригласил сюда из Женевы.
– Ну и что из этого? У него таких, как вы, много.
Николай расстроился: вся неделя пропадала даром. И неизвестно, удастся ли увидеть коммунара в воскресенье, последний день их пребывания в Париже.
На следующий день они приняли участие в манифестации около Ратуши на площади Отель-де-Виль, где 28 марта 1871 года была провозглашена Коммуна. Отсюда она руководила восставшим народом Парижа до той роковой минуты, когда появилось решение немедленно эвакуировать штаб коммуны и перенести его в мэрию 11-го округа, за площадь Бастилии. После этого Ратушу поджег ее комендант. Впоследствии здание полностью восстановили.
На площадь пришли тысячи парижан. Стоя в этой возбужденной толпе, Николай представлял, как в Ратуше вспыхнул пожар, и из окон повалил дым, выбрасывая на площадь клочья обгоревших бумаг. Гасить его было некому: все, кто мог, продолжали сражаться с версальскими гвардейцами. Народ не надеялся на победу, но продолжал защищать революцию.
Так было и в декабре 1905 года в Екатеринославе. Петровский тогда твердо сказал: «Мы будем стоять до конца». Все рабочие дружины поддержали его и оказывали сопротивление войскам до тех пор, пока в город не вошла артиллерия, погасив последние очаги восстания. Неужели все это было, и Григорий Иванович, которого Николай так уважал, поверил в его связь с террористами?
– Что ты стал такой мрачный? – спросила Лиза, с волнением взиравшая на все происходящее.
– Вспомнил Екатеринослав…
– Ты прав, в этих событиях есть что-то общее…
Вечером в субботу Николай передал через привратника дома Жана-Филиппа Жемье записку его сестре, что в Париж он приехал только для встречи с ее братом, и в воскресенье вечером должен уехать обратно, так как связан с работой на фабрике. Селена смилостивилась, разрешив прийти в воскресенье в десять часов утра.
– В вашем распоряжении два часа, – сухо сказала она, когда он точно в назначенное время позвонил в квартиру, и провела в кабинет брата.
Из-за стола поднялся маленький сгорбленный человечек и протянул ему сухую сморщенную ладонь. Он плохо видел и то и дело подносил к глазам пенсне, чтобы разглядеть собеседника. Однако говорил бодро, часто шутил, разливаясь при этом звонким смехом, как жена его старого друга Себастьяна Доминика.
– Слышал, слышал о вас от моей любимицы Андри, – сказал он с хитрой улыбкой. – Признайте, озорница вскружила вам голову…
– Я женат. Андри служит машинисткой в редакции нашего журнала. Я пишу книгу о Парижской коммуне…
– Кхе, кххке, – нарочно или на самом деле закашлялся Жан-Филипп. – О Коммуне уже столько написано, и вы надеетесь сказать что-то новое? У меня в шкафу об этом три полки книг и журналов. Все, кому не лень, разобрали ее по косточкам.
– Это публицистические и научные работы, а я задумал художественное произведение, роман.
– В наше время романы писали о любви… Кхе, кхе… Мопассан, Жорж Санд, Мериме.… Впрочем, – он пожевал губами и опять поднес к глазам пенсне, которое не выпускал из рук, – что же вас интересует, молодой человек?
– Меня все интересует, например, Исполнительная комиссия, в которой вы одно время состояли?
Однако Жан-Филипп начал рассказывать о тех месяцах, которые предшествовали возникновению Коммуны, о поведении Тьера, членов Ассамблеи, мэров, генералов армии – тех, кто позволил пруссакам занять Париж и потом разгромить с их помощью Коммуну. Все это до сих пор глубоко волновало его.
– Поверьте мне, – горячо убеждал он своего собеседника, – ни Национальная гвардия, ни рабочие не были тогда готовы к решительным действиям. ЦК тоже вело себя пассивно. В Коммуну попало много случайных людей, провокаторов, предателей, поэтому она не могла ничего толком организовать, хотя и наметила большую программу. Военное руководство Коммуной тоже оказалось слабым. Пока ЦК и Совет коммуны раскачивались, Тьер готовил силы, чтобы разбить Национальную гвардию. В ней тоже было полно изменников и неустойчивых, колеблющихся людей. Гвардейцы часто нарушали дисциплину, позволяя противнику увозить из-под носа пушки и снаряды. Все держалось на энтузиазме простых людей. Они были предоставлены сами себе: о них никто не заботился, их не контролировали, не давали указаний…
Отведенные Николаю два часа давно прошли, в дверь то и дело просовывалось недовольное лицо Селены. Неожиданно коммунар поднялся с кресла, засеменил к двери и закрыл ее на ключ.
– Кх-е, кх-е-е, – довольно потер он руки, – теперь нам никто не помешает.
Просеменив к книжному шкафу, он вынул с полки несколько книг и с улыбкой ребенка, обманувшего свою строгую няню, вытащил стоявший за ними графин с коньяком.
– Нам с вами разговаривать долго, стоит немного подкрепиться.
В других местах за книгами прятались рюмки, блюдца с лимоном и печеньем.
– Это меня снабжает мой друг Виолет, наша служанка. Что делать: всю жизнь баловался коньяком и не умер, а в 80 лет вдруг стало вредно? Вредно лишать человека привычных радостей.
Старый коммунар говорил без устали, изредка прикладываясь к своей рюмке и отпивая по маленькому глотку. Он знал намного больше Себастьяна Бати и рад был высказать свое мнение. Николай с трудом успевал за ним записывать.
– Просчетов в работе всех комиссий было предостаточно. Впрочем, это я сейчас так смело оцениваю события. Тогда все воспринималось по-другому. Верили и словам, и поступкам, и газетным статьям. Как ни прискорбно это признать, члены Совета, ЦК и Комитета безопасности не смогли вовремя организовать оборону города, позволили правительственным войскам войти в него и уничтожить по очереди все форты и бастионы. Версальцы истребляли в Париже федералов, а Коммуна ничего об этом не знала. Вот она цена халатности и безответственности всех наших руководителей, а, может быть, даже и измена. Одним из первых это понял генерал Домбровский. Глубоко уязвлённый клеветой на него врагов и несправедливым недоверием некоторых членов Коммуны, он искал смерти и нашел ее в бою, разъезжая на коне под пулями.
– А что вы можете сказать о Делеклюзе?
– Кхе…кхе… кхе. Хотите услышать правду? Шарль много сделал на своем посту. Но он не был военным специалистом и, несмотря на все свои старания, не смог справиться с возложенными на него обязанностями. К тому же он был сильно болен, и вяло реагировал на сообщения с боевых позиций. Не поверил Домбровскому, что версальцы вошли в Париж. Зато поверил каким-то предателям и, чтобы успокоить народ, велел расклеить объявления, отрицающие вступление неприятеля в город — странная, непростительная беспечность. Потом, как и Домбровский, искал смерть и нашел ее на баррикадах. Вы, конечно, об этом знаете.
– Да, читал его предсмертные записки.
– В целом это, несомненно, была незаурядная личность. Потомки и история его рассудят.
Наклонившись вниз, Жан-Филипп вытащил из ящика стола большой альбом с фотографиями. Из него выпала фотография пожилой женщины.
– Это Луиза Мишель. Знаете, кто она такая?
– Конечно. Учительница, поэт, национальная героиня Франции.
Глаза старого коммунара заблестели. Он приподнялся в кресле, как будто старался увидеть какую-то картину из далекого прошлого.
– Да, это – необыкновенная женщина. Я с ней часто сталкивался. Она всех нас вдохновляла своей храбростью и каждый день писала стихи, чтобы подбодрить тех, кто начинал терять веру в победу. Впоследствии она написала воспоминания о Коммуне. Я их не читал, так же, как и другие воспоминания. Почему? – спросил он, поймав вопросительный взгляд Николая. – Коммуна у меня в сердце. Ничего нового о ней я не узнаю. Но стихи Луизы хорошо помню.
Поднявшись с кресла, старик вытянул вперед руку, как будто не Луиза, а он стоял перед революционной толпой.
Империи пришел
конец! Напрасно
Тиран безумствовал,
воинствен и жесток –
Уже вокруг гремела
Марсельеза,
И красным заревом
пылал восток!...
Щеки коммунара вспыхнули румянцем, он тяжело задышал. Николай помог ему сесть в кресло, дал стакан воды. Успокоившись, Жан-Филипп с таким же энтузиазмом стал ругать всех политиканов, которые задним числом разбирают каждый шаг Коммуны. Маркс и Энгельс увидели в ней зачатки диктатуры пролетариата. Чепуха! Парижская Коммуна была организована по анархическому типу. И революцию совершил народ, а не ее руководители. Это было время знаменитых декретов, подвигов и трагедий.
Когда часы в кабинете пробили четыре часа после полудня, его сестра, не выдержав, настойчиво забарабанила в дверь. Старый коммунар и сам устал: перестал следить за беседой, боролся со сном. Николай помог ему спрятать в шкаф остатки коньяка и тарелки с лимоном и печеньем. После этого Жан-Филипп уселся в кресло, сделав каменное лицо, чтобы стойко выдержать атаки своей заботливой сестры.
Просверлив Николая ненавистным взглядом, Селена приказала ему немедленно отвести брата в спальню.
Николай уходил от коммунара с большим сожалением.
– Не забудьте прислать мне свой роман. Надеюсь, он выйдет до того, как я уйду туда, где меня ждут Делеклюз и Луиза Мишель, – он озорно подмигнул и указал пальцем вверх.
– Теперь я быстро его закончу.
– И передайте от меня привет малышке Андри. Кх-е, кхе-е, – откашлялся Жан-Филипп и пробормотал себе под нос, но так, что Николай услышал, – а он уже женат, бедная малышка…
Глава 3
Перед отъездом в Женеву Лиза попросила Нину пробежать с ней по магазинам, чтобы купить что-нибудь из бижутерии и парфюма. Николай хотел пойти с ними, но Леня попросил его остаться.
– Я хочу почитать тебе отрывки из моей книги, – робко произнес он.
– Да? Весьма любопытно, – сказал Николай, давно от кого-то слышавший, что Леня пишет книгу об анархизме.
– Это даже не книга, а если хочешь, теоретическая работа об анархизме. Анархизм, по моему глубокому убеждению, в настоящее время находится в утопической стадии своего развития: он не имеет ни исторического обоснования, не выяснен даже в своей сущности. Моя цель поставить анархизм на научную почву. Я представляю в будущем наше общество, как «свободную ассоциацию независимых людей». Моя работа так и называется «Ассоциативный анархизм». В частности, я разбираю вопрос, как при социализме будут строиться производственные отношения, и предлагаю создавать для обработки всей информации о потребностях людей специальные бюро. Послушай, пожалуйста, внимательно, мне важно знать твое мнение, так как ты связан с производством и рабочими…
– Хорошо, я готов тебя выслушать, – сказал Николай, удобно усаживаясь на диван; после встречи со старым коммунаром у него было приподнятое настроение.
«Анархисты отлично понимают, – торжественно произнес Леня, взглянул на Николая и, увидев, что тот весь во внимании, стал с выражением читать, – для того, чтобы производственный процесс совершался безболезненно, необходимо, во-первых, организовать спрос и предложение, во-вторых, сорганизовать труд.
Кто же у нас, не признающих власти и выборов, будет заведовать бюро? Да и возможна ли организация без власти, выборов…
Предположите, что общество анархистов состоит из 1000 человек. Каждый из них понимает выгоды организованного производства (историческая жизнь развила стремление к организации), а потому и стремится сорганизоваться.
Зная, что необходимо кому-либо исполнять работу в бюро, часть из этой тысячи, положим 100 человек, предложат свои услуги для работы в бюро.
Предложение это может состояться разными путями: личными переговорами, посредством газет и нарочно основанных для этой цели органов.
Словом, так или иначе, каждый из этой сотни заявит о своем желании работать по конторской части, и его желание будет услышано всеми.
Когда выяснится число лиц, согласных работать в бюро, тогда остальные 900 человек предполагаемого нами общества начнут заключать договоры с лицами, выразившими желание работать в бюро. Каждый из этих 900 человек будет индивидуально заключать договор с тем или другим нравящимся ему человеком из 100.
Один из этих 900 человек заключит договор с одним из 100; другой с другим; третий – с третьим; четвертому может опять понравиться первый и т.д.
В конце концов, каждый из 900 вручит тому или другому кандидату из 100 то количество времени, которое, по предварительному подсчету, потребуется для наведения необходимых каждому справок….»
Леня читал почти час и, наконец, перевернув последнюю страницу, с волнением посмотрел на Николая. Тот так был далек от всего того, о чем писал Леня, что абсолютно ничего не понял: сложные запутанные рассуждения, как будто автор жил при феодальном строе, а не в двадцатом веке, с его мощной индустриализацией и интенсификацией труда. Мысль о создании бюро и договоров между членами этого бюро и отдельными работниками показалась ему нелепостью. Но, как и в случае с Шарлем, ему не хотелось обижать друга. И когда Леня вопросительно посмотрел на него своими добрыми, грустными глазами, он сказал ему как можно осторожней.
– Хорошо, что ты уже сейчас над этим думаешь. Лично я не представляю, как в коммунах при договорных условиях будет организовываться производство. Это очень сложный процесс, связанный с доставкой сырья, транспортом, многими техническими и технологическими службами. Есть такие участки, где вообще нельзя прерывать производство, оборудование там работает непрерывно, его останавливают в крайних случаях только для профилактического ремонта или в аварийных ситуациях. То, что можно сделать по твоим соображениям на небольшом предприятии, невозможно применить к промышленным гигантам, которые существуют ныне во всех крупных странах. Давно идет мировая глобализация индустрии. В твоем случае придется ее разрушить и создать все новое, на что потребуется масса времени и сил. Я бы посоветовал тебе ради интереса сходить на какой-нибудь большой завод, поговорить с рабочими, техническим персоналом. Ты поймешь, что все не так просто, как тебе представляется.
– Я уверен в правильности своих суждений. Запросы потребителей, поступающие в бюро, лягут в основу хозяйской деятельности каждой отдельно взятой ассоциации и всех ее предприятий. Не надо будет производить лишней продукции, зря тратить электроэнергию, эксплуатировать лишний раз оборудование, и деньги уже будут ни к чему: товар сразу попадет от производителя к покупателю. При такой обоснованной системе рабочие смогут трудиться по 4 – 5 часов в день. Глобализация отойдет в прошлое.
– Мне трудно представить, что это будет за производство и оборудование на нем. Кроме того, ты иногда противоречишь себе.
– В чем же?
– Ты считаешь, что в будущем города и деревни неизбежно исчезнут. Центром каждой ассоциации станет место, около которого начнут группироваться люди. Это будут громадные, построенные по последнему слову науки фабрики, а рядом с ними вырастут частные дома рабочих. Но это тоже город, он постоянно будет разрастаться с увеличением населения и его потребностей. Появятся другие заводы и фабрики. Одно бюро уже не справится со всей статистикой опроса. Появится еще одно, и еще – крупная плановая организация. Что же, она тоже будет вести поименный учет этого огромного хозяйства?
– При договорной системе возможна масса вариантов.
– Если ты так все хорошо знаешь, зачем спрашиваешь моего совета. Пошли свои записи Кропоткину.
– Кропоткину не могу. Я недавно написал ему, что все прежние учения об анархизме устарели, имея, конечно, в виду и его труды. Он обиделся, написал мне резкий ответ.
– Тогда покажи Готье или Раевскому.
– Хорошо, я подумаю. У меня есть несколько переписанных набело глав. Ты переведешь их Шарлю?
– Конечно. Он может кое-что опубликовать в «Avenir». Мне самому будет интересно узнать, как на твои предложения отреагируют читатели.
Глава 4
Внеся после встречи с Жемье небольшие поправки в роман, Николай, отправил рукопись в Париж. Синицын совсем скоро издал его в красивой обложке и оригинальном оформлении с использованием литографий из эпохи Парижской коммуны. Роман был замечен. Некоторые газеты поместили на него положительные рецензии. Однако Николая огорчало, что все авторы статей говорили об исторической стороне романа, как будто это был фундаментальный научный труд, а не художественное произведение, и только два или три рецензента из русских отметили его хороший язык и стиль.
Из Лондона пришло теплое письмо от Кропоткина. В нем он тоже в первую очередь отметил историческое значение книги, но похвалил и художественное мастерство автора. Петр Алексеевич расспрашивал Николая о том, чем он занимался в России, приглашал приехать в Лондон. В ответном письме Николай рассказал о себе, не скрывая, что в студенческие годы состоял в партии социал-демократов. Он также решил мягко указать Петру Алексеевичу на недостатки, которые видит в современном анархистском движении, и что, на его взгляд, нужно сделать, чтобы поправить положение, в том числе подумать о централизации всей анархистской работы в России и за рубежом.
На письмо ему ответила из Парижа Мария Корн, соратница Кропоткина и руководитель там анархистского кружка. Ссылаясь на то, что Петр Алексеевич сейчас болен и поручил ей вести свою переписку, она обстоятельно разобрала все предложения Николая, в чем-то с ним соглашаясь, а в чем-то нет. Его предложение по поводу централизации всей анархистской работы в России и за рубежом она категорически отвергла. «Находя вредным всякое принуждение, всякую власть в будущем, – писала она, – мы делаем уже в настоящее время всё возможное, чтобы подорвать её. Вот почему мы исключаем всякий централизаторский элемент из наших партийных организаций и признаем такие организационные принципы, как отказ от платных функционеров и подчинения меньшинства большинству, свободное федеративное соглашение между группами, добровольность участия в организации и равенство всех её членов».
К письму была приложена вырезка из работы Кропоткина «Русская революция и анархизм» на эту же тему. Несколько предложений были подчеркнуты красным карандашом. «Еще вчера, – писал Кропоткин, – нам говорили, что «анархия, быть может, хороша для Западной Европы, но в России, где мы живем в осадном положении, нужна строго централизованная организация»… Но при первом же дуновении революции эта мысль, казалось, столь твердо установленная уже успела рухнуть. Централизация русской социал-демократии не только не помешала, но роковым образом привела социалистическую партию к распадению на несколько групп, которых грызня, буквоедство и византийство отвратят от социализма рабочие массы…
Единство действия дается единством стремления цели, а не начальством. Эти действия исходят не из центра, а представляют плод самодеятельности, самостоятельности почина анархического, безвластного восстания тысяч и тысяч людей, разбросанных по всей поверхности страны».
Мария указала несколько работ Кропоткина по другим вопросам, которые Николай поднимал в своем письме к нему. Петр Алексеевич не захотел вступать с ним в полемику и ограничился этой вырезкой и ссылками на свои старые работы. Он оторван от жизни и так же, как Готье, не хочет видеть перемен в современном рабочем движении и самом анархизме. На это ему указывал и Леня Туркин.
Писали Николаю и другие известные и неизвестные люди. Молчали только его бывшие друзья, большевики. Но вот пришло письмо и от них, от Димы Ковчана. Дима поздравлял его с книгой и сообщал, что, учитывая ее историческое значение, они выкупили у издательства 300 экземпляров и отправили в Россию. Ковчан предлагал забыть все обиды, переезжать в Париж и сотрудничать с ними.
Так или иначе, книга принесла Николаю моральное удовлетворение и немного денег, на которые они с Лизой сняли маленькую квартиру на набережной Роны, перевезя туда из пансиона свою собственную мебель.
Синицын намекал ему, что неплохо бы сочинить что-нибудь вроде романа «Мать» Горького или «Записок из мертвого дома» Достоевского, раз он сидел в тюрьме. Последняя мысль показалась Николаю заманчивой, он попросил Мишу переслать ему оставшиеся у него тетради с тюремными записями. О русских рабочих больше не решался писать, так как теперь был от них оторван.
Ему захотелось также рассказать о польском восстании 1830 года, к которому имели отношение его далекие предки по материнской линии. Там было много любопытных историй, слышанных им от мамы, а той – от бабушки Екатерины Михайловны Шаповал. Тема заинтересовала и Синицына. На этот раз он сам приехал в Женеву, заключил с Николаем договор и выплатил аванс. Однако предупредил, что меценат, сочувствующий эсерам, перестал его субсидировать. Со следующего года все работы в типографии будут оплачивать сами авторы.
– Тогда давайте прямо сейчас заключим еще один договор, – не растерялся Николай, – я хочу написать несколько новых историй из русской жизни, дополнить их предыдущими рассказами и составить сборник под названием одного из рассказов, например «Случай на полустанке». Вы сами когда-то предлагали мне это сделать.
– Признаться, я об этом забыл, но раз разговор был, я свое слово держу. Только в последний раз, Николай Ильич, затем, пожалуйте, за свои деньги.
Итак, за полгода Николаю предстояло написать повесть и не меньше пяти рассказов. Новая тема снова увела его в далекую историю, к тому времени, когда часть Варшавского великого герцогства была присоединена к России и получила название Царства Польского. Его население приняло присягу на верность императору Александру I как своему королю, но в глубине души каждый поляк стремился сбросить с себя иноземное иго и восстановить государство в прежних границах. В Варшаве появилась группа заговорщиков. Не так все спокойно было и в российской среде. Среди офицеров, окружавших наместника царя в Царстве Польском Великого князя Константина Павловича, оказались люди, еще недавно состоявшие в тайных обществах. Дух свободы будоражил их умы. Кое-кто из них поддерживал польских повстанцев. Перед Николаем оживали исторические лица, кипели страсти; Россия и Польша исходили кровью в трагической борьбе.
Точно по условиям договора рукопись с повестью под названием «Тайный заговор» была отослана в Париж. Частично она была опубликована в литературном альманахе Синицына «Русские просторы», а через месяц вышла отдельным тиражом в мягкой обложке, но на хорошей бумаге и с рисунками незнакомого русского художника Чернопятова.
Между тем русская действительность преподносила сюрпризы, поражавшие не только соотечественников, но и весь мир. 1 сентября в Киевском оперном театре при скоплении огромного количества полиции и царской охраны был тяжело ранен председатель правительства Петр Аркадьевич Столыпин. Через четыре дня он умер. Его убийцей оказался Дмитрий Богров, входивший одно время в киевскую группу анархистов-коммунистов. На суде выяснилось, что несколько лет он являлся сотрудником Киевского охранного отделения, регулярно сообщая полковнику Кулябко о действиях группы и боевого отряда Борисова.
Эта новость повергла в шок всех анархистов Женевы. Богрова давно подозревали в предательстве, но за него заступился третейский суд из заключенных в киевской тюрьме анархистов во главе с
Германом Сандомирским.
Гаранькин сказал, что после этого нельзя никому доверять. Феликс Спиваковский пошел еще дальше, заявив, что не удивится, если сам Сандомирский или Тыш тоже окажутся осведомителями полиции. Последнего он давно в этом подозревал. Лиза опять обиделась за Наума и упрекнула их обоих в недоверии к своим соратникам.
Расследование об убийстве премьер-министра длилось недолго. 13 сентября Богрова повесили. Его довольно сбивчивым объяснениям, что побудило его совершить теракт, никто не верил. Так и осталось загадкой, кто конкретно стоял за убийством Столыпина.
Михаил написал Николаю, что в Киеве идет еще один крупный судебный процесс, взбудораживший всю страну: обвинение еврея Бейлиса в ритуальном убийстве 12-летнего мальчика Андрея Ющинского. «В этом обвинении, – писал брат, – сплотились все националистические силы во главе с «Союзом русского народа». Но есть еще трезвые головы в Киеве и России. Они не допустят позорного судилища». По этой фразе Николай догадался, что травлю Бейлиса возглавляют черносотенцы Рекашевы (тести Миши и Володи), а Миша, как всегда, им противостоит. И, в который раз, пожалел, что находится далеко от дома и не может поддержать брата.