I
Не скажу, что я был частым гостем в книжной лавке «Либрери Карфур», расположенной на рю де Розье в Париже. Поэтому, оказавшись там больше от нечего делать, чем с какой-то определенной целью, я не сразу вспомнил, что хозяина, расплывшегося в дежурной улыбке при моем появлении, зовут мсье Габриэль.
- Что нового, что нового… э-э-э мсье Габриэль? - с облегчением и радостью по поводу того, что память меня не подвела, обратился я к хозяину, маленькому полному седоусому еврею. Тот почтительно поклонился и живо ответил:
- К моему большому сожалению, ничего, мсье (а мое имя он-таки забыл!)… - Габриэль пожевал губами, отчего щеточка его седых усов забавно оттопорщилась. – Разве что одна старая рукопись, которую вы, полагаю, не видели, потому что я хорошо забыл о ней и лишь недавно случайно вспомнил…
Хозяин, несмотря на свою полноту, которая ему, пожалуй, не вредила, живо подбежал к полкам с книгами, ловко приставил деревянную стремянку, залез на нее и вытащил откуда-то сверху пухлую тетрадь в потертой кожаной обложке.
- Это было давно, - затараторил мсье Габриэль, протягивая мне сей предмет, - кажется, весной 1818-го или 19-го года. К моему отцу явился какой-то дряхлый, дурно одетый господин, тонкий подобно пасхальной свече. В чем только жизнь держалась… Я вертелся рядом и запомнил, что старик гордо, но со странной иронией, назвал себя «доном Пако Афрансесадо». Как я понимаю, он был одним из тех испанских беглецов, которые в 1814 году пристали к армии генерала Журдана, вернувшейся из-за Пиренеев…
Мсье Габриэль причмокнул губами, как будто поцеловал незримый образ старого испанца, и продолжал:
- Так вот, этот дон Пако слезно умолял моего отца купить у него манускрипт – вот эту самую тетрадь, мсье, и предлагал весьма умеренную, как мне показалось, цену… Отец поначалу отказывался, долго листал рукопись, хмурился, но в конце концов уступил – скорее из жалости, чем из интереса…
Я взял ветхую, видавшую виды тетрадь, раскрыл ее и прочитал заголовок – корявую, выцветшую строку:
«Испанские записки Исаака Шараса, медика, уроженца Изеса». Далее красовалась римская цифра III, вероятно, означавшая, что я держал в руках третью часть записок, и указывались годы: 1655-1657.
«Изес…, Изес…, - подумалось мне, - А! Вспомнил, это на юге, в Окситании, близ Нима, где многие еврейские семьи, выходцы из Испании, перешли в христианство, а позднее стали гугенотами…»
- … Я знаю, - тем временем рассуждал мсье Габриэль, - что среди этих самых «афрансесадос», поселившихся в Париже, было много важных птиц, начиная с герцогов и графов и кончая придворным живописцем самого испанского короля… того самого, что правил до Жозефа Бонапарта… Может быть, и дон Пако был в числе этих, так сказать, «грандов» - кто знает? Но мы его больше никогда не видели в нашем квартале…
Я принялся листать пожелтевшие страницы тетради. Во многих местах, особенно там, где истонченная бумага крошилась, чернила выцвели настолько, что многие фрагменты, подчас обширные, едва читались, а то и не читались вовсе. Язык записок показался мне архаичным – так, наверно, писали во Франции во времена резни, случившейся в канун дня Святого Варфоломея, или, быть может, в годы царствования Людовика XIII. К тому же текст изобиловал провансальскими словечками, андалусийскими поговорками и даже фразами на lengua castellana (кастильском наречии, т.е. испанском языке - А.А.), дававшимися без перевода.
Мое беглое знакомство с манускриптом позволило предположить, что автор был врачом, повышавшим, в силу причин, мне неизвестных, свою квалификацию в Испанском королевстве (уж не потому ли, что Испания тогда переживала свой короткий «золотой век»?) и оставившим описания различных случаев заболеваний, главным образом душевных, ибо Исаак Шарас, видимо, специализировался именно в этой области человеческих недугов. Смею предположить, что он и скончался где-нибудь в Испании около 1676 года, когда эпидемия чумы распространилась по всей стране, особенно сильно поразив Андалусию и Валенсию.
Поскольку цена, запрошенная словоохотливым мсье Габриэлем, показалась мне более чем сходной, я решил приобрести рукопись, чтобы на досуге более внимательно ознакомиться с ее содержанием. Когда видавшая виды тетрадь в почерневшем от времени переплете легла на откидную крышку моего бюро, и я, вооружившись лупой, принялся изучать корявые строчки, мной постепенно овладело разочарование. Скучнейшие рассуждения автора, или приводимые им цитаты из трудов светил медицины, не лишенные, впрочем, известной глубины, занимали подчас целые страницы. Чтобы не быть голословным, приведу некоторые из таких высказываний:
«… гуморальный темперамент влияет на нрав и разум человеческий. Уарте считает, что уровни тепла, холода, влажности и сухости приводят к различиям в темпераментах не только разных людей, но и целых народов. Гуморальные темпераменты, по Уарте, дают ключ к пониманию, почему одни люди умнее других. Более того, Уарте предполагает, что гуморальный темперамент влияет на различия в памяти и разумении. Согласно его теории, память зависит от влажности, в то время как разумение - от сухости… Память улучшается утром и ухудшается в течение дня, потому что мозг накапливает влагу во время сна и пересыхает в часы бодрствования. По мнению Уарте, женщины потому от природы скучны и холодны, что их гуморальным темпераментам обыкновенно присущи меньшая теплота и большая сухость, чем темпераментам мужчинам. Мудрость, по мнению Уарте, заключена в мужских тестикулах, что объясняет, почему женщины по своей природе глупее мужчин…;
… слышал он в среде медиков самые разнообразные толки о ведьмах, но наиболее правдоподобным казались ему утверждения о том, что все эти ведьмы, даже если мы допустим у них наличие злой воли, никому не в состоянии вредить... У них больная фантазия, они страдают меланхолией, поэтому им начинает казаться, что они натворили множество разных бед…;
… в немецких землях появился человек, утверждавший, что он бог-отец, и что бог-сын, а также дьявол признали его власть, и ангелы поют ему песнопения. За такие вещи ему вырвали язык, обезглавили и труп его сожгли. Перед смертью больной рыдал, но не над своею участью, а над грехами всего человечества, решившегося на истребление бога-отца…;
… Дьявол, – по мнению Парацельса, – вселяется только в здорового и разумного человека, а в душевнобольном ему делать нечего… Гораздо важнее лечить душевнобольных, нежели изгонять бесов, ибо помешанные – это больные люди, и, кроме того, наши братья, а потому следует относиться к ним сочувственно и мягко. Ведь может случиться, что нас самих или наших близких постигнет такая же злая судьба…»
Ну и так далее всё в том же духе…
Возможно, для историков науки врачевания – решил я – эти записки и представляют определенный интерес, но на меня, ждавшего от них чего-то большего, они впечатления не произвели. До той, однако, поры, пока, ближе к концу рукописи, я не натолкнулся на записку о некоем сумасшедшем, возомнившем себя Донжуаном. Повествование неожиданно напомнило мне известную новеллу нашего превосходного беллетриста Проспера Мериме «Души чистилища», отчего я пришел в состояние, близкое к восторгу, и принялся сличать обе версии истории о великом грешнике. В той, с которой я познакомился в потертой тетради дона Пако, я не нашел отчетливого назидания, каковое присутствует, на мой взгляд, в изящно отделанной новелле мэтра Мериме, хотя история, описанная безыскусным пером врача из Окситании, полагаю, тоже любопытна и поучительна, правда, в ином роде.
Посему передаю ее без дальнейших сопроводительных слов, но с моими пояснительными правками, на взыскательный суд читателей.
II
« … <1>4 октября 1656 года, Валенсия
… < я> обратился в Католический университет Св. Винцента к монсеньору Матео Эрнандесу, которому с почтением вручил рекомендательные письма от отца Коваррубиаса…
<лакуна – текст разобрать не удалось >
… Когда в беседе со мной сей достойный муж узнал, что меня интересуют лица, одержимые мегаломанией (манией величия – А.А.), он какое-то время пребывал в задумчивости, а потом сказал, что в «Убежище Мадонны» есть один тип, называющий себя доном Хуаном из Севильи. При этом монсеньор Эрнандес осведомился, известна ли мне история этого нечестивца…
<лакуна – текст разобрать не удалось>…
… <я> внимательно прочел тексты комедий, сочиненных доктором богословия отцом Габриэлем Тельесом («Севильский озорник, или каменный гость») и доном Педро Кальдероном («Молчание - золото»), после чего ознакомился с хранящимися в Университете копиями некоторых исторических документов, присланных в Валенсию из фондов Королевской аудиенции (приемной - А.А.) и Собора Престола Святой Марии достопамятного города Севильи. Только приобретя некоторые познания в соответствующих областях, я решился навестить безумного «дона Хуана».
«Убежище Мадонны», или, как здесь его называют простолюдины, «Manicomio» (в просторечии - «дурдом» - А.А.), производило тяжелое впечатление: мрачное, закопченное здание о двух этажах, почти без окон, без определенной внешней формы, но со статуей лежащей Богородицы во внутреннем дворике. Я с некоторым удовлетворением отметил, что «дона Хуана» и еще нескольких обитателей заведения, сидевших или даже стоявших на убогих продавленных кроватях, разместили в отделении с узким окном, забранным решеткой (а всего окон в приюте было два). В таком помещении окно, пожалуй, служило привилегией …
<лакуна – текст разобрать не удалось >
… Передо <мной> сидел сгорбленный старик с пепельными всклокоченными волосами, неопрятной бородкой, блуждающим взором, облаченный в рваный, дурно пахнущий дублет, накинутый на грязную дырявую тунику, которую обыкновенно носят монахи-иеронимиты. Присмотревшись, я разглядел россыпь язв, или небольших шрамов, на небритой правой щеке, главным образом вокруг глаза, показавшегося мне неживым.
При моем появлении старик отбросил засаленную книжку (как оказалось, это были «Las novelas exemplares» [Назидательные новеллы - A.A.] Сервантеса) быстро схватил каперот (высокий колпак – A.A.), валявшийся на подушке, и попытался надеть его на голову «воронкой» вниз, чего, разумеется, у него не получилось. Как я рассудил, этим жестом он дал мне понять, что несомненно безумен (надевание колпака «воронкой» вниз – символ безумия в средневековой Европе – А.А.).
Я поблагодарил служителя, сопровождавшего меня, и тот удалился. Поклонившись «дону Хуану», я назвал себя и вежливо осведомился, как зовут моего собеседника. Старик вздрогнул, осклабился, а потом с достоинством ясно и четко, но несколько манерно произнес:
- Дон Хуан де Тенорио, собственной персоной… Я родился в Сев<илье>, где обесчестил донью Ану (а до нее бесчетное число женщин, включая герцогиню донью Фаусту де…, впрочем, не важно…) и убил на дуэли ее отца, командора Гонсало де Ульоа (а до него бесчетное число мужчин, включая маркиза Гильермо де Ла-Моту)…
- Спасибо, сеньор, - как можно вежливее сказал я, выслушав эту краткую речь - но почему тогда статуя командора не увлекла вас под землю?
«Дон Хуан» нахмурился и с мрачным пафосом ответил:
- Потому что, сеньор иноземец, я не подал ему руки, вместо нее сунув в ладонь истукана полу плаща, с которой тот благополучно провалился в преисподнюю. Разорванный таким образом плащ - с золотым шитьем! - пришлось выбросить, а ведь он обошелся мне в целый эскудо золотом!
- Браво! - в восхищении вымолвил я. – Но почему же вы здесь, а не в своем доме?
«Дон Хуан» воровато оглянулся, словно опасаясь, что его могут подслушать, и, перейдя на шепот, пробормотал:
- Меня преследуют братья, мужья-рогоносцы, отцы и прочие родственники обесчещенных мною девушек и женщин! Но сюда им не добраться! Здесь я, слава Господу, в полной безопасности!.. Вы видели, сеньор, как чудно зеленеет трава у нас в патио?
С этими словами мой собеседник вскочил на ноги и засеменил <к окну>. Посмотрев оттуда на внутренний дворик, он скорым шагом вернулся на свое место.
- Простите меня, сеньор, - вкрадчиво заметил я, - но в Севилье, насколько я знаю, никакой командор Гонсало Ульоа никогда не жил, и потому в этом городе отсутствуют часовня и фамильный склеп рода Ульоа. Зато хорошо известно, что около века тому назад христианнейший король Испании Его Величество сеньор дон Фелипе <II> даровал одному из представителей славного и древнего рода Ульоа титул маркиза де Ла-Мота. Севильские хро<ники> ни единым словом не упоминают о доне Хуане де Тенорио и его нечестивых проделках, зато при королевском дворе хорошо знают дворян из благородной галисийской фамилии Тенорио, верой и правдой служащих на протяжении столетий королям благословенной <Исп>ании.
Поначалу больной никак не отреагировал на произнесенную мною речь. Однако через минуту черты его лица исказила гримаса ненависти, рот растянулся в злобной улыбке, продемонстрировав отсутствие половины зубов, и послышался негромкий хохот. Видимо, так, по мнению моего собеседника, должны смеяться демоны в аду. Неожиданно «дон Хуан» резко выпрямился и протянул ко мне трясущиеся руки. Тонкие пальцы с искусанными грязными ногтями коснулись моей шеи.
- Что за странный акцент, с которым вы говорите? Вы каталонец, француз? – заорал он, глядя на меня с ненавистью.
Я сидел неподвижно, делая вид, что мне нисколько не страшно.
- Успокойтесь, сеньор, - негромко пробормотал я, - прошу вас. Повторяю, я родом из Окситании, из Изеса, это юг Французского королевства, недалеко от Нимеса (Нима – А.А.), если вы слышали о таком городе…
«Дон Хуан» вздрогнул еще раз, но не произнес ни слова.
- Вы неплохо играете свою роль, - прошептал я, чувствуя, как ногти безумца царапают мне шею, - обещаю, что никому не скажу об этом, поскольку вижу, что вы действительно больны, но, так сказать, иначе. Я не собираюсь вас лечить, сеньор, ибо вы, по всей видимости, не стремитесь излечиться… Однако мне, как врачу, весьма интересна история вашей болезни.
«Дон Хуан» вздрогнул в третий раз, схватил меня за плечи, приблизил свою косматую голову к моей, так что я почувствовал его зловонное дыхание, и, подражая мне, тоже перешел на шепот:
- В следующий раз, сеньор чужеземный врач, приходите с флягой местного хереса… Спрячьте ее под одеждой, только хорошенько!.. Иначе разговора не будет.
И захохотав во всё горло, мой собеседник отпрянул от меня, давая понять, что аудиенция окончена.
III
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Он отошел к нише между колоннами, и спрятался в ней так, что стал невидим ни мне, ни другим больным, ни кому бы то ни было, кроме, разумеется, Ока Господня. Надо полагать, что он выпил если не всё, что наполняло бутыль, то немалую часть ее содержимого.
- Ну, а теперь слушайте, - бросил он мне после того, как не вполне твердым шагом вернулся на свое место. «Дон Хуан» растянулся на заскрипевшей кровати и начал свое повествование. На этот раз голос его показался мне глухим и тонким, какой бывает у глубоких старцев. Он говорил долго и не вполне складно, иногда просто сбивчиво.
Возвратившись к себе, я в течение трех или четырех дней и ночей положил часть поведанной им истории (а рассказал он ее, что называется, в два приема) на бумагу так, как она запечатлелась в моей памяти, кроме, разве двух стихотворений, записанных мною с разрешения больного сразу по окончании его рассказа. Заключительную часть повести удалось мне записать спустя пару недель. В ряде мест я невольно дал разыграться фантазии, но в духе того стиля повествования, который задал рассказчик.
Вот, что поведал мне мнимый дон Хуан:
«Я действительно родился в Севилье в дворянской семье. Мое настоящее полное имя - Мигель де Висентело-и-Гомес де Ларреда. Матери своей я не помню – она умерла, когда мне не исполнилось и двух лет. По словам близких, ее черты передались мне настолько полно, насколько они могут передаваться мужчине, не лишая его внешность мужественности. Даже ее локоны цвета жасминового меда (говорят, ее предки происходили из Ирландии) превратились на моей голове в золотистые кудряшки, за которые мои няньки прозвали меня «ангелочком». После смерти матери мой отец, человек далеко не бедный, принялся, как у нас говорят, buscar consuelo en una botella (искать утешение в вине –А.А.) …
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Впрочем, я погрешил бы против истины, если бы сказал, что отца не заботило мое воспитание: уроки фехтования и мате<матики> давал мне сам маэстро Франсиско Кеведо; благородным танцам, пению, музыке, владению кастильским языком, как и правилам придворного этикета и хорошего тона, обучили знаменитые маэстро Эстебан Наварро и Луис де Гонгора, а верховой езде – первый наездник Андалусии маэстро Гонсало де Уэльва.
В детстве я был страшный непоседа. Мне удалось завести знакомство с мальчишками из простонародья, жившими в лачугах Трианы и Картухи. Глубокой ночью я тайком выбирался из дома, мы встречались у монастыря кармелиток в портовом квартале Лос-Ремедиос, чтобы оттуда проникнуть под носом у дозора Святого братства (род полиции в Испанском королевстве – А.А.) на территорию Севильской ярмарки, где тогда (не знаю, как сейчас) устраивались веселые пирушки, длившиеся до самого рассвета. Там меня научили танцам черни вроде фанданго, вильянески, сапатеадо, гамбетас, каскабелес (танец с колокольчиками – А.А.), ну, и, разумеется, запрещенной церковью сладострастной сарабанде.
Конечно, мне привили там умения, так сказать, иного рода, как то: владение приемами поединка на ножах и кулачной драки; умение много пить и не пьянеть, заимствовать то, что плохо лежит, а также, между прочим, искусство покорять женские сердца и забирать всё, что к ним прилагается.
Цыганка-актриса из Трианы по имени Кармен сделала меня, четырнадцатилетнего, своим любовником и, научила многим интересным премудростям, в частности, тому, как ублажить любую женщину не только в постели, но и вне ее. У этой смуглой красотки я к тому же перенял полезные навыки лицедейства. Ее уроки не прошли даром: дома я вскоре соблазнил горничную, причем без нежелательных последствий как для меня, так и для нее…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Едва достиг я совершеннолетия, как отец, перед тем, как скоропостижно скончаться, приискал мне – подозреваю, за крупную сумму – солидного поручителя, который по всей форме представил меня вице-королю, после чего я получил доступ к королевским приемам, балам, корридам, гуляниям и прочим увеселениям, сопровождая двор, странствовавший в ту пору по palacios (дворцам - A.A.) и замкам между Мадридом, Толедо, Аранхуэсом, Вальядолидом и, иногда, Сеговией.
Мой дебют при дворе можно без преувеличения считать подобным феерии. Я был хорош собой, – одни золотистые кудри и голубые глаза чего стоили! Ростом чуть выше среднего, безупречно сложен, по моде одет, в меру скромен, общителен и любезен, галантен, я умел тактично пошутить и поддержать серьезную беседу, даже если речь шла о предмете, абсолютно мне незнакомом.
Ни один из благородных танцев, начиная с паваны, продолжая эспаньолетой и кончая танцем с факелами, не обходился без меня! Когда однажды старшая фрейлина Ее Величества попросила присутствовавших на торжественном обеде кавалеров прочитать стихи в честь прекрасных дам, кровь и вино ударили мне в голову. Пока мои «собратья» мялись и с надеждой поглядывали друг на друга, я решительно вышел из-за стола, отвесил полагающийся в таких случаях глубокий поклон в сторону Их Величеств, короля сеньора дона Фелипе <IV> и королевы сеньоры доньи Иса<бели де Б>урбон, и звонким, срывающимся от волнения голосом прочитал один из двух соне<тов, в> муках сочиненных мною ранее при участии и под руководством маэстро Луиса де Гонгоры:
«Я пал к рукам хрустальным; я склонился
К ее лилейной шее; я прирос
Губами к золоту ее волос,
Чей блеск на приисках любви родился;
Я слышал: в жемчугах ручей струился
И мне признанья сладостные нес;
Я обрывал бутоны алых роз
С прекрасных уст и терний не страшился,
Когда, завистливое солнце, ты,
Кладя конец любви моей и счастью,
Разящим светом ранило мой взор;
За сыном вслед пусть небо с высоты
Тебя низринет, если прежней властью
Оно располагает до сих пор!»
(сонет Луиса де Гонгоры приведен в переводе В. Резниченко – А.А.)
Когда я закончил чтение, стало так тихо, что можно было услышать жужжание мух, кружащихся над столами. Потом, как мне сказали, сама королева ударила в ладоши, ее примеру последовал король, а потом и все остальные присутствующие. Говорят, вечно беременная красавица, очаровательная донья Исабель, которую все кабальерос от первого гранда до захудалого идальго, прозвали «Lа Deseada» (Желанная – А.А.), пристально посмотрела на меня и осведомилась у фрейлин, кто я <такой.>
Не обошлось, правда, без неприятностей. Вскоре ко мне подошел помощник герцога де Оливареса, чтобы спросить, кого следует понимать под «низринутым сыном», упомянутом в сонете. Я, конечно, понял, что меня могут подозревать в подстрекательстве к мятежу, поскольку под «завистливым солнцем» мог разуметься дон Фелипе, а под «сыном» – малолетний тогда наследник престола дон Балтасар-Карлос. Пришлось терпеливо разъяснять клеврету Оливареса, что «сын» - это отпрыск солнечного бога греков Гелиоса по имени Фаэтон, коего верховный бог Зевес поразил молнией за то, что тот слишком близко подлетел к поверхности земли, создав тем самым угрозу вселенского пожара. Кажется, мне так и не поверили… Зато дамы тут же дали мне прозвище - «Феб»!
Вскоре я обнаружил, что чуть ли не все знатные сеньоры и сеньориты Испании горят желанием познакомиться со мной. По этикету, любая дама во время застолья имела право подойти ко мне и сесть рядом, чтобы завести светскую беседу. И дамы охотно пользовались этой прерогативой, иногда чуть ли не занимая очередь! Кроме того, когда я, в соответствии с этикетом, целовал свой палец, имитируя поцелуй ручки, они подавали ее вновь и даже в третий раз, настаивая на «настоящем» поцелуе. Смысл этих знаков внимания мне был известен: дамы давали понять, что готовы на многое, если не на всё. Самое смешное, этикет не позволял смотреть в глаза собеседницам, и иной раз, когда дело приобретало решит<ельный оборот,> внешность моей пассии неприятно поражала меня…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Не удивительно, что число моих побед при дворе стало расти в пропорциях, описанных Боэцием (в арифметической прогрессии – А.А.)! Упоенный успехом, я завел список своих жертв, выбрав себе целью добиться сотни триумфов в течение трех лет. При этом успевал я бражничать в тавернах и морочить <голову> самой королеве! Поскольку глазеть на супругу короля никому из мужчин Испанского королевства не дозволялось ни при каком условии, а за касание ее одежды, включая веер, полагалась смертная казнь, я, во время danzas de cuenta (бальных танцев – А.А.), прятался за колонну и оттуда наблюдал за обворожительной доньей Иcабель, сестрой французского короля Луиса <XIII>.
Она, как обычно, находилась в положении, но то был редкий случай, когда беременность не портит ни лица, ни даже фигуры будущей матери. Эти мои взгляды из-за колонны не остались незамеченными той, кому они адресовались, и мы, позабыв о приличиях, нередко обменивались – словно поцелуями - нежными «посланиями»: с моей стороны это были miradas tiernas, с ее – oeillades (нежные взгляды - на испанском и французском языках – А.А.). При этом я не мог отделаться от странного ощущения; будто то, что мы делаем, наполнено какой-то почти детской чистотой, целомудренностью, искренностью.
Как наивен все-таки я тогда был! Вскоре мне стало известно, что наши невинные «поцелуи» не остались незамеченными не только доньей Исабель, но и <людьми> герцога де Оливареса, который не преминул тотчас же доложить обо всем королю. Но Господь хранил меня! Любвеобильный дон Фелипе в то время ничего не замечал, кроме своей очередной la consorte del Rey (королевской фаворитки - А.А.) доньи Касильды Манрике де Луйяндо, и на донос герцога лишь рассмеялся, заметив, что у соглядатаев его первого министра разыгралось воображение. Вскоре королева, готовясь к родам, перестала выходить в свет, а я занялся пополнением своего списка…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
IV
… Лавровые венки моих успехов на поприще прелюбодеяния имели оборотную сторону. Несколько молокососов и забияк из зависти вознамерились проучить меня. Последовали вызовы на дуэль, но я быстро поставил завистников на место, выиграв все поединки коронным ударом в мягкие ткани моих соперников. Вскоре даже записные matones (драчуны – А.А.) стали обходить <меня стороной.>
Однако затем против меня ополчились многочисленные родственники обесчещенных девушек и женщин, и в схватках мне приходилось наносить им довольно серьезные увечья, чтобы умерить пыл тех, кто осмеливался бросить мне <перчатку>. Как правило, моя шпага поражала их в бедро или колено, что лишало их возможности вызывать меня на повторный поединок. Каюсь, в паре случаев мне пришлось заколоть слишком ретивых блюстителей чести, поскольку в противном случае покойником становился бы я сам …
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Дело дошло до того, что несколько обесчещенных мною девиц с маниакальным упорством принялись преследовать меня. С тремя такими, если память мне не изменяет, переодевшимися в мужское платье, я был вынужден скрестить шпагу. Двух я довел до истерики, вдоволь поиздевавшись над их фехтовальным искусством и пинками прогнав с мест поединков. Третья, необычайно шустрая девчонка, поймала меня на небрежном выпаде, когда я, потеряв идеальную стойку дистрезы Каррансы-Нарваэса (термин испанской школы фехтования – А.А.), допустил стремительную контратаку. Пытаясь отступить на безопасное расстояние, я потерял равновесие, подставил незащищенный бок, но моя соперница, вместо того, чтобы нанести смертельный удар, вдруг остановилась, бросила шпагу и разрыдалась. Испытав сильнейшее потрясение, я целый месяц не прикасался ни к женщинам, ни к вину…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Три года спустя в одной из таверн Вальядолида ко мне подсел немолодой идальго по имени Кристобаль де Морено, родом, кажется, из Кадиса. Это был седоватый, невысокий, с бородкой клинышком, аккуратно подстриженными, завитыми усами и носом с горбинкой, внешне неброско одетый, но ладно скроенный кабальеро, при ходьбе всегда опиравшийся на массивный посох. На голове у него, как ни странно, красовалась черная кордовская шляпа, какую обычно носят сборщики оливок, увенчанная, однако, длиннющим черным пером. Высоким белым сапогам из тонкой кожи, бывшим тогда в моде, он предпочитал черные бархатные туфли с серебряными пряжками. Его темный плащ скрывал безупречно сидящие на нем дорогие венецианские шелковые камзолы алого, оранжевого, темно-синего или зеленого цветов. И это несмотря на «Статьи о преобразованиях», коими наш добрый король сеньор дон Фелипе строго-настрого запретил кавалерам носить дорогие цветные наряды из шелка и парчи! Да и перевязь моего знакомца, расшитая золотом и серебром, свидетельствовала о вызывающем нарушении королевских установлений, как, впрочем, и о достатке, в котором, вероятно, жил скромный, на первый взгляд, дон Крист<обаль>.
Глаза его немного косили, вспыхивая зеленым огнем при перемене настроения, причем одна бровь была вздернута кверху, точно он всё время чему-то удивлялся. Выражение его смуглого лица часто ставило меня в тупик: я превосходно видел, что он улыбается, или смеется, но мне почему-то чудилось, что на самом деле он хмурится. Когда он говорил серьезно, я каким-то внутренним зрением замечал почти неуловимую усмешку, кривившую его тонкие губы. Взгляд горящих глаз дона Кристобаля буравил вас подобно сверлу мастера-каменщика. Чем он занимался, я так и не понял (кажется, он похвалялся, что владеет плантациями в Новом свете), но дублоны у него в кошеле никогда не переводились.
<лакуна – текст разобрать не удалось>
Дон Кристобаль как-то сразу расположил меня к себе, проявив почти отеческую заботу о моей персоне и об источниках моего существования, которые к тому времени практически иссякли. Я проникся к нему доверием настолько, что обсуждал с ним как положение моих дел на любовном фронте, так и состояние моих финансов, бывшее, повторюсь, в то время более чем плачевным из-за неумеренных трат на женщин, наряды и пирушки.
Когда я показал ему список моих побед, число которых приближалось к девяти десяткам, он искренне удивился и принес мне восторженные поздравления в связи с моим «admirable» (изумительным – А.А.), как он выразился, достижением. Затем, прилично накачав меня мансанильей (крепленым вином – А.А.), привезенной им, по его словам, из Санлукара, дон Кристобаль как бы в шутку заметил:
- Мне кажется, дорогой дон Мигель, что сотня – не ваше призвание. Открою вам <секрет>: я на днях читал копию анонимной записки, поданной на имя Его Величества. Так там приводились имена 143 замужних придворных дам, ведущих «неправедный» образ жизни. При этом среди тех, с кем они грешат, ваше имя упоминается в записке гораздо чаще всех других, вместе взятых. Не сомневаюсь, что оставшиеся без вашего внимания грешницы просто жаждут отдаться вам в ближайшие месяцы.
Дон Кристобаль сделал паузу, а затем задумчиво произнес:
- Вот тысяча – это рубеж, который вам действительно по плечу... э-э-э, я хотел сказать, по чреслам!
Сказав так, он зловеще рассмеялся:
– Однако бьюсь об заклад, что добраться до такого рубежа вам не удастся.
- А каков заклад? – спросил я, отхлебнув глоток отменной светло-соломенной мансанильи.
- Тысяча дублонов, - мгновенно ответил дон Кристобаль, - не считая текущих расходов, которые я готов покрывать. Разумным сроком для совершения такого рода подвига может быть одно десятилетие.
- Дублон за женщину, - протянул я, - да вы скупец, дон Кристобаль. Хорошая лошадь, вы же знаете, стоит не меньше тридцати пяти.
- Хорошо, ставлю тридцать пять тысяч двойных эскудо. Согласны?
- Не люблю торопиться, дон <Кристобаль>. В том смысле, что за десять лет я могу и не управиться. Вот если за пятнадцать…
- Ну, хорошо, будь по-вашему.
«Что-то подозрительно легко он соглашается», - пронеслось в моей пьяной голове.
- А как вы узнаете, добился ли я своего, или потерпел фиаско? – прошептал я, наклонившись к уху собеседника. Он вновь зловеще усмехнулся:
- Это мое дело, дорогой дон Мигель. К тому же я уверен в присущей вам глубокой порядочности. Она не позволит вам превращать поражения в победы.
«Если его дело – значит оно нечисто», - резонно сообразил я, но вслух сказал:
- Итак, если в течение 15 лет число моих подвигов вырастит до тысячи, вы, дон Кристобаль, выплачиваете мне 35 тысяч дублонов. А если нет?
Мой собеседник сверкнул глазами и произнес:
- Вы будете служить мне до конца своих, или моих дней в качестве… ну, скажем, управляющего гасиендами (имениями – А.А.), принадлежащими мне в Вест-Индии. С приличным, между прочим, жалованьем (ну, скажем, в 250 золотых эскудо в год), в окружении страстных креолок и туземных женщин, в выгодную сторону отличающихся от здешних кукол-дворянок, скуповатых горожанок, вороватых цыганок, простоватых селянок (дон Кристобаль иногда сорил рифмами) и прочих хамоватых деревенских дур. Только не спрашивайте меня, любезный дон Мигель, зачем всё это мне нужно. Считайте это моей прихотью!
- Вы говорите серьезно? – недоверчиво спросил я с пьяной <усмешкой>.
- Вполне.
Как в мою нетрезвую голову пришла та странная мысль, которую я тут же не вполне связно изложил, не могу понять до сих пор.
- Тогда, - выпалил я, - предлагаю дополнительное условие: если тысяча окажется недостижимой, но сама королева донья Исабель ответит мне взаимностью, мы играем вничью – как в шахматах... Вы остаетесь при своих деньгах, а я не попадаю к вам на службу.
Дон Кристобаль изобразил на лице подобие улыбки, хотя мне показалось, что брови его изогнулись, а глаза загорелись недобрым огнем. Он покачал головой, испытующе поглядев на меня.
- Не знаю, что и сказать, милейший дон Мигель. Добраться до королевы Испании порой труднее, чем отыскать «великий эликсир» (философский камень – А.А). Неужели вам так хочется сломать себе шею в самом расцвете лет?.. Впрочем, вы, должно быть, слышали андалусийскую поговорку Olivo y aceituno es todo uno («Что олива, что маслина – всё равно и всё едино» - A.A.)? Мне жаль вас, но я готов и в этом пойти навстречу. Так по рукам?
- По рукам! - в пьяном азарте воскликнул я, еще не понимая, на что обрекаю себя.
Дон Кристобаль быстро и больно сжал мне руку, отпустил ее и затараторил:
- Я человек дела. Сейчас мы не мешкая, по установленной форме, составим цивильный контракт (в трех экземплярах, разумеется), подпишем его, надлежащим образом запечатаем, отнесем в контору сеньора Рамиреса, уважаемого здесь всеми и вполне благонадежного эскрибано (нотариуса – А.А.), регистрировавшего и не такие договоры... Ваш фамильный перстень, он, как вижу, при вас?..»
- На сегодня всё! - неожиданно резко прервал свое повествование «дон Хуан», - Хотите услышать финал печальной истории, приходите через неделю… Да, и не забудьте явиться в обществе сеньориты botella de vino de xerez sin abrir! (непочатой бутыли хереса – А.А.). При этих словах он дико захохотал и демонстративно отвернулся от меня...
V
<лакуна – текст разобрать не удалось>
«… <Итак>, начался мой третий визит в апартаменты «дона Хуана»…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Я превратился в слепое <орудие> разврата, действующее по злой воле дона Кристобаля. Он привозил меня в провинциальный город, селение, захолустную aldea (деревню – А.А.), распуская слухи о том, что я – тот самый дон Хуан де Тенорио, скандальная слава о котором благодаря монаху Тельесу распространилась в то время по всему испанскому королевству, а потом перекинулась и в соседнюю Францию.
Если женщины сами не бросались в мои объятья, – а таких было немало – мне приходилось прибегать к отработанной тактике соблазнения, как правило, приносившей желаемый результат. Строптивиц же я просто насиловал, грубо и порой чрезмерно жестоко.
Разумеется, за обесчещенных таким образом жертв вступались их родственники – от титулованных дворян и оголтелых идальго до представителей низших сословий и гнусной черни. Дон Кристобаль часто становился моим секундантом в поединках двое на двое и всегда безжалостно расправлялся со своими соперниками, нанося им тяжелые или смертельные ранения. Я же старался проявлять человеколюбие, довольствуясь нанесением противникам легких ран. Спасаясь от преследователей, мы колесили по всему королевству, включая Португалию, вплоть до мыса Финистерре (в переводе с латыни - край света – А.А.)…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Тем временем на несуществующего дона Хуана де Тенорио повсеместно объявили настоящую охоту: богатеи подсылали ко мне отпетых бузотеров, учителей фехтования, наемных убийц, один из которых однажды ловко метнул в меня толедский punal (пуньял - род ножа – А.А.). Если бы не дон Кристобаль, который каким-то чудом сумел подставить под летящую наваху свой baston (посох – А.А.), жизнь моя оборвалась бы уже тогда. Мой спаситель нанял после этого происшествия дюжину молодцов, которые защищали меня от непрошеных гостей. Доходило до смешного и одновременно страшного: пока я совращал очередную <жертву>, а дон Кристобаль, располагавшийся где-то неподалеку, заносил в список ее имя, вокруг нас разгорались настоящие побоища, сопровождавшиеся душераздирающими воплями и руганью...
<лакуна – текст разобрать не удалось>
... Спустя лет восемь после заключения проклятого договора, на базарных площадях, в домах знати и даже при дворе, в Эскориале, Алькасаре и Буэн-Ретиро, про меня стали говорить, будто я, то есть дон Хуан,
- ни разу не награждал понравившуюся мне женщину вторым поцелуем (что не соответствовало действительности);
- не знал, чего больше раздал — поцелуев или ударов шпагой (что соответствовало действительности);
- не помню, кого больше победил – женщин в постели или мужчин в поединках (помню, что побежденных мужчин было больше);
- брал силой тех женщин, которые отказывались мне отдаться (что, к сожалению, соответствовало действительности);
- пил вино бочками (что было явным преувеличением).
Надо ли объяснять, что по свершении известного числа подвигов такого рода мы запасались провиантом и горячительным, а затем всей компанией отправлялись на пару недель в труднодоступные места, где cogeron un tablon (напивались в доску - А.А.) и как следует отсыпались. В конце концов, я допился до того, что мне стали сниться тяжелые кошмарные сны, в которых я совращал ведьм, а те гонялись за мной верхом на метлах.
Когда число моих побед составило ровно 666, а «договорных» лет – 10, я довел до сведения дона Кристобаля, что приостанавливаю свою «работу» и беру отпуск. Он изобразил на своем лице сочувствие, смешанное с разочарованием, за которыми пытался скрыть удовлетворение решением, принятым мною.
Тогда между Францией и Испанией возгорелась война, в ходе которой основные боевые действия развернулись в далекой Фландрии. Восхотев свести счеты с жизнью, я, назвавшийся на вербовочном пункте доном Хуаном де Тенорио, поступил в кавалерию в надежде, что меня отправят сражаться в Низкие <Земли>, но, по ошибке безмозглых вербовщиков, оказался в Руссильоне, откуда французы благополучно вытеснили нас в Пиренеи и заставили оборонять крепость Сельс. Кстати, того идальго, который вместо меня и под моим именем прибыл в Брабант, убили, по словам дона Кристобаля, при невыясненных обстоятельствах ночью в какой-то случайной междуусобной стычке. Подозреваю, с ним расправились мстители за обесчещенных мною женщин, приняв несчастного за «меня», дона Хуана …
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Неразлучный дон Кристобаль и здесь играл роль моей тени, однако даже он оказался не в силах помочь мне, когда французское ядро разворотило часть зубчатой стены. Масса каменных осколков пролетела мимо меня и вовремя спрятавшегося за выступ дона Кристобаля. Я почувствовал, как пара увесистых обломков ударили по шлему, спасшему меня от верной смерти. Однако пять или семь из них располосовали мне правую щеку и зацепили глаз, который я потерял позднее в подземном крепостном лазарете.
Как рассказывал дон Кристобаль, там я провалялся около месяца. Пребывая в отчаянии, я даже пытался наложить на себя руки, но за мной следили, что называется, ojos vigilantes (в оба глаза – А.А.). Не успел я смириться со своим увечьем, как комендант Сельса вдруг согласился на почетную капитуляцию. Впрочем, по условиям мирного договора, Сельс нам французы вернули, зато Руссильон оставили за собой. Так бесславно для меня и Испании закончилась эта война. Единственная приятная новость для большинства подданных Его Величества сеньора дона Фелипе, получившего тогда, как ни странно, прозвище Великого, заключалась в отставке герцога де Оливареса, по вине которого (и другого герцога - вашего кардинала де Ричельеу) обе стороны принесли столько кровавых жертв…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
…Черная шелковая лента закрыла потерянный глаз, придав моей наружности, по словам дона Кристобаля, неотразимую мужественность и благородство…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
... <Во-первых,> я почувствовал отвращение почти ко всем женщинам, исключая, пожалуй, малышек и старух, а, во-вторых, обнаружил, что женские прелести более не производят на меня того впечатления, какое производили ранее. Наконец, в-третьих, я испытал страшное потрясение, поняв, что у меня развилось то, что вы, врачи, называете «бессилием» или «нехваткой силы»!
Явись ко мне нагишом сама праматерь человечества под руку с голой красоткой - первая с картины Рубенса «Адам и Ева», а вторая с тициановской «Вакханалии» (я видел их в мадридской галерее вскоре после приобретения этих полотен королем), - ни один мускул не дрогнул бы у меня там, где ранее всё дрожало, дергалось и крепло! Если в мою цветущую <пору> какой-нибудь графине де Ороско, или махе-простолюдинке Кончите из Мадрида стоило, изогнувшись, показать мне свою босую ножку величиной с «лебяжий клювик», как я загорался подобно факелу, ибо моя фантазия быстро дорисовывала по «клювику» всё остальное, то теперь я безучастно отводил взгляд, думая, в какой таверне и чем меня сегодня угостит хлебосольный дон Кристобаль.
Мне по-прежнему удавалось соблазнять женщин и приводить их в неописуемый восторг (уроки цыганки Кармен из Трианы я усвоил превосходно), но дон Кристобаль отказывался пополнять список на том основании, что «дело не доводилось до конца»!
Я снова пристрастился к «горячим винам» - хересу, мансанилье, малаге. Мое беспробудное пьянство длилось целый год, пока однажды мне не приснилась – кто, как вы думаете? - сама донья Исабель в короне, с распущенными волосами и руками, простертыми с мольбой! Протрезвев, я вспомнил о том условии проклятого контракта, которое касалось обольщения Ее Величества …
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Мало что изменилось при дворе Их Величеств: всё те же торжественные обеды, всё те же балы и празднества, устраиваемые по случаю приезда чужеземных принцев и послов, всё те же корриды и гуляния, интриги и сплетни насчет амурных похождений любвеобильного дона Фелипе.
В дни моего второго пришествия в Буэн-Ретиро <король>, как утверждали, укатил в Сеговию, в Алькасар, где его утешала очередная пассия, актриса Мария Кальдерон. Что касается доньи Исабель, то и она, как всегда, была беременна - по оценкам двора, на шестом месяце, причем в одиннадцатый по счету раз, как подсказал мне всезнающий дон Кристобаль. При дворе никто меня не узнавал: все успели позабыть златокудрого красавчика Феба, удивленно косясь на одноглазого поседевшего ветерана с угрюмым лицом, обезображенным мелкими шрамами. Теперь меня наградили другим прозвищем – Пират...
VI
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Я перестал ходить на дворцовую площадь в часы появления там Её Величества. Мне надоело смотреть на кавалеров, которые, со свечами в руках, стаями бегали за каретами фрейлин, чтобы заслужить их благосклонность.
Королева неторопливо выходила из своего экипажа, чуть погрузневшая и ни на кого не обращавшая внимания. Сопровождаемая старшими дамами чести (фрейлинами – А.А.), она быстро скрывалась за входными дверями. Выражение ее лица, по-прежнему прекрасного, казалось мне усталым и грустным. Впрочем, я мог ошибаться – мой левый глаз постепенно утрачивал былую зоркость. Когда я таращился на донью Исабель, давно забытое чувство нежности и чего-то похожего на сожаление по поводу невосполнимой утраты овладевало мной.
В конце концов дону Кристобалю удалось добыть для меня приглашение на торжественный ужин. Итак, всеми забытый дон Мигель де Висентело из Севильи, скромно разместился на скамье, предназначенной для не самых знатных кавалеров. С моего места я не мог глядеть в глаза донье Исабель (повторюсь, что смотреть на королеву в упор не позволял этикет), сидевшую по правую руку от вице-короля (король по-прежнему пребывал в Алькасаре). Я почти ничего не ел (подали, как обычно, семь блюд) и не пил, чем вызвал недоумение моих соседей, вежливо осведомившихся, не болен ли я. Пришлось мрачно пошутить, что я влюблен. Шутка оказалась неудачной, ибо они принялись с жаром убеждать меня выпить бокал вина, который в сердечных делах, дескать, помогает лучше всяких лекарств. Скрепя сердце <я был> вынужден уступить, поскольку в противном случае могла вспыхнуть ссора.
Наконец устроитель ужина провозгласил его завершение, после чего объявил час куртуазной поэзии, пригласив кавалеров почитать дамам что-нибудь изящное, но не слишком длинное. На этот раз желающих выступить buscaron relajarse (было хоть отбавляй – А.А.), и мне пришлось терпеливо ждать своей очереди. Когда последний кавалер закончил читать свой мадригал, раздались довольно жидкие аплодисменты. Вероятно, публика уже насытилась поэзией, ожидая начала танцевальной части увеселения.
Мой час пробил! Я вышел из-за стола, неторопливо подошел к ступеням, с которых читались стихи, и под шепот и любопытные взгляды присутствующих отвесил глубокий поклон в сторону царствующей <особы>. Глухим от волнения голосом, раз запнувшись, я прочел второй сонет, в муках сочиненный мною в юности при участии маэстро Луиса де Гонгоры:
«Пока руно волос твоих течёт,
Как золото в лучистой филиграни,
И не светлей хрусталь в изломе грани,
Чем нежной шеи лебединый взлёт,
Пока соцветье губ твоих цветёт
Благоуханнее гвоздики ранней
И тщетно снежной лилии старанье
Затмить чела чистейший снег и лёд,
Спеши изведать наслажденье в силе,
Сокрытой в коже, в локоне, в устах,
Пока букет твоих гвоздик и лилий
Не только сам бесславно не зачах,
Но годы и тебя не обратили
В золу и в землю, в пепел, дым и прах.»
(сонет Луиса де Гонгоры приведен в переводе С. Гончаренко – А.А.)
Когда я перестал читать, воцарилось гробовое молчание. Потом послышался женский крик, смятение охватило публику, и кто-то в замешательстве воскликнул:
- Врача, королеве плохо!
Слава Богу, всё обошлось. Донья Исабель вскоре пришла в себя, а присутствующие решили, что виной всему otro estado (интересное положение – А.А.) королевы. Загремела музыка, начались танцы, а я скрылся за колонной, чтобы не привлекать к себе внимания. Во время шестого танца (кажется, это был торнео) ко мне подошла одна из молодых дам чести. Привычным жестом она протянула мне руку, которую пришлось поцеловать, ибо того требовал <этикет>.
- Могу я знать ваше имя, сеньор, - задорно сверкнув глазками, прощебетала она, а после того, как я назвал себя, округлила их, заодно потешно закусив пухлую губу. Затем дама, состроив умильную гримасу, протянула мне вчетверо сложенный <листок> бумаги, от которого за два паса (около 3 метров – А.А.) приторно пахло жасмином:
- Прошу вас записать здесь тот замечательный сонет, что вы сегодня нам прочли и…- она запнулась и, казалось, готова была <лопнуть> от любопытства.
- И?
- И тот, что вы когда-то читали… Если вы понимаете, о чем я говорю.
При этих словах сердце мое забилось, как не билось никогда, я покраснел, чего со мной не случалось с детства, дрожащими руками забрал листок и, поклонившись юной фрейлине, направился к лакею, чтобы истребовать чернила и перо. Оно плохо слушалось моей руки, буквы выходили корявыми и неровными, дело продвигалось медленно, но в конце концов было сделано. Смотреть в сторону моей прекрасной, милой, доброй доньи Исабель я не смел…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
…на надушенном клочке бумаги было нацарапано:
«El Montero de las Cortes» (гостиница «Придворный ловчий»), после захода солнца»
Я поцеловал послание и со всех ног бросился к дону Кристобалю за деньгами, но к моему разочарованию тот куда-то пропал. Тогда я выпотрошил <карманы> своих камзолов. Результат потрошения привел меня в отчаяние: на всё про всё у меня нашлось только одно эскудо – и то серебряное! На 25 мар<аведи> я тут же накупил португальских апельсинов и каких-то сластей – никакого иного решения не пришло в мою, отказавшуюся соображать <голову>.
О, как я волновался! Так не волнуются перед первым свиданием, которого у меня в сущности никогда не было. Я пришел в гостиницу заблаговременно, снял комнату на первом этаже, вышел наружу, чтобы ознакомиться с местностью, потом принялся бесцельно бродить по округе, кляня солнце, медленно клонившееся к закату, и раздумывая, чтО я скажу ЕЙ – слов не находилось!
Долгожданные <сумерки> упали так быстро, что застали меня врасплох. Не успело дневное светило скрыться за линией горизонта, как на дороге появился экипаж. Приблизившись, он остановился между стволами благородных лавров, недалеко от того места, где я стоял. Две фигуры вышли из <экипажа>. Одна тут же снова скрылась в нем, а я, задыхаясь от волнения, бросился к знакомому силуэту и опустился перед ним на одно колено, склонив голову.
– Ради Бога, милый дон Мигель, - впервые в жизни я услышал ee <голос>, чуть низкий с едва уловимой хрипотцой, – Оставьте ваши учтивые манеры. Они здесь неуместны и погубят меня и вас!
Она очень мило картавила, а ее выговор показался мне настолько изящным, что наша грубая и шепелявая кастильская речь зазвучала в моих ушах небесной музыкой.
- Простите, драгоценная! Я – совершеннейший осел, - заплетающимся языком пролепетал я, вставая. Передо мной стояла ОНА, похожая на упитанного пажа в мешковато сидящем камзоле из черного бархата с прицепленной к нему игрушечной <шпагой>, – но никого прелестнее я не видал в моей жизни!
Далее всё проходило как во сне, половину которого я не могу вспомнить. В памяти остались разрозненные жалкие обрывки нашей беседы в комнате, куда я препроводил её.
- … Я влюбилась в вас в тот вечер, когда вы столь блистательно прочли свой первый сонет, - на втором терцете… Правда, я не настолько хорошо владела вашим языком, чтобы понять смысл, но с меня было достаточно мелодии, заключенной в вашем изощренном сонете…;
- … Что за счастье ловить ваши взгляды, ваши немые речи, ваши признания, которые вы посылали мне из-за колонны! Если бы вы знали, как я ждала торжественного ужина или празднества, на котором могла бы видеть вас танцующим, и как мне хотелось, чтобы в медленной паване вы повели меня через всю бесконечную анфиладу комнат Буэн-Ретиро до самого дальнего балкона!.. Были у меня, мой добрый шевалье, и другие, далеко не скромные фантазии… Милый мой дон Мигель, куда же вы пропали на столько лет, сделав меня несчастнейшей из женщин?..
Мне пришлось опуститься до низкой лжи: я наплел донье Исабель что-то насчет того, что не в силах более, как говорят андалусийцы, «pelar la pava» (андалусийская идиома, означающая «любить на расстоянии», «любить без надежды» - А.А.), <я> в отчаянии отправился путешествовать по Испании, а потом завербовался в армию. Королева, конечно, не поняла употребленного мной некстати местного выражения, но, полагаю, сердцем постигла, чтО я хотел сказать. Я пояснил, что слава неведомого мне дона Хуана, ставшая для меня позорным клеймом, сделала меня объектом травли… Ну и далее я вдохновенно лгал в том же духе…
- Я так и знала, мой благородный дон Мигель! – прервала меня на полуслове предобрейшая донья Исабель. - Я не верила, не хотела верить тем грязным сплетням, которые распускались при дворе по адресу «златокудрого Феба», тем более что потом ваше имя действительно странным, нелепым образом соединилось с именем театрального персонажа, дона Жуана де Тенорьо…;
-… Я не осуждаю моего мужа. Он по-своему любит меня и всегда относился ко мне с обезоруживающей добротой. Его увлечения…, я научилась прощать их, ведь это так по-мужски: любить супругу и наслаждаться красотой других женщин от португальской герцогини де Рибейра до нынешней лицедейки Марии с плебейской фамилией Кальдерон (calderon – в переводе значит «большой котел», «кастрюлища» - А.А.)…;
- Дон Фелипе - человек не без странностей, или, в сущности, большой ребенок: однажды он пригласил придворных дам в королевский театр на какую-то комедию, приказав им явиться без фижм. Те выполнили прихоть короля, который в самый разгар представления подал знак выпустить в ложи и партер из заранее доставленных мышеловок сотню откормленных белых <мышей> и хохотал до слез, любуясь захватывающим зрелищем, разыгравшимся перед его глазами…;
-… К тому же супруг никогда и ни в чем не подозревал меня, несмотря на все старания несносного герцога де Оливареса; когда началась это несчастная война между нашими королевствами, герцог донес, будто я состою в тайной переписке с братом Луисом, королем Франции, однако дон Фелипе по своему обыкновению только посмеялся в ответ на эту ложь…;
- … Годы не щадят нас, мой дорогой дон Мигель. Кстати, вы не женаты?.. Видите, как я располнела и подурнела, как тщательно закрашиваю седину в волосах и мажу лицо известкой – полвека тому назад так поступала стареющая английская королева Елизавета… А вы, несмотря на эти шрамы и увечье, утратили лишь обаяние юноши, но приобрели неброскую красоту мужчины, познавшего превратности жизни, и стали еще притягательнее и милее… Как жаль, что мы больше никогда не сможем встретиться и поговорить так, как этой ночью – tеte-а-tеte ! Но заклинаю вас, благородный дон Мигель, приходите во дворец и во время танцев смотрите на меня из-за колонны, как тогда, помните? Это придаст смысл моему существованию…
Стыдно признаться, но после этих искренних слов я заплакал, а она нежно поцеловала меня в лоб, прикоснувшись ладошкой к моим поредевшим, тонким, ставшим пепельными волосам, к морщинам, избороздившим лоб, и к щеке, испещренной сетью темных язв… О, женщины! Вечно они рисуют в своем сознании идеальный образ тех, кому отдают свои сердца и души, не желая видеть истинный, порою отвратительный до жути, облик своих возлюбленных…
- … Дон Мигель, вы подарили мне два чудесных <сонета>. Что я могу дать вам на память?
Я на мгновенье замялся.
- Прядь ваших волос, если вы сочтете это позволительным…
Нашу идиллию прервал бесцеремонный стук в дверь, и грубый мужской голос загудел подобно иерихонской трубе:
«Именем короля - откройте дверь!»
Донья Исабель вздрогнула, потом закрыла лицо руками, залепетав что-то по-французски. Я понял, что она помянула Господа Бога и добавила два-три слова – нечто вроде «всё пропало!». Стук в дверь повторился, а затем я услышал, как поворачивается ключ в замочной скважине. Если бы я не подставил руку, донья Исабель упала бы со стула на пол. Она потеряла сознание!
Я бережно переложил <королеву> на постель и повернулся к входящим.
VII
Долговязый пожилой человек с резкими чертами лица, с ног до головы закутанный в черный плащ, подошел ко мне в сопровождении факелоносца и четырех «солдат веры» (здесь – полицейских – А.А.), обряженных в стихари.
- Сеньор дон Мигель де Висентело? – спросил он, стараясь пронзить меня взглядом острых черных глаз.
Я кивнул. Опустив капюшон, он церемонно поклонился, откашлялся и назвал себя:
- Антонио Роблес, старший дозорный Святого братства в приходе Сан-Мартин.
Затем, придав важность выражению своего словно вырубленного из скалы лица, начальник дозора торжественно объявил:
- Меня известили, что у вас скрывается женщина в мужском платье, - тут он покосился на донью Исабель. – В соответствии с королевским указом и действующими установлениями я обязан взять под арест эту преступницу, а также вас для последующего препровождения в Трибунал Святого учреждения.
- Сеньор Антонио, - стараясь говорить спокойно и веско, ответил я, - эта дама – весьма знатная особа, близкая к семейству Их Величеств. Облачиться таким образом ее заставили обстоятельства, которых я не могу открыть, поскольку дал клятву не делать этого. Я отдаю себе отчет в том, что появление женщины в публичном месте в таком виде – серьезное преступление против веры и общественной нравственности. Но мне, как, впрочем, и вам, отлично известен священный обычай, осененный веками и подкрепленный Статьями о преобразованиях, принятыми по воле нашего христианнейшего короля сеньора дона Фелипе Великого, повелителя двух Индий.
Старший дозорный в замешательстве оглянулся на одного из «стихарей», стоявших у него за спиной.
- Какой обычай? – недоверчиво пробурчал он.
- Обычай, в соответствии с которым, <женщина> в тягости, даже совершившая противоправный поступок, освобождается от какой бы то ни было ответственности, задержания или препровождения в места заключения. –
Тут я сделал паузу, после чего как можно более убедительно продолжал:
- Если же вы, мой добрый сеньор Антонио, не сочтете изложенный мною довод заслуживающим внимания, я буду вынужден защищать эту знатную особу до тех пор, пока ваши подчиненные не лишат меня жизни. Прошу учесть, моя шпага – не самый последний клинок в королевстве, а я, кстати, был недавно представлен Его Величеству, которому хорошо известно мое благородное имя.
Добрый сеньор Антонио наклонился к коренастому «стихарю», с жаром зашептавшему что-то на ухо своему длинному как шест предводителю. Наконец глава дозора выпрямился и смягченным тоном скомандовал:
- Сеньор лекарь, прошу освидетельствовать состояние дамы.
В комнату протиснулся немолодой полный человек с сумочкой. Когда он поравнялся со мной, я прошипел:
- Если вы коснетесь ее, сеньор, я выпущу вам кишки!
Лекарь содрогнулся.
- Пусть… касается, - слабым голосом промолвила донья Исабель, видимо, пришедшая в себя после обморока.
Лекарь с опаской посмотрел на меня – выражение моего лица ему явно не понравилось. Затем он перевел взгляд на донью Исабель.
- Сеньоры, - с неожиданной твердостью возгласил врачеватель, - прошу вас оставить меня с дамой наедине.
Всем, и мне тоже, пришлось подчиниться. Выйдя из гостиницы, я увидел экипаж, стоявший между двумя благородными лаврами. Именно в нем и приехала сюда моя несчастная донья Исабель. Я тут же вернулся в <гостиницу, где> расположились сеньор Антонио со своей братией и испуганный хозяин заведения. Не прошло и пяти минут, как дверь в комнату растворилась, и вставший на пороге эскулап как-то буднично возвестил:
- Всё в порядке, сеньоры. Беременность несомненна. Плоду около 35 недель.
- Дорогу! – словно голодный пес заревел я, вошел в комнату, подхватил бедняжку на руки и не мешкая двинулся к выходу. Я проделал это так решительно и смотрел так грозно, что дозор почтительно расступился, не смея мне препятствовать. Полагаю, никто из дозорных не признал в донье Исабель супругу христианнейшего короля Испании, поскольку никогда не видел ее лица. Степень осведомленности главы дозора так и осталась для меня тайной.
Дойдя до экипажа, я увидел в окошке белое от испуга лицо женщины, видимо, одной из фрейлин королевы, которой последняя доверилась, и вновь так выразительно впился в нее своим единственным глазом, что дама чести незамедлительно открыла дверцу кареты.
- Прощайте, моя прекраснейшая, моя единственная, моя ненаглядная! - шептал я, помещая донью Исабель на обитое голубым шелком сиденье. Она устроилась на нем, слабо <помахав мне> рукой и послав воздушный поцелуй. Ее губы приоткрылись, как будто она хотела сказать что-то, но я не расслышал ни слова.
- Трогай! - рявкнул я съёжившемуся на козлах кучеру в надвинутой на нос шляпе, с излишней силой хлопнув по крупу одну из кобыл, запряженных в карету. Лошадь испуганно вздрогнула от моего удара и рывком тронулась с места. Кучер встрепенулся, щелкнул кнутом и заорал дурным голосом «arre, arre, bestas!» («но, но, звери!» – А.А.)…
Так закончилось наше единственное свидание… В <гостиницу> я не пошел, хотя там остались мои плащ и шляпа. Остаток ночи и весь день провел я, блуждая по Мадриду в надежде разыскать дона Кристобаля. Но он как в воду канул. Поневоле я решил, что его отозвали в преисподнюю, чтобы примерно наказать за проваленное дело. Надеюсь, на него наложили взыскание и понизили в должности…
Поздним вечером следующего дня, когда я бесцельно бродил по парку Буэн-Ретиро, кто-то в полумаске, по виду девчонка, закутанная в мантилью, сунул мне в руку кожаный мешочек с прядью волос, перевязанной алой шелковой ленточкой…
О том, что произошло дальше, мне трудно поведать даже сейчас, по прошествии десяти лет со времени кончины несравненной доньи Исабель. Спустя всего четыре дня после нашего свидания, <королевский> двор погрузился в траур: у королевы случился parto prematurо (выкидыш, преждевременные роды – А.А.). Говорят, она не перенесла мук и потери крови… Она умерла, сеньор медик!.. Еще через пару дней умерла и девочка, которую носила под сердцем моя драгоценная донья Исабель…
Я напился так, как не напивался никогда в жизни, опротивевшей мне!..
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Бесцельно шатаясь по улицам столицы, я добрел до площади Сивелес, рядом с которой располагался городской театр. Месяц траура истек, поэтому в театре давали комедию «Севильский озорник». На последние деньги я приобрел место в ложе, куда меня пропустили, хотя я был сильно пьян. Когда, в последнем акте, дон Хуан подал руку каменному гостю, а тот пожал ее, отчего «озорник» весьма натурально застонал от воображаемой боли, я, теряя рассудок, заорал на весь зал:
- Сеньор, не поддавайтесь, держитесь, иду на выручку!
Затем я свалился в партер, больно ударился головой об пол и потерял сознание. Как оказалось, мое бесчувственное тело отволокли из театра не куда-нибудь, а прямиком в Столичный трибунал Святого учреждения (в инквизицию – А.А.). Меня допрашивал сам Старший инквизитор Двора сеньор дон Антонио (у них, должно быть, там все «старшие» носят имя Антонио), но не Роблес, а Самбрана де Боланьос!
Еще не вполне протрезвевший, я с необычайным упорством доказывал ему, что на самом деле – именно я и есть великий грешник дон Хуан де Тенорио и потому заслуживаю прогулки в sanbenitо (т.е. участия в церемониальном шествии лиц, приговоренных к сожжению на костре; осужденных облачают для этого в «позорную» одежду – раскрашенный в желтые цвета мешок «санбенито» – А.А.).
Надо полагать, мой вид и речи вызвали у сеньора Старшего инквизитора такую брезгливость и отвращение, что не прошло и часа, как меня выбросили на какую-то свалку, где я благополучно проспал почти сутки. Через несколько дней я по дешевке, за 15 реалов, продал свою шпагу – единственную ценную вещь, которая у меня оставалась. На вырученные деньги я вновь напился, как у нас говорят, до visionеs (т.е. до «видений», до положения риз, до состояния белой горячки – А.А.), причем в прямом смысле слова.
Мне привиделось, будто <я нахожусь> в Севилье, в родительском доме (который уже давно ушел с молотка); ко мне бесцеремонно заявляются двое неизвестных, по виду столяры, и начинают снимать с меня мерки; я спрашиваю: «что вы делаете?», а они отвечают: «замеряем, какой гроб нужно делать»; я спрашиваю: «а я тут причем?», а они отвечают: «там, - и показывают пальцами на небеса, - нам гроб заказали, чтобы похоронить тебя по-людски»…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… По правде говоря, не помню, как я оказался здесь, в Валенсии. Помню, что какое-то время я бродяжничал по дорогам Андалусии, обретался в Малаге, где меня зачем-то погрузили на корабль, а потом высадили, кажется, в Аликанте… Всё это время я как бы раздваивался: то сознавал себя доном Мигелем, то вдруг превращался в дона Хуана… Кстати, вы не знаете, почему там медлят с гробом, коли он давно заказан?..»
VIII
Таков печальный конец <истории, которую> поведал мне мнимый дон Хуан. Записав ее, я погрузился в продолжительное раздумье. Мне стало казаться, что, возможно, этот человек действительно страдал душевной болезнью, которая то затихала, то вновь возвращалась к нему. Или то была искусная симуляция?..
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Через неделю я вновь навестил моего знакомца из числа умалишенных обитателей Убежища Мадонны. На этот, четвертый по счету раз при входе меня тщательно обыскали. Когда я подошел к «дону Хуану», он принял отсутствующий вид. Я начал без обиняков:
- Сеньор, я чувствую, что вы испытываете сильнейшие угрызения совести. И, строго говоря, вы не больны, или больны наполовину – таково мое заключение. Я мог бы посодействовать вашему переводу в какой-нибудь монастырь, где условия содержания вполне сносные. Вы могли бы принять монашество…
- И каяться, проводя время в постах, воздержании и молитвах, - живо перебил меня «дон Хуан». В его голосе явственно прозвучали иронические нотки. – Вы принесли? – неожиданно спросил он.
Я отрицательно покачал головой.
- Ну что ж, может быть, это и к лучшему, - задумчиво произнес мой собеседник, пребывая, как мне показалось, в ипостаси дона Мигеля. - В самом деле, почему бы мне не отвратиться от земных благ и черпать, черпать, черпать в неоскудеваемом лоне святой нашей матери церкви? А?.. Тем более, что неоскудение лона есть чудо, наивернейшим образом доказывающее бытие божье…
Лицо моего собеседника, заросшее клочками пепельно-серой щетины, приобрело лукавое выражение.
- А знаете, сеньор иноземный лекарь, я мог бы обратиться к самому себе с отеческим назиданием. Ну, скажем, с таким …
При этих словах он напустил на себя скорбный вид святого отца, читающего с амвона проповедь, и начал:
- Заблудший сын мой, вы стремились всеми правдами и неправдами достигнуть земного рая роскоши и суетных наслаждений, превратить сердце в камень, а тело изнурить, ради обладания преходящими благами, как некогда истинные страстотерпцы претерпевали смертельные муки в чаянии вечных благ. Однако уразумейте, великий грешник, что за наслаждения приходится платить страшную сцену. За успехом в нашем продажном мире быстро приходит провал – это закон, поскольку мир наш по определению ненадёжен, здесь не может быть ничего верного – ни любви, ни надежды…
Сбросив с себя маску проповедника, то ли дон Мигель, то ли дон Хуан, устало пробурчал:
- Неужели на небесах поверят в искренность моего покаяния? Знаете, сеньор иноземный врач, у меня очень сложные отношения с Господом Богом. Мне иногда кажется, что я перестану Его уважать, если Он, а вместе с Ним и сама наша Сеньора Святая Мария, простят меня… Вас же, будьте покойны, сеньор заграничный эскулап, я не перестану уважать, ежели Ваша милость простит мне мое богохульство и еретические речи...
Мой собеседник невесело усмехнулся и продолжил, как мне представилось, от лица дона Мигеля:
- Да и теперь, в сей просвещенный век, нас, помешанных, больше не заковывают в цепи, не держат в клетках, помещенных в темницы, не хлещут плетьми по спине, чтобы «выбить дурь из головы», как того требовал добрый папа Иннокентий, не помню, какой по счету с этим именем… Били бы уж тогда по голове… Я привык к этому месту, любознательный сеньор чужеземный лекарь, к клочку зелени в патио, к своим собратьям по утраченному разуму… А от ножей тех, кто удостоил меня клятвой мести (поклявшихся отомстить во что бы то ни стало – А.А.) меня бережет вот этот предмет. Никто не позарился на него, никто его не тронул…
Дон, в данном случае, несомненно, Мигель отвернул измочаленный ворот дублета и лохмотья, бывшие когда-то туникой, обнажив шею и седую грудь, на которой я узрел грязно-серый шнурок с прикрепленным к нему потертым кожаным мешочком …
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… По-видимому, в мешочке хранился медальон с локоном доньи < Исабель>…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Затем мой собеседник с неохотой ответил на вопросы, заданные мною с тем, чтобы уточнить некоторые детали истории, рассказанной им на прошлой неделе.
При прощании он проворчал, глядя в сторону и сочетая, как мне показалось, качества донов Хуана и Мигеля:
- Не навещайте, меня более, сеньор медик. Вы говорите с акцентом, похожим, пусть отдаленно, на тот, что был присущ речи прекрасной доньи Исабель. Когда я слышу ваш выговор, ее лицо встает передо мной, оно словно оживает, я начинаю гоняться за призраками, прихожу в исступление и готов задушить любого, кто <попадется мне> на пути…»
На этом я позволяю себе прервать публикацию записок мэтра Исаака Шараса, поскольку далее он пускается в пространные рассуждения о природе болезни обитателя Убежища Мадонны, уместные скорее для помещения в номер «Генерального журнала» Парижского общества врачей, чем на страницы настоящего периодического издания.
Настала и моя очередь раскланяться. Если фрагмент рукописи, приобретенной мною по случаю в книжной лавке мсье Габриэля, что расположена на рю де Розье в Париже, вызовет у Вас, мой дорогой читатель, хоть малую толику интереса, я буду вполне доволен, если же сопереживание – просто счастлив.
Гюстав Планш,
писатель, литературный критик журнала «Revue des deux mondes» («Обозрение Старого и Нового Света» – А.А.)