1.
Мается, мается, жизнь не получается,
Хоть с вином на люди, хоть один вдвоём.
Мается, мается, то грешит, то кается,
А всё не признается, что всё дело в нём.
Семён Мученик – явление природы аномальной. Он есмь воплощенный Дух, столб Истины, великий Альтруист, Солнце – от него сиянье исходило; ум, честь и совесть здешних мест.
Как любое явление инобытия, он многолик, многотруден и непостижим. Поклоняться Его Свету слетались паломники со всей округи и даже из-за бугра. Московские тузы почитали за счастье пожать ему руку. А ручищи у него, что у меня ноги. И сам он огромен, волосат и беззуб. Он безобразно прекрасен и восхитительно страшен в своём великолепии.
Когда Семён томится, – трепещут леса и содрогаются звёзды; птицы облетают его, зверь покидает насиженные места. В нём происходят процессы грандиозного порядка. Его томление духа почти материально, его можно резать кусками и складывать в штабеля. И когда оно заполняет округу – все, включая московских тузов, в священном трепете, приносят жертвы. Тузы – режут барана, остальной народ тащит к подножию Его Храма сладости: конфеты, пряники и сгущёнку. Божество очень любит сладкое…
Томление духа однажды взыграло в нём с такой убойной силой, что, бросив всё: семью, работу, квартиру в Москве, – он поселился здесь отшельником. Его первое имя – Зосима Отшельник. Он ревностный, до безумия, охранитель вверенной ему территории. Если кто-то осмеливался нарушить благость здешних мест, третья самая страшная ипостась просыпалась в нём – он становился Фомой Неистовым. Не приведи господи попасть в зону его белой светящейся ярости.
Однако в обыденной жизни, чтобы скрыть триединую сущность свою, он обращался в убогого. Называлось сие: Семёнчик бедненький. Убогонький Семёнчик тогда сиял, как пятак и чирикал птахой божьей. Пел песенки собственного сочинения, пил водочку, топил баньку для гостей, парил девок веником, приговаривая: «тело – храм божий… приступим с молитвой…» И девы отлетали и млели…
Жил Семён-Зосима, где захочет: то в доме Габриель, то в моём, то в немецком, самом ухоженном домике. А недавно московские тузы построили для него хоромину на бугре.
Габриель – француженка, вышедшая замуж за русского студента из Ленинграда. Муж умер, Габриель с сыном уехала во Францию, но дом продавать не захотела, – изредка наведывается сюда.
Наша деревня уникальна своим составом: на шесть домов – шесть национальностей. Француженка, немцы из восточного Берлина, евреи из Киева, татары из Новгорода; я – чёрт беспородный, с цыганскими корнями, Семён Мученик – русый славянин.
Здесь всё воздушно, наполнено дыханием божьего мира. Даже в названии деревни и озера слышится музыка: озеро – Люшня… деревня – Залюшенье… Здесь зверь не пуган, солнце нежно, вода хрустальна, а звёзды поют… Подруга Зосимы Отшельника проносится призраком на белой кобылице, лишь шапка рыжих кудрей мелькнёт над полями…
Только нет её больше, – не выдержав триединую сущность Зосимы, покинула деревню. Я восхищался ей и однажды так и сказал: «Таня, я – восхищён!». Прожить с Фомой Неистовым четыре года, да это же два срока службы в армии! Рыжая, хрупкая, с чёрными угольками-глазами, она никогда не жаловалась на судьбу. Из тихих была. Тихая и твёрдая. Надо было ловить момент – жениться на ней и увезти в Москву.
Меня волнуют такие тихие омуты. Но у меня же вечная прострация: уже, но еще нет...
2.
Мается, мается, то грешит, то кается,
То ли пыли во поле, то ли отчий дом
Мается, мается, то заснет, то лается,
А всё не признается, что всё дело в нём
Поначалу Зосима жил в деревне Побежалово. Дом здесь купили мой отец на пару с отцом Зосимы Макаром – человеком со сложной судьбой и надломленной психикой, каким было всё их героическое и больное поколение. Макар однажды и убежал сюда от себя самого, от нашей заботливой и любящей родины.
Зосима боготворил отца и побаивался. Для него он так и остался кумиром и легендой. Как сам он стал кумиром, и, возможно, останется легендой для своего младшего сына. Он много рассказывал об отце. Что там было миф, что, правда – можно только догадываться. Мифы возникают благодаря творческому дару рассказчика и живут потом своей жизнью. Зосима был выдающийся мастер мифотворчества. Он пересказывал рассказы отца с таким упоением, будто всё это происходило с ним самим.
Отец его служил в военной разведке, «языка» брал. Однажды они вырезали казарму немцев – будили по одному и резали (спящих резать нельзя – заорёт). По щиколотку в крови ходили. Ещё он своего расстрелял. Тот пулемет нёс, но отстал. Макар вернулся, нашёл его в каком-то заброшенном доме, а тот пулемет бросил и жрёт мослы. Там в котле мослы варились. А у них ответственное задание в тылу врага. Солдат, увидев Макара, протянул мосол: «Хочешь?», а у самого рожа лоснится. Это Макара больше всего достало, – он его и стрельнул.
Ещё он проказой на фронте заболел. Умирал. Но однажды во сне к нему явилось видение, дало наставление, как можно вылечиться. С тех пор у Макара открылись чудесные способности. У него руки в темноте светились. Этими руками он многих исцелил. Тётку свой будущей жены от верной смерти спас. Она умирала, а мужик из ЖЭКа пришёл комнату посмотреть на предмет «сдачи». То есть комнату еще живого человека делить начали. Когда до него дошло, зачем тот пожаловал, он сказал, что убьёт мужика, и «гнал эту мразь целый квартал». А тётку вылечил. И умерла она только на сороковой день после его смерти. Ещё он мужика убил двумя сцепленными кулаками. Гулял в парке с коляской (там маленький Семёнчик лежал), а тут мужик через забор перемахнул и бежит на него с оружием. Он его и убил. Оказался опасный рецидивист, за которым милиция долго гонялась.
Ещё он помнил свои роды, то есть помнил и описал момент своего рождения. Ещё он сам себе зубы на кухне рвал. Обычными клещами, которыми гвозди выдергивают. А погорел на книгах. Он собирал книги по восточной медицине, хиромантии, астрологии. Но кто-то донёс, пришли люди из «органов» и библиотеку изъяли. С тех пор он начал пить. Потом уехал сюда и поселился отшельником.
Потом отцы наши умерли. Сначала Макар. Умирать поехал в Москву. Умирал он на руках у сына страшно – рак прямой кишки. Семён рассказывал, что от морфия он отказался. Так и умер в жутких мучениях. Хочу, говорил, эту жизнь до конца стерпеть. Мой умер от рака легких. Отцу больше «повезло»: лёгкие не болят. Он так и не поверил в неизбежность кончины, до конца сопротивлялся, а перед смертью сказал, что кризис миновал, и он теперь пойдет на поправку. Так и умер в неведении.
Здесь я не появлялся лет десять, – лето проводил у Марины на даче. С Мариной мы расстались, деваться летом стало некуда, я и приехал сюда разогнать тоску. За это время Семён женился и сделал троих детей.
Здесь и закрутил роман с чужой женой. Всё песни ей пел под гитару. Он ещё в Москве на неё глаз положил, вот и пел, старался. Мужичок, правда, у неё был какой-то хрупкий и чистенький как рафинад. И она такая миниатюрная. Всё ворковали голубки. Мать моя восхищалась: «Ой, ну вы идеальная пара, прямо созданы друг для друга!». Мужичок сам и привёз её к Семёну в логово и отдал на съедение. Уехал сахарный, а здесь всё так располагало к зачатию...
Могу засвидетельствовать: тут всё обостряется – и мысли, и чувства, и желания; всё тут плодится и размножается, как Господь повелел. В общем, оженила миниатюрная нашего богатыря. По грибы-ягоды стали ходить, хозяйством обзавелись, детки пошли один краше другого. Потом разругались в дым, и он, по примеру отца, остался здесь навсегда.
Разругались страшно. Назад к примирению пути не было. Они были совершенно разные. Он – сплошная «любовь по-русски» – африканские страсти, помноженные на томление духа; она – тихий омут, в котором непонятно кто и что водится…
…Он ждал её – свою миниатюрную богиню-бестию. Тогда он впервые остался зимовать. Всё было приготовлено к встрече. В доме порядок, сам – трезвый, взволнованный. Он ждал её всю зиму и очень хотел. Могу представить как, – зимой у Зосимы из женского пола только куры.
Она приехала в начале апреля с двумя маленькими детьми: Олей и Колей. Старший Иван остался с бабушкой закончить учебный год. Она приехала, но долгожданная встреча обернулась кошмаром. Ничего лучше миниатюрная не придумала – в первую же ночь легла спать на отдельной кровати. Есть у женщин такое грозное и абсолютное во все времена оружие – сказать «нет». Сколько мужиков подорвалось на этой тихой мине.
Семён терпел неделю. Томление духа постепенно обращалось в ярость. Вулкан проснулся и заклокотал. Оставалась самая малость: лишнее слово, недобрый взгляд, интонация, – и её «тихая мина» спровоцирует бешеный взрыв. И огнь сметёт всё живое. И пеплом покроет их семейное счастье.
Так и случилось. Пришли гости, Семён выставил бутылку, которая простояла у него всю зиму. Я, говорит, пить один не умею. Жена демонстративно от компании отказалась. Застолье затянулось заполночь. Очевидно, вели себя не очень тихо. Она вышла из соседней комнаты и раздражённо сказала, что пора, мол, господа хорошие, и честь знать. Здесь дети малые. Гости моментально слиняли.
И наступил момент истины.
-Я её даже пальцем не тронул, – рассказывал мне Фома. – Я только взял её за шкирку, швырнул на кровать и всё высказал словами. Понимаешь, не теми, что мы ежедневно говорим. Я так и сказал ей: «Ты до сих пор слышала только слова, теперь же услышишь СЛОВО. (Господи, что ты там за зиму себе накрутил, добрый молодец, какое ещё слово?)
Она же собрала детей и ушла навсегда в темноту, и СЛОВО она – тебе на прощание сказала: «Это не твои дети». Удар был рассчитан и коварен. И повод усомниться у тебя уже был. Теперь эти сомнения останутся с тобой на всю жизнь.
Я представляю, как вглядывался ты в их лица. Как на грех, Коля походил на мать – черноволосый, черноглазый, щуплый, но Ольга-то в тебя – сероглазая! А сколько раз потом ты, пьяный дурак, устраивал истерики: «Убирайтесь прочь к своей чёртовой матери! Вы не мои дети!». Удивительно то, что два маленьких свидетеля драмы – Коля и Оля – стали приезжать к отцу уже через год. Старший же Иван так ни разу и не появился здесь. Семён говорил – это точно мой сын. Как я, упёртый, пойдёт до конца.
3.
Вроде бы и строишь, а всё разлетается,
Вроде говоришь, да всё не про то.
Ежели не выпьешь, то – не получается
А выпьешь – воешь волком ни за что ни про что.
Семён Мученик – триедин: Брахма распространяющий, Вышень проникающий и Живу разрушающий (ипостась Света, Жизни, Праха). Он разрушал этот несовершенный мир и силился проникнуть в иной, чтобы возродиться в следующей жизни на ещё более высоком духовном уровне. Такова его глобальная цель.
Он удалился от мира лжи и фальшивых ценностей в лоно природы, взял имя Зосима, и беспрецедентным образом жизни снискал славу в округе. И пошла слава великая о его чудесном житии по городам и весям. И дошла до столицы-града. И потянулись паломники в те благословенные места: коммерсанты на джипах, художники на Жигулях, в надежде получить ответ на единственно стоящий вопрос: в чём смысл жизни?
Зосима проникал, Семён распространялся, Фома крушил. И все они любили Бога, и все дела свершали во Имя Его. Однако Зосима, Семён и Фома – никак не могли ужиться вместе. Великий вулкан дремал до поры – бродили страшные силы, нереализованные желания, настаивалось томление духа, чтобы однажды вырваться наружу и снести всё на свете.
Я видел его в деле. Вулкан дремал, дремал, да ожил вдруг ни с того, ни с сего, по своему вулканическому расписанию. Человеческой логики там не было, им управляла Божья Воля. Бычьи глаза налились вдруг, ноздри парусом – и, безо всякого предисловия, стал избивать мужичка, с которым только что мирно сидел за бутылкой. Я встрял, по своей дурацкой привычке решать проблемы мирным путем. И попал под раздачу, – улетел в кусты. Я оказался слишком лёгким для мирных переговоров.
Наутро спросил, мол, ничего-то я не понял, за что ты его так отделал? Фома побледнел и набычился: «Этот сучёнок предложил бизнесом здесь заняться. ЗДЕСЬ – понимаешь? МНЕ!». Это я понял. Фома устроил порку глупцу и ничтожеству, осмелившемуся предложить Сыну торговать в Храме Отца Его.
И вот этот любимчик Отца, избранник и охранитель всего живого однажды не остановил меня от рокового шага в пропасть. Даже сына своего, как Авраам Исаака, отдал на заклание. Правда, Господь и на сей раз, не принял сей жертвы...
Случилось же то, что могло случиться только со мной. Я, пьяный до беспамятства, требовал руль своей машины и мне его дали. По пьяни, конечно, всяко бывает, но Зосима проявил здравомыслие и с нами в машину НЕ СЕЛ, а возвратился один пешком, наказав сыну (прекрасно водившему и абсолютно трезвому) за руль не садиться, что тот и выполнил. Я очнулся, несясь по световому лучу во мрак преисподни. Рядом сидел притихший Коля…
Утром же, по своему обыкновению, Зосима эти «ночные покатушки» повесил на меня: «разве с тобой, пьяным, поспоришь?». А вот «преступный умысел, влекущий за собой летальный исход двух родственников», не рассматривался даже как рабочая версия.
4.
Мается, мается, то заснет, то лается,
Хоть с вином на люди, хоть один вдвоём
Мается, мается, бог знает, где шляется
А всё не признается, что всё дело в нём
И восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Могу представить первый восход его одиночества… Зосима стал жить совершенным отшельником. Дом оформил на себя, говорит, что вынужденно. Раньше ведь как покупали: расписку напишут, в сельсовете зарегистрируют – живи себе на здоровье. А как перестройка нагрянула, всё надо было оформлять официально. «Так что… сам понимаешь. А ты живи сколько угодно. Сундук ваш на месте. Ведь ты мне даже не друг, ты – родственник»...
Я и стал жить. Спал на чердаке – мне там очень нравилось. Лежишь на сене, в окно на звёзды глазеешь. Воздух пронзительный, тишина, терпкий запах трав и небо, всё время разное, близкое. Только здесь небо-то и увидел...
А в доме не нравилось. Семён по жизни – барахольщик, ни одну железяку не пропустит. И всё в дом тащит. И всё «чтоб под рукой было». И мусор не выкидывал, так он горкой в углу и лежал, пока я не уберу. Козами обзавёлся. Те – весь огород вытоптали, кусты обглодали. Куры, козы, кот с собакой, лошадь Гогоша, постоянные гости… – Ноев ковчег натуральный. В стране – потоп, в ковчеге – бардак. Куда мне было податься?
После разрыва с женой, – новая беда: мать его стала наведываться (с начала апреля по конец октября). Пропадёт, говорила, без меня непутевый-то мой. У Зосимы – мука мученическая на этот период. Топор воткнёт в пень – всё, баста! закончилась трудовая жизнь – и мотается по гостям, чучело лохматое. Ищет приключения. Благо в этот период приезжих полно. И все Зосиму приветят, везде угостят. Многим он помогал, вот и встречают как родного.
Зимой же – север, день короткий, пока воды принесёт, печь растопит – темно, сидит при свечах, песни сочиняет. Ещё он иконы рисовал, оклады из дерева вырезал. Делал совершено уникальные пасхальные яйца. На обычном яйце, крашеном в растворе луковой шелухи, процарапывал иголкой два евангельских сюжета, разделенных тончайшим орнаментом. Филигранная работа. Он был мастер, своего рода, Левша. Новгородское телевидение фильм про него сделало. Говорят, в Москве по какому-то каналу показывали. Кто видел, говорили – колоритная получилась фигура в натуре.
Он здесь как-то выпрямился, раскрылся. И заматерел. Это было его место. Не вторая – единственная родина. В Москве он жутко раздражался и комплексовал. От всего. От толпы, от кабинетов, от городского транспорта, от всей нашей суетливой жизни.Будучи по натуре человеком широким, с ранимой душой, он болезненно воспринимал человеческую возню. И вообще, как во всякой незаурядной личности, в нём уживалось несколько персонажей. И все персонажи – несовместимы. Доброта соседствовала с жестокостью, ум – с дурью, отчаянная смелость – с беспомощностью, непосредственность – с игрой на публику.
В общем, бардак в доме капитальный; пить – весело, жить – некомфортно. Когда же мать, поняв что-то, перестала приезжать, изба превратилась натурально в колхоз. А тут случаем дом в Залюшенье продавался. По соседству с его развалюхой, который приобрёл он по программе завоевания территории, – в крапиве и лопухе доживал свой век ещё один домик. Семён и навёл на него, боялся, не дай бог, кто из пришлых людей прикупит. Всё тогда – конец благости и покою.
Я решил взять домушку. Я давно заглядывался на тот райский уголок. К тому же, в отличие от Побежалово, в деревне было электричество. И озеро. Туда и переехал. Домушка, хоть и кривая (полы под таким уклоном, что меня постоянно сносило в угол), но жить можно. Всё – от мебели до посуды старые хозяева оставили мне, – живи на всём готовом.
Всё в моей голове смешалось с тех пор, как? что? в какой последовательности? Бесконечные, затяжные мутные пьянки у Зосимы. Между ними, однако, я успел подрубить дом (нанимал мужиков), завести доски, шифер, кирпич. Это притом, что подъездных путей не было. Только трактор да Валькин мерин были мне помощники. Заказал и установил новые окна, покрыл шифером крышу, сложил печь. В установке окон, печки и настила крыши мне активно помогал Зосима. Точнее будет сказать, я – ему. Потому что Зосима был мастер, умеющий делать практически всё. Короче, за два сезона покосившаяся домушка превратилась во вполне приличное жилище.
5.
Может, голова моя не туда вставлена,
Может, слишком много врал и груза не снесть.
Я бы и дышал, да грудь моя сдавлена,
Я бы вышел вон, но только там страшней, чем здесь.
После той пьяной езды по-над пропастью, с Зосимой внешне отношения не переменились. Но не то, чтобы тяжелый осадок, мутный какой-то помимо воли у меня остался. Причём, больше всего меня угнетало открытие, что Зосиме, при всём его альтруизме и «заботе о ближнем» – на всех плевать. Он весь был сосредоточен на своей драме. Впрочем, что сказал? На чьей ещё драме он должен был быть сосредоточен? На моей что ли? Просто всё стало очевидным и скучным как в жизни. Он перестал быть для меня и богатырём, и легендой. Шелуха осыпалась, маску сорвало, а у богатыря оказалась дырочка в боку. И что? Да ничего, всё в дырочку и улетело.
Осталось ещё что-то осязаемое, вроде живое, но… пустое. Вся любовь оказалась надутым шариком. Вроде бы всё, то же самое: и деревня, и её обитатели, и пейзаж за окном, но шарик сдулся – и всё стало ненужным.
Впрочем, это только моя проблема, а Зосима эти глупые фантазии и слушать бы не стал…
Семён умел высказываться объёмно, мощно – он не сотрясал воздух зазря, он говорил СЛОВО. Сначала были такие речи: «если я женился, то это навсегда», но когда развёлся и женился на другой, речи поменялись: «Запомни, любить можно только Бога!» Или: «Я как встаю утром – так начинаю стыдиться». Или такое: «Моя беда и главная задача этой жизни – победить свою ревность».
Ревность действительно доставала его, а он доставал ей нас, невольных зрителей. Его надуманные истерики порой напоминали театр одного актёра. Абсолютное неприятие пришлых людей, скупка домов, аренда площадей – постоянное желание, во что бы то ни стало, отгородиться от мира! ОНИ живут неправильно, а у МЕНЯ страсти, у МЕНЯ совесть, у МЕНЯ ревность, Я НЕ МОГУ этого переносить!!
Однако сил на борьбу с неприятелем оставалось всё меньше, а события происходили по своим правилам. И везде Фома оказывался крайним. Доносы соседи стали писать на буйства товарища. Кого-то он шуганул, кому-то рёбра обещал сломать. Местные менты стали наведываться. Фому стало натурально клинить: «Куда, ну, куда мне от этой подлой жизни деться!».
Мечты сами собой растворились в реальной жизни, и подлая рожа действительности стала проявляться всюду.
И Фома стал сдавать позиции. До него как будто стало что-то доходить. Он даже высказал однажды крамольную мысль: «Местечек таких по России тьма тьмущая». Восторги сами собой улетучились, остался один подлый быт. Дома разваливаются, денег нет, перспектива возродиться нулевая. Началось буйство души и организма. В одну из ночей была разбита гитара и порваны стихи. Театр продолжался, но обрушилась вдруг настоящая, невыдуманная депрессия.
Стало ломать натурально. Подступал безотчётный страх, душа дрожала и просила молитвы. «С молитвой живите» – наставлял он нас ли, себя… Сидит часами, в одну точку уставится своими воловьими глазами и курит. А от него прёт такой чумной энергетикой, такая чугунная тяжесть стынет вокруг, что хочется бежать от него…
По пьяни же Семёновы муки выливались наружу. Фома Неистовый ярился в нём. Ильичём дверь открывал.
Ильич – подпольная кличка Коляна. Коля всегда помнил, что он сын божества, поэтому постоянно выступал с тезисами, указывая нужное направление, оттого, собственно, и Ильич. Так вот, попался Ильич под горячую руку отца, тот и шибанул от души. Хорошо, говорит Ильич, в дверной проём попал – в сени пролетел, а так бы размазал меня папаша по стенке. И смеётся. Коля, несмотря на суровое воспитание, а может и благодаря нему, – парень лёгкий, с юмором. Так искренне смеяться мог только человек со здоровым началом. Он весь отдавался хохоту, – смеялся до слёз, до колик в животе. Порою валился на пол и весь, от головы до пяток, сотрясался в рыданиях смеха. Оставаться равнодушным к такому жизнелюбию было невозможно.
Семён воспитал его мужиком. Вообще, дети – лучшее его произведение. С ними, Колей и Олей (старший сын так и остался за кадром), он был искренен, с маленькими постоянно возился, играл; когда подросли, – многому научил.
Запретных тем у него не существовало. Поэтому, быть может, они так любили его. Даже когда Фома «шёл в дурь», ребята не реагировали на это никак. Порою у отца с сыном, когда Зосиму после заезда щедрых друзей разбирало по полной программе, случались такие диалоги:
-Ты же еврей! – орёт Семён сыну, имея в виду пятый пункт его матери.
-Ну, еврей,– отвечает невозмутимо Ильич, – какие проблемы? А у самого-то папаша из детдома… вообще неизвестно кто… татарин!
Однажды Семёна понесло у меня за столом. Мы сложили печку в моём доме, сидим – отмечаем. С нами печник. Такого хмыря только я мог нанять. Представился профессионалом – всю жизнь, говорит, печки кладу. И «козу» показывает. У него на правой руке не было трёх пальцев – только большой и мизинец.
Так с этой «козой» и приступили к делу. Когда он сложил три ряда, я всё понял: печки не будет. Я спросил его, зачем печнику «уровень» и «отвес»? О комьях глины в песке спросить не смог – затрясло. Побежал к Семёну – спасай! Семён, скрепя сердце (до чего же вы достали своими просьбами!), согласился. Хмыря по доброте душевной выгонять не стали, определили кирпичи подносить. Все дни, что работали, веселил нас байками, как он во Вьетнаме был охранником Хошимина. Орденом награждён, имеет квартиру в центре Питера. Пилу «Дружба» называл мотоножовка, шляпу, в которой дневал и ночевал – шляпофоном.
Печь получилась прекрасная, как и всё, за что Семён брался. Затопили, – дыма нет. После второй бутылки Ильич попал в поле зрения отца. Ну и понеслось! Так тебя, рас-так, туда-сюда… Короче, выступил, как всегда, с размахом. Выступление закончил так: «Ты же… ты – ненормальный!».
Коля всё выступление отца прослушал внимательно. Когда же прозвучал финальный аккорд, он медленно перевел взгляд с отца на хмыря, потом на меня и спросил с достоинством: «А кто тут нормальный?»
Первым засмеялся я. Подумалось: вот он – трезвый взгляд отрока. Действительно, кто тут нормальный? Зосима, сбежавший в центр мироздания с секретной миссией и прославивший его своими выдающимися закидонами, я – с неуравновешенной психикой алкоголика и амбициями непризнанного гения, этот вот, шляпофон – недоделанный печник-охранник в правительственных орденах и с вечной «козой» на руке. Сюда бы до кучи ещё немецкого фон-барона Минотавра Петровича с его неуёмной страстью к размножению и замашками феодала-помещика, горе-фермера Креппа, Серёжу, жертву гэбэшной системы – и вот вам полный набор для палаты № 6, во всем её клиническом великолепии. А тут и до Ильича дошло, что он сказал. Он зарыдал и затрясся от кончика носа до шнурков на ботинках.
Еще с недавних пор у Сёмёна появилось новое театральное действо: друзей выгонял. «Пошли все отсюдова!! – глаза выкатит как два помидора, и колеблет пространство беспредельной яростью. – Видеть никого не хочу!»
Ну, друзья у Семёна как на подбор – виды видали. Лёша Воробьёв и Вася Прапорщик, на коих и направлен был гнев, приезжали сюда охотиться. Выйдут, у дома по банкам постреляют – и вся охота. Остальное время рыбу ловят, празднуют, байки травят.
Вася – личность космическая. Таких, как ВАСЯ, природа выдаёт единицами. Это VIP-персона Жизненных Сил.
У обоих корешей душевная щедрость была настолько огромна и органична, что её не замечали, как не замечаем мы воздух, которым дышим. Короче, дерьмо здесь не приживалось. Приезжали обычно на праздники, харчей и спиртного привозили столько, что Семён потом месяц сыт, пьян и нос в табаке. На Семёновы угрозы – ноль внимания.
-Ладно, – говорят, – ты пока разбирайся со своими делами, а мы спать пошли.
В другой раз подскочит ко мне и выдаст ни с того ни с сего: «Раньше их благородия стрелялись в таких ситуациях! Ведь я же всем должен! Всем!.. Я и этого сделать не могу». О, думаю, в какие глубины тебя, паря, заносит!
Вообще, тема смерти с недавних пор стала для него основной: «Сдохнуть бы… только чтоб – раз – и нету. Я смерти не боюсь, потому как нет её для меня».
6.
Мается, мается, тропка все сужается,
Хоть с вином на люди, хоть один вдвоём.
Мается, мается, глянь, вот-вот сломается,
Чтоб ему признаться, что дело только в нём
Зосима перебирался в Залюшенье неохотно, долго и многословно повествуя, что Побежалово – истинное его место, что жизнь в Залюшенье всё равно не сложится: «Это злой рок, преследующий меня. Никуда мне от него не деться…».
Зосиму всю жизнь преследовали. То Минотавр Петрович, увязавшийся с НИМ из Москвы и купивший дом на противоположном краю деревни; то Крепп, свалившийся на ЕГО голову с бредовыми идеями фермерства; то Умпировичи – гнилое семейство, то Котов – посмевший строиться на ЕГО глазах!!
Я бы не заметил их, кабы Зосима не вскрыл всю их подлую сущность. Ещё был один персонаж – Циркуль. Длинный, прямой, при ходьбе шаг широкий, оттого и Циркуль. Приехал из Питера, вернее сбежал от себя и своих проблем, как Зосима. Только в отличие от Зосимы, ни детей, ни друзей, ни талантов – сплошные комплексы. Бродит, одинокий и жалкий, как журавль на болоте... И его так «воспитал» однажды, что парень за версту обходил его обитель.
Выходило, что Зосима Отшельник просто живёт и дышит, а его преследуют, загоняют в угол, травят. Сколько раз он говорил: «Куда же мне от вас уйти? В какой непроходимый угол забраться? Так везде же найдёте!». Кто ж тебя, раб божий, в твоём углу кормить-то станет?
Зосима Семён и Фома никак не могли ужиться вместе. Зосима распространялся и проникал, Фома крушил, Семён мучился.
Но ни один так и не смог завершить начатое дело. Ипостась Света, Жизни, Праха, не воплотившись ни во что, угасала…
Октябрь 2006*
В белом кошелёчечке да медные деньги,
В золотой купели темнота да тюрьма…
Небо на цепи, да в ней порваны звенья,
Как пойдешь чинить – ты всё поймёшь сама…**
P. S. В тех благословенных местах я не был больше трёх лет. Дом мой снова зарос лопухом и крапивой. А недавно прилетела печальная новость: крышу дома снёс ураган, раскидав шифер по всей деревне.
Зосима живёт в построенном московскими тузами доме. Ильич привозит ему харчи и деньги, да дочь с внучкой приезжают отдохнуть. Фоме всё-таки удалось разогнать друзей, теперь редко, кто появляется. Вася с Лёхой, правда, наведались недавно к отшельнику, прихватив пузырёк, а как великомученик «зачирикал» – свалили. Всё вошло в норму – жизнь естественным образом победила театр и проявилась простая и понятная истина: ничто не ново под луной. Семён блукает пророком-шутом по деревням и весям, дерётся и веселит местных бичей байками о боевом прошлом и смысле жизни…
Ноябрь 2010
P. P. S. Больше я там не бывал и Семёна не видел, однако – жив курилка! Слухами земля полнится. То в Москве проявится, всё больше по больничкам, то в Побежалово мелькнёт, то в Никандрово его видели. Мается…
Октябрь 2016
Последний P. S.
В марте этого года умерла жена Семёна. Прошло 40 дней – не стало и его самого. Отмаялся…
Апрель 2019
* Отрывки из романа «У Христа за пазухой»
** Борис Гребенщиков «Мается»