Люська Гл-4
МАМ… ТЫ БУДЕШЬ БАБУШКОЙ…
В начале пятидесятых центр Севастополя был не только полностью разминирован и расчищен, но и практически заново отстроен. Собственно разминирован был не только весь город, но и вся акватория севастопольских бухт. Однако, буквально в двадцати минутах ходьбы от центра города многие севастопольцы пока жили в бараках.
Екатерина Николаевна, Люськина мама, в этот вечер вернулась с работы пораньше и на скорую руку чистила картошку, чтоб успеть пожарить к приходу дочери. Люська должна была появиться с минуты на минуту. Жили они вдвоем в одной комнатке женского общежития в Палаточном городке. В одном из тех, что мгновенно выросли по окончании войны.
Общежитие - длинный, одноэтажный кирпичный барак под шифером, с удобствами на улице. Небольшая комнатенка, но в ней хватило места для двух раскладушек и условной кухни со столом и двумя табуретками. Кухня отделялась от спальни занавеской. Еще кухонный столик, на котором сверкали, начищенные до блеска самовар и примус. На толстом ржавом гвозде, вбитом в стену, висел рукомойник, рядом деревянная полочка с двумя зубными щетками и круглой коробочкой зубного порошка; под ним на табуретке - помойный тазик . Посуда - одна чугунная сковородка, одна алюминиевая кастрюля, ковшик для чая, вместо тарелок -две эмалированные миски, для первого, и две алюминиевые миски - для второго, два граненых стакана, зато с подстаканниками. Да, еще был нож, две вилки и две ложки. Главные сокровища в доме - сундук и самовар. В сундуке хранилась подольская ручная швейная машинка, нитки, пуговицы, все швейные принадлежности, чугунный утюг под уголь и облигации государственного займа, которые иногда вяло погашались и на которые ничего нельзя приобрести, ни обменять, но хранили их все, в надежде, что когда-нибудь их удастся обменять или погасить. Не богато, но не жаловались, напротив, жили вполне счастливо, как все.
Екатерина Николаевна, скромная незамужняя, средних лет женщина, хоть ее и считали одинокой, таковой себя совсем не чувствовала, потому как жила с дочерью. Высокая, и можно бы было сказать стройная, если бы не живот, что раздулся от отёка еще в голодное лихолетье начала двадцатых, а потом еще и в голодовку послевоенных 46-47 года. Редкие светлые, почти шелковые , волосы всегда аккуратно зачесывала назад полукруглым гребешком, который там всегда и оставался в виде заколки. Чистое, простое, самое что ни есть русское, но не по возрасту морщинистое лицо, и не привлекало бы внимания, если бы не бесконечно глубокие, голубые глаза. В одежде обладала тонким вкусом, но сама никогда красиво не одевалась, старалась всегда одеться во что-то незаметное, непременно элегантно, но в то же время, желая спрятаться.
Всю войну они с дочерью жили в Перми, куда были эвакуированы из Грозного. А счастливы теперь были потому, что, совершенно не-жданно-не-гаданно перебрались, в Севастополь, в сказочный Крым, и не просто так, а на хорошую работу, по направлению, согласно плана восстановления послевоенного Севастополя. Оно и в Перми было не плохо, если было бы своё жильё, да если бы не голод, но голод тогда прокатился по всей израненной войной стране. Однако, там в Перми как-то они себя чувствовали в гостях, как эвакуированные, а здесь, почему-то сразу получилось, как дома. В гостях хорошо, а дома-то лучше.
Екатерина Николаевна, отличный бухгалтер, с опытом работы на больших предприятиях, по приезду сразу определилась на работу по направлению, в строительный трест «Севастопольстрой», который вот только и был организован с 1944 по 1948гг. Потом по просьбе руководства перешла на Морской завод, который надо было срочно поднимать из руин. Дочь , Людмила , год с небольшим, как закончила пермский университет и получила диплом специалиста по дошкольному воспитанию. В послевоенном Севастополе рождалось удивительно много детей, и соответственно, в педагогах и квалифицированных специалистах была большая нужда. Людмила, всего пол года проработав воспитателем, и, будучи коммунисткой, быстро получила должность заведующей севастопольским детским садом номером тринадцать. А в партию вступила еще в университете - она там была на хорошем счету, а к тому же отличницей и активисткой.
Палаточный Городок совсем не большой, буквально на десяток бараков. Все быстро перезнакомились и все всех знали. И, по- хорошему, хотя она приехала в Севастополь еще Люськой, теперь некоторые ее звали Людмилой Николаевной, и обращались на ВЫ. Но за глаза, для всех городковских, она все равно осталась Люськой . В соседних общежитиях обитала в основном рабочая молодежь, много сверстников, уже закончивших учебу, или продолжающих учиться. Дружились в те времена все быстро, а тем более в таких местах, как палаточные городки. Не смотря на временные неудобства, жили счастливо и полные энтузиазма – ведь позади Великая Победа, а впереди долгая, интересная жизнь и строительство коммунизма. А глядя на то, как быстро, на глазах, отстраивался Севастополь, все еще больше наполнялись радостью и надеждой , безотчетно веря в скорое светлое будущее.
Летний день, удивительно быстро пролетал, а к осени и того быстрее, будто в нем явно уменьшилось не только количество дневных, но и ночных часов. Днем - работа, после работы - кто на море, кто на прогулку, кто в вечернюю школу - наверстывать среднее образование отнятое войной. Дома как-то тогда совсем не сиделось. В субботу и воскресенье - кино, прогулки и клубные танцы. Раз в неделю клуб городка , становился кинотеатром, куда регулярно завозили новые фильмы.
Прогулка в город или в кино, то была не просто прогулка, то был ежевечерний показ мод. Это удивительно, но показать было что. Трофейные, готовые, либо перешитые по фигуре наряды, пошитые в ручную платья из шикарных, по тем временам, заграничных тканей, которые, хоть и дорого, но было реально достать, и даже некоторые аксессуары, включая шарфики, перчатки, ремешки- поясочки, сумочки и шляпки. Самой популярной домашней техникой считался примус и швейные машинки «Зингер» или «Подольск».
Осень в этот год была удивительно теплая. Еще в сентябре пролетело несколько гроз со штормами, а октябрь выдался совсем сухой и теплый, а и вода в море еще совсем не остыла, и многие продолжали купальный сезон, только что дни стали короче.
Когда Люська влетела в комнату, картошка уже стояла на примусе и заполняла своим ароматом весь барак, а сковородка аппетитно потрескивала раскаленным маслом. Люська почти с разбега плюхнулась на табуретку рядом с примусом, тем не менее, успев прямо на ходу двумя пальцами схватить со сковородки поджаристый кругляшек картошки:
-Мамочка! Откуда у нас картошка? В магазинах же нет.
-Розочка, Ты с ума сошла! Обожжешься! Она же горячая, и еще и сырая!
Помолчав добавила; - Откуда-откуда, от верблюда! Нам на завод привезли, целую машину!
(Розочкой Люську звала только мама, но это когда та была очень хорошая, или совсем плохая, больше об этом пока никто не знал).
Люська перекинув дольку картошки с руки на руку, на нее подула, и кусочек надкусив, тут же с удовольствием простонала:
-М-м-м-м-м!!! Не! Уже готова, мам! Моя любимая, с поджарочкой.
И тут же отправила в рот оставшийся кусочек. Люська была чем-то возбуждена, и казалось, немного напугана. Это не осталось не замеченным, и мать на нее довольно строго посмотрела. Лицо Люськи, вдруг, стало по правде испуганным и серьезным. Она вопросительно посмотрела на мать. Мама на этот взгляд ответила, но на этот раз в ее голосе уже слышалась стальная нотка::
-Минуточку!
-Мам… А мам?
-Ну… Что ты еще придумала?
-Мам - еще раз, - уже умоляюще, дочь посмотрела в глаза матери и решив не тянуть, глубоко вздохнув, почти прошептала :
-Мам, ты будешь бабушкой…
Екатерина Николаевна от удивления безвольно опустилась на стоящую рядом, еще одну табуретку, и так и застыла с чуть приподнятой в руке ложкой, которой до этого мешала картошку. Немножко придя в себя, многозначительно покачав ложкой , уже уверенно стальным голосом утвердительно спросила:
- Минуточку! Розочка, а ты с ума не сошла?!
На несколько секунд на кухне провисла мертвая тишина. Екатерина Николаевна опустила руку с ложкой на колено и растеряно качала головой, не понимая ни что сказать, ни что сделать. Уловив нерешительность матери, дочь пошла в наступление:
-Мам! У тебя горит картошка! А мы с Юркой женимся! И больше никаких абортов! Мамочка, никогда! Мы уже всё решили! Мама-а-а-а! Картошка!!!
Екатерина Николаевна очнулась, как из небытия, схватила полотенцем сковородку и забегала с ней по комнате, не находя куда поставить:
-Как это вы женитесь? И кто это - вы решили. А я что, для тебя теперь пустое место? Он в Каче, служит и еще только учится. А ты уже заведущая! И как это вы жить будете – он там, а ты здесь? Кто с ребенком сидеть будет?
- Мамочка, ты забыла, что у меня для этого целый детский сад! А в остальном мы не хотели тебя заранее волновать, но мы все решили, у Юрки через полгода экзамены, а сейчас он переводится к нам на практику и для последующего продолжения службы в Камышовую бухту. А в ближайшее время он отпросится в увольнительную на два дня, и мы распишемся. Военным можно без очереди.
- -У-у-у-у непутевая! А месяц - то какой? – чуть не взвыла Екатерина Николаевна.
Люська быстро достала из тумбочки две алюминиевые тарелки и метнула их на стол:
- Третий наверно. Сыпь скорее, пока совсем не сгорела!
-А ты же любишь поджаристую!
Екатерина Николаевна, потихоньку приходя в себя разделила картошку на две тарелки.
-Ну. девка! А ты вообще в своем уме? Почему раньше мне ничего не сказала?
Нет. ну ты нормальная? Мам ты будешь бабушкой! А ты подумала что ты при этом будешь матерью?!
- Мамочка, я и сама не знала!
-А чем ты думала?
- Мамочка, ну прозевала. Не заметила.
Екатерина Николаевна укоризненно, и даже несколько угрожающе покачала ложкой, но, так и не сообразив, что сказать, промолчала.
Юрка ей сразу понравился, хоть и видела его всего-то ничего. У дочери и до того были кавалеры, но за них она не дала бы ни ломанного гроша. А Юрка красивый, видный, да и москвич, к тому же. Ну и потом - офицер! А военные люди серьезные, не какие-нибудь там артисты или художники.
Тем временем, картошка из тарелок как-то совсем быстро и незаметно исчезла. Екатерина Николаевна опомнилась и, посмотрев дочери прямо в глаза, таки не выпуская ложку из руки, строго спросила:
-А когда это вы успели? Он в Севастополь то приезжал всего три раза!
-Мама, не три, а четыре, а это было всего почти один раз и совсем случайно. И вообще, ты жаренную картошку съела ложкой.
Екатерина Николаевна растерянно посмотрела на ложку, что держала в руке:
-Могла и половником. С тобой не соскучишься. И ты мне зубы не заговаривай! Бесстыжая! Это у нее за один раз! И скажи мне на милость - почти один - это как? Хотя тебе и одного раза достаточно!!! И ты мне не ври – она прозевала! Один раз, да прямо в глаз! Матери то не ври! Что раньше то молчала? Мало я тебя в детстве мутузила!
- -Ну ма-а-ам! Тебя боялась, и хотела сначала сказать Юрке.
Люська стыдливо опустила глаза. Екатерина Николаевна окончательно придя в себя, продолжала наступление:
-Минуточку! А вы подумали, где будете жить?
Похоже у Люськи на все вопросы ответы были заготовлены заранее:
-А у женатых военных есть в Камышах своё общежитие!
- Уже и про общежитие узнали, а я ни сном ни духом. Ты и в правду беременна? Что-то по тебе не сильно заметно!
- Ну да, незаметно! Я в платье едва влезаю! - Люська нежно погладила живот.
-Мам, а еще картошечки не осталось?
- То-то я смотрю, ты последнее время всё за двоих рубишь. Осталась-осталась, только чистить надо. Дура я, дура, как я сразу –то, и не догадалась?
Екатерина Николаевна встала с табуретки, подошла к окну, мечтательно выглянула на улицу и как-то загадочно замолчала.
-Мам?! Ну, ты что?
-Что что? Картошку еще чистить будешь?
- А и буду! Только попозже.
- А вот и обойдешься! Лучше мы ее на супы растянем. Ну, девка, в отличие от тебя, у меня есть хорошая новость.
Екатерина Николаевна сделала многозначительную паузу и вернулась на табуретку. Люська заерзала на своей:
-Ну, мамочка, не тяни-и-и!
Екатерина Николаевна как-то с надрывом вздохнула, чтоб случаем не заплакать и, набравшись сил, чтоб сказать, как можно серьезнее и торжественнее - сообщила:
- Нас поставили на очередь на жилье, и у нас через два года будет своя двухкомнатная… - спокойно договорить у нее все равно не получилось, и на последнем слове она расплакалась.
Люська, завизжав от восторга, взлетела с табуретки и бросилась на колени обнимать мать:
-Мамочка! Любимая! Так ты согласна?
Екатерина Николаевна глубоко вздохнула, слезы сами остановились.
-А у меня есть выбор? И вообще ты меня то слышишь? Я тебе про Ивана, а ты мне про болвана!
И как бы опомнившись, спросила:
-Минуточку! А его родители об этом знают?
-Мама! Он же военный! Да и кто сейчас родителей об этом спрашивает?
- И что, у военных – родителей ни о чем не спрашивают? Стыду головушке. Уж, такие, как ты – точно не спрашивают, но, похоже, Юрка-то совсем другой. А ты вообще знаешь? Есть ли у него родители?
-Эх, мама-мама! Какая же ты у меня отсталая. Да есть у него родители. И конечно он им уже звонил и в письме все про нас рассказал.
- Все ли? Да и сам – то про тебя - много ли знает?
-Ну, мама, я ему про себя все рассказала.
- Все ли?
- Мама, ну зачем все-то? Только самое главное. И есть у него и мать и отец. Отца звать Николай Николаевич – между прочим, всю войну прошел – от Польши до Москвы и потом опять через Польшу до Берлина. Капитан первого ранга, а сейчас служит в московском Генштабе. А мать – Татьяна Николаевна. Войну работала медсестрой в военно-полевом госпитале, а теперь провизор в аптеке.
Екатерина Николаевна собрала тарелки и опустила их в тазик для мойки. Но сразу мыть не стала, а развернувшись к дочери, загадочно то-ли спросила, то-ли сказала:
-Так вот что ты задумала…
Сама Екатерина Николаевна, до того как две войны и революция ее потаскали по разным городам, была оседлая москвичка. Из семьи рабочих, и, на сколько знала назад – все ее родственники были тоже москвичи. Теперь, наверно, никого из них не осталось. Революция и две войны безжалостно отрезали прошлое. Дедов и бабушек она не застала, а ее родители умерли еще молодые, от чахотки, и с двенадцати лет она со старшим братом Володей жила у тетки. У тетки было и своих мал-мала. Но не жаловались и шибко не голодали.
Всю жизнь она рассказывала дочери про Москву, очень Москву любила, и всегда мечтала вернуться в тот домик, на Покровской заставе, что и до сих пор снился ей по ночам. Но… где он теперь, тот дом-то?
Володя, ее брат, старше на пять лет был ей вместо отца. Уже перед самой гражданской войной работал на том же заводе, что и родители и еще и учился на механика. Но когда начались война и погромы, запросился в Красную армию. В армию не брали по возрасту. Тогда он сбежал с покровскими пацанами искать линию фронта. Так он сказал своей сестре, когда они расставались. С тех пор она его и не видела и ничего о нем не слышала. А через несколько лет и сама была вынуждена уехать из Москвы, и, похоже, что навсегда. И уже сама не понимала, было это во сне или наяву. Однако, про Москву дочери много рассказывала, и обе они тайно мечтали когда-нибудь туда вернуться.
-Люсь?
Едва слышно прошептала Екатерина Николаевна:
-Но ты же это не из-за меня? Ты Юрку-то хоть любишь?
-Ну, мам, как можно Юрку не любить – ты же видела какой он красивый!
-Вот это то и опасно!
-Да и дочь у тебя красавица!
- А вот это еще и более опасно!
- А ты что, радовалась бы – если бы дочь твоя была дурнушка?
- Наверно бы и не радовалась. Но жить мне было-бы гораздо спокойнее.
-Мам! Свадьбы то у нас не будет. И не по деньгам. Да и звать, кроме девчонок - некого. А их не хочу – завидовать будут.
- Но, мамуль! -- Люська заискивающе обняла мать, так и не давая ей мыть посуду.
- На регистрацию, сшей мне платьишко?!
-Хитрая ты подлиза! Как, что тебе надо, так ласковее тебя и не сыскать. А из чего это я тебе платье шить буду, где материал-то взять? Вон – татары и хохлы продают, но не по нашим средствам.
-Мам. Я все придумала. Я уже заказала на садик новые простыни, а завхоз из них четыре штучки на меня спишет и вычислит из зарплаты!
-Будешь вся беленькая? А тебе тумаков не надают? Коммунистка!
-За это не надают. Все так делают.
Люська, теперь понимая, что бояться совсем нечего, крутанулась на каблучках и элегантно топнула ножкой:
- Мамочка, только я хочу с короткими рукавами-фонариками, и внизу как широкий сарафанчик. И пожалуйста - не очень длинное, но горлышко с глубоким вырезом, и непременно с жабо! И на пуговках спереди.
Екатерина Николаевна удивленно посмотрела на дочь.
- Мам, ты что, не знаешь что такое жабо? Давай я тебе объясню!
-Жабо-о-о… Загадочно протянула Екатерина Николаевна – а что ты знаешь про жабо?
-Ну, я у девчонок видела – очень красиво, хотя некоторые говорят, что сейчас это не модно.
- И кто сейчас носит твоё жабо?
- А я хочу!
- Это только говорят, что сейчас не очень это модно, а мне жуть как нравится! Хочу!
Екатерина Николаевна тяжело вздохнула и глубоко задумавшись, прошла по комнате, будто что вспоминая, но вернулась на табуретку.
- Мамочка, ты что? – заволновалась Люська.
- Да так, вспомнилось – Екатерина Николаевна быстро совладала с собой и как-то по доброму, легко-легко, почти незаметно улыбнулась. Люська редко видела, как улыбается мама, и эта улыбка ее очень тронула и заинтриговала. Она подвинула свою табуретку поближе к маме, села рядом и, заглядывая в ее бесконечно голубые глаза, искренне нежно спросила:
- Мам? А почему ты никогда не улыбаешься?
- Я забыла.
- Что забыла?
- Забыла, как улыбаться.
- Как это забыла? Ты же иногда и смеешься!
- Смеяться не забыла, а улыбаться забыла.
-А какая разница?
-Большая. Улыбаться это совсем другое. Смешно, это когда тебя рассмешили, и ты смеешься, даже если тебе совсем не весело. А улыбаться это не веселье, это радость души – ответила Екатерина Николаевна и совершенно незаметно для себя, совсем нечаянно, опять широко улыбнулась.
-Мама! У тебя самая красивая улыбка на свете! Никогда ее больше от меня не прячь!
- Да разве можно от тебя что-то спрятать?
Люська, плавно съехала с табуретки на колени, и крепко прижалась к матери.
- Мам? А ты улыбнулась, будто, что-то очень хорошее вспомнила.
- Вспомнила.
Екатерина Николаевна задумалась и на какое-то мгновение исчезла куда-то далеко-далеко. Люська даже заволновалась:
- Мама! Ты где?
- Здесь я, Розочка моя, здесь.
- Когда мне было всего двенадцать лет, я пела с певчими, с детским хором, в Храме Христа Спасителя, в Москве. Я никогда тебе об этом не рассказывала, ты же у нас атеистка. Иногда пели по вечерам, и почти всегда по воскресениям, во время службы. А однажды на воскресную службу пришел сам царь со всей семьей.
-Это какой царь? Прям настоящий?
- Какой-какой? Николай второй, с царицей Александрой Федоровной , его доченьки Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия и сын Алексей. Доченьки уже все были большенькие – почти взрослые, а сын еще маленький, младше меня, наверно не было и десяти. Мы их и до этого видели, они обычно проходили по центру храма, прямо к аналою перед Царскими вратами приложиться к праздничной иконе.
Люська не выдержала и опять перебила;
-Это что у них и в церкви свои ворота имелись?
Екатерина Николаевна незаметно усмехнулась:
- Да нет. Да нет. Царские врата это ворота перед алтарем, от куда священник выносит чашу с причастием.
- Это еще что за причастие?
-Святые дары.
-Это какие такие?
-Это уж в другой раз Розочка, не то мы сейчас с тобой договоримся! – Почти скороговоркой пробормотала Екатерина Николаевна и продолжила:
- Потом они шли на своё место, где всегда стояли во время службы. А в этот раз было много народа, и они прошли с боку, мимо нас, певчих. Я стояла к ним ближе всех. Царь проходя мимо меня, остановился, и погладил меня по голове. Мне стало так приятно, я не знала что делать, испугалась и заплакала. А его доченьки мне так нежно улыбались, что я заплакала еще крепче. И тогда одна из них, младшенькая, Анастасия, ко мне подошла, удивительно нежно улыбнулась, обняла, крепко к себе прижала и погладила по голове и по спине. Наверно я была тогда ее ровесница. У меня сразу все прошло и стало очень радостно, как никогда, я улыбнулась, и хотела смеяться, а слезы сами исчезли.
- Мама, и ты их всех до сих пор помнишь?
-Как же не помнить, мы за них за всех молились, по именам. Я и потом, когда уже уехала из Москвы, за них молилась. И только когда узнала, что их больше нет молиться перестала.
- А куда они делись? Сбежали небось.
- Не смогли. Их расстреляли…
- И детей?
-И детей.
-За что?
- Чтоб навсегда уничтожить царизм.
- А детей за что?
Вместо ответа из бездонных голубых глаз потекли слезы. Она закрыла глаза, а перед глазами близко-близко Анастасия, как в облаке какого-то чудесного аромата, золотоволосая, красивая, в платье с кружевами и нежная как ангел. Екатерина Николаевна молчала, а слезы останавливаться ни как не хотели.
Молчание нарушила Люська:
- Ну мам. Не надо…. А почему молиться перестала? Ты же не коммунистка, тебе можно.
- Мы молились Богу о их здравии и желали многая лета. А их не стало. Или Бога нет, или Он нас больше не слышит. Зачем молиться?
-Вот и правильно, дочь твоя коммунистка, а все попы – это атавизм и пережиток.
-Много ты понимаешь. Атавизм.
- Мама, атавизм, это не только то, что нам осталось от наших предков, обезьян – ну там, как аппендикс и лишние косточки - там, где раньше у нас был хвост, который в результате эволюции отвалился, но атавизм это и все суеверия.
- Ой, Розочка, уж лучше не говори, чего не знаешь. Лишнего у нас нет ничего, по крайней мере у меня. А вот у тебя - не знаю. Чем в клуб на танцы бегать – лучше бы посидела со мной и почитала. А не то - не ровен час, будешь умничать, и у тебя хвост отвалится!
-Ваша дочь, Екатерина Николаевна, институт с отличием закончила.
- А в институте уму научить невозможно. Ум, дорогая моя – это благодать, он либо есть, либо его нет.
-Да, да , да! И этому тебя научили в церковноприходской школе за четыре года!
- Нас там учили не знать, а учиться понимать.
-И что, учились прямо в церкви?
-Да нет. Храм сам по себе, а школа при нем.
Только вот теперь и этого храма, ни той школы, тоже больше нет.
- И где он?
- Его взорвали.
-Немцы?
- Да нет. Наши. Еще в тридцать первом году...
-Зачем?
Екатерина Николаевна вдруг, тревожно огляделась по сторонам и, качая головой тихо прошептала:
-Кому-то помешал. Собирались на этом месте какой-то дворец строить.
Екатерине Николаевне очень захотелось сказать, кому именно. Но молчать она хорошо умела даже в присутствии дочери и даже при закрытых дверях.
-А что ты это так все вспомнила?
-Так вот на службу, мы певчие, одевали длинные, голубые, просто ангельские платья с белыми кружевами, и как раз с твоим жабо! Только вот воротнички, закрытые. А потом, потом уже было совсем не до жабо…
Люська на минуту задумалась, встала с колен и подошла к окну. За окном показывали розовый закат. Лучи заходящего Солнца пробежав по гармошке шиферных крыш бараков Палаточного городка ударили в стенку клуба, как раз напротив их окна и осветили комнату таинственным прозрачным, розовым светом. В комнате стало светло, будто зажглась лампочка.
Надо о чем-то о другом: - подумала она.
-Между прочим, мой Юрка уже кандидат в члены КПСС.
Екатерина Николаевна, как бы спохватившись, вынырнула из далекого прошлого, и буквально спрыгнув с табуретки, схватила тарелку, чтоб начать мытьё, и стоя почти спиной к дочери спросила:
-Ты думаешь, меня этим обрадовала или успокоила?
-Мамочка! Ну, я же тоже коммунистка. Смотри, как хорошо все складывается! А я уж сначала думала ты мне ложкой-то в лоб заедешь, как в детстве!
- Так я ее, похоже, за тем и держала. Да вот ужо не заеду. Не маленькая… А очень хотелось!!!
На этом обе замолчали, каждая задумавшись о своём. Первая нарушила молчание Екатерина Николаевна, и как то грустно и серьезно, и совсем без любопытства спросила дочь:
-Эх, Розочка моя Розочка. А ты вообще замуж-то хочешь?
-Ну мам! Ты же сама видела, какой он красавец! Да и ты всё время твердишь, что надо.
-Я тебе не про красавец. Ты же слышала пословицу: - не по милу хорош, а по хорошу мил! Ты его совсем не знаешь.
-Того что я знаю, мне вполне достаточно, и мне главное, что он меня безумно любит.
-А ты?
-Мамочка, как можно не любить такого красавца?
-Розочка-Розочка, ты меня совсем не слышишь. Тебе с ним жизнь строить. На одной любви много не построишь. Жизнь строится на отношениях. Ты вот сейчас знаешь только то, как он относится к тебе. А не знаешь, как он относится ко всему остальному.
-А мне достаточно его любви, а остальное потом приложится.
-Ну да, у кого приложится, а у кого и отложится. Ты хоть понимаешь, что замужество это в первую очередь обязательство на всю жизнь? Больше не погуляешь. Ты к этому готова? Твой будущий муж военный! Ты хоть это понимаешь?
-Ну, мам, я так далеко не заглядываю. И потом куда мне беременной теперь деваться.
Екатерина Николаевна испуганно посмотрела на дочь:
-Ты очень плохо сказала… Неужели ты так и думаешь?...
-Мам… Я очень тебя люблю. Я не знаю, почему я у тебя такая… Мам… Идем на Скалки, еще успеем поплавать.
- Иди уж. Я устала тебя всю жизнь держать за хвост. Наверно время пришло и отпустить.
Люська молча прошлась перед открытым окном, пытливо посмотрела на улицу, подошла к порогу, решительно въехала ножками в, когда-то красные, а теперь совсем выцветшие от пыли и солнца, довольно потрепанные босоножки, и не застёгивая хлястики, направилась к выходу. Уже когда она вышла из барака, мама ей в окошко негромко добавила:
-Купальник-то одень, кулёма, и чуни застегни.
-Мам, какие чуни? Это босоножки.
-Так и носи их как босоножки, а не как чуни.
-Я только прогуляюсь, без тебя купаться не буду, да и поздно уже.
Но босоножки застегнула и не торопясь пошла в сторону Карантинной бухты. Свернула было к старой своей подруге Майке, но передумала. Захотелось побыть одной.
Странно, думала она, наверно первый в жизни хочется побыть одной. В голове вертелось - Почему я так боюсь оставаться одна. Одна? Что это значит, одна… При этой мысли она, вдруг испугалась своего внезапного одиночества, вспомнила про маму. Она тоже сейчас одна, я ошарашила ее своей беременностью, опять расстроила, а сама сбежала. Захотелось скорее вернуться к маме, крепко-крепко к ней прижавшись, сказать что-то очень ласковое и хорошее. Ноги сами развернулись в сторону городка.
Маму увидела издалека. Она сидела на лавочке перед своим окном с номером Роман-газеты в руках, но не читала. По асфальту, гоняя перед собой железным прутком велосипедные колеса, бегали мальчишки, и о чем-то спорили, наверно о том, кто быстрее. За ними, азартно лая, вприпрыжку, и пытаясь отнять колеса, гонялись несколько городковских собак. Возле клуба, девчонки прыгали в скакалки. Из взрослых только сама она - в кустах пыльной сирени, и ее мама - на лавочке возле барака. Мама слегка склонила голову, смотрит куда-то далеко, и совсем не в ее сторону, может в прошлое, может в будущее, и ладонью разглаживает закрытый журнал, будто его так жалеет. Ласковый, вечерний ветер легко шевелит выбившийся из под гребешка, совсем невесомый, золотистый на заходящем солнце, короткий локон. Время, вдруг, остановилось, и кроме мамы ничего и никого вокруг нет. Наверно первый раз в жизни Люська почувствовала, какое-то бесконечное мамино одиночество, почувствовала так, будто в это мгновение она сама и есть мама. Люська подкралась совсем близко. Мама опустила взгляд на журнал и неожиданно, не оборачиваясь в сторону дочери, очень тихо сказала:
-Пойдем, непутевая, мне тоже без тебя плохо.
От неожиданности Люська вздрогнула и почти плюхнулась на лавочку рядом с мамой. Крепко-крепко прижалась к маминой руке и плечу:
-Мамочка, единственная, милая моя мамочка, я только что поняла, как сильно тебя люблю, я никогда тебе этого не говорила и хочу тебе сказать, что и в детстве, даже когда ты меня порола, я всё равно тебя сильно любила. А еще я только что поняла, что и без Юрки жить не могу, ты увидишь, какой он хороший.
Когда они вернулись с моря, в городке уже зажглись фонари. За всю дорогу они больше не проронили ни слова. Только уже на пороге Екатерина Николаевна удивленно посмотрев на журнал, что был в ее руках, спросила: - И от куда у меня это?
А дочь ей в ответ: - А когда это успели зажечь фонари?