Да, этот дом в заснеженной Мордовии, с виду сносный, а на самом деле весь сгнивший; эта трухлявая доска, которая сломалась, провалившись под её ногами, всё вкупе - и стало последней каплей. Упала она больно. Впрочем, было ощущение, что последние годы она только и делала, что падала… Ниже, ниже… Всё страшней и страшней удавка ненависти вокруг. Страх, который душил их. Эти созвоны по вечерам: «Мама, ты дома? Я нормально дошла, быстро. Нет, никто не приставал. Я пулей. Мука вот только кончилась».
Алсу зарыдала. Страшно, в голос. Звук этот слышала будто со стороны, будто это не она выла, сидя на этих вмерзших в землю досках. Ногу вытащить из них не могла. Поэтому выла всё яростней. Сестра и отец смотрели на неё растерянно. Дети – её и сестры, погодки, - бегали во дворе. Впервые в жизни у неё случилась истерика. Нервы-то крепкие: у медсестёр других не бывает. Отец сбегал, принёс две пригоршни снега и растёр ей лицо. Ненавистный снег! Он еще хлюпал водой в её сапожках, с самой платформы в Саранске. Спрыгнула и увязла выше колен. Разве она знала, что снег бывает глубокий? Теперь еще и таял на судорожно сведённой шее.
Не дом – погреб, сугроб, гроб. Стены темно-синие, потолки зелёные, сырость, затхлость, хлам, запах смерти.
В то утро она проснулась в поезде, открыла шторки на окне и ослепла. Ничего не могла понять несколько секунд. Что это… Снега она никогда не видела. Когда отца отправили восстанавливать Ташкент после землетрясения 1966 года, ей было всего четыре. Белая, белая равнина… Какие-то чахлые, сиротливые, голые деревца… Ни домишка, ни дороги. А на ней из одежды – только джинсовая юбочка и футболка. Дети тоже раздеты. При виде этой белизны, хотя в вагоне и было тепло, чисто инстинктивно бросилась к чемоданам. Всё перевернула: искала, что можно ещё натянуть на себя и детей. В Ташкенте цвели и благоухали сады. Картина оставленного дома на секунду заполнила всё перед глазами. И омылась горячими слезами.
В Саранске её с сестрой встречал отец. Они считали, что ещё неплохо продали квартиру. Другим такой удачи не было. Как узбеки истошно торговались! Твердили и твердили своё: «Вы квартиры нам за так оставите!» Один мужик, им рассказывали, не смог продать. Бежал… Вызвал такси – в аэропорт на самолёт. Закрыл окна все. Квартиру облил бензином и поджёг. Так и не узнал никогда – что там было после…
Алсу вышла замуж за татарина, звали его Ильсур. По советским меркам - рано, в двадцать. Но не по местным обычаям. Он был похож на узбека. Его частенько принимали за своего. Страшно не хотел уезжать из Ташкента. Это его дом! Как так: «Езжай своя Россия»? Он здесь родился! Обидную эту фразочку последние годы кидали в спину. Обычно насмешливо, беззлобно, просто подначить. Ильсур даже не оглядывался. Но это были люди своего района, махаля. Те выродки, которых боялись последние годы все, были пришлыми. Смотрели и не понимали: кто это? Узбеки в Ташкенте все разные. Бывают и зеленоглазые, и глаза европейские, не узкие, и кожа не тёмная. А эти чужаки имели выговор неместный, некоторые слова вообще заменяли на нечто непонятное, кожа отдавала чёрным, глаза-щели с прищуром, двигаются быстро, злые, резкие, как бритва…
Ильсур потом приехал в этот купленный семьёй дом в Мордовии. Покрутился, пожил пару месяцев… Да и бросил Алсу с сыном. Уехал в Набережные Челны. Не захотел трудной жизни. Коровы, куры, грязь, нищета. Настоящая дыра – эта ваша Лямбирь. Даром, что с эрзянского название означает «черёмуховая роща». Одни советские заброшки: бывшее ПТУ, больница, ремонтные мастерские. Когда это государство выделит деньги на жильё, как вынужденным переселенцам? Да живите, как хотите… В Набережных и спился. Алсу предательство это долго не могла понять. В тёплом Ташкенте любил, а здесь бросил. Разве это правильно?
Любимый Ташкент – город детства. Там, где всегда солнце. Другим она его не помнила. Солнце затапливает, заполняет янтарной лавой всё вокруг. Просвечивает сквозь ажур листвы и цветущего в конце февраля розового миндаля, сквозь виноградные листья под навесами во дворах. Оно затапливает теплом и души живущих здесь людей. Одна мысль, одно воспоминание об этом отзывалось в ней болью все последующие годы. Ей не хватало солнца здесь, в Мордовии, а потом в подмосковном Подольске? Да. Но более всего ей не хватало человеческого тепла. Все привычки, въевшиеся в кожу с детства, здесь ломались, натыкаясь на непонимание и глухую стену молчания. Каждую минуту Алсу чувствовала, что она здесь – чужая. Никто не придёт просто так, когда гуляет вдоль улицы, на чай, не отведает испечённых только что пирогов, не порадуется дастархану. «Чой ичамиз!»* Плов – да, непременно, есть руками! Подгребая к себе к краю огромного лягана, прессуя и закладывая в рот пальцами, как лопаткой, эту «лепёшку».
Её отец попал в Ташкент случайно, его, как экскаваторщика, направили отстраивать город после землетрясения 1966 года. Вся страна, весь Советский Союз тогда бросился помогать оказавшимся в беде людям. Разрушений было много, взялись строить новые районы дружно. Не по своей воле приехал в Ташкент отец Алсу с семьёй. Направили. Должен! Этим словом и жили все советские люди. Оно определяло сознание, эпоху. «Ок йул! Хуш келибсиз! СССР – оплот мира и социализма» - огромный плакат на въезде в обновлённый, отстроенный Ташкент. Парк имени Тельмана. Вход с улицы Якуба Колоса. Парк имени Гафура Гуляма. С некоторых пор Алсу часто вспоминала детали, которые просто проходили мимо в детстве и юности, а теперь были дороги, эти осколки памяти. Трамвай со звездой на обшивке впереди, кинотеатр «Хива» и толпы гуляющих, даже очередь за мороженым в кафе «Гунча». Длиннющая… И всем хватало лакомства.
Однажды в детстве мать со знакомой узбечкой сделали необычные пироги, национальное узбекское блюдо, сейчас она уже забыла название: ранняя, весенняя зелень первых побегов клевера, зелёный лук – в начинку для мантов. Отец ел, ел… Разломил. «Что это?» Мать ответила. Отодвинул тарелку. «Есть не буду. Я этого в войну наелся».
Сколько было таких, самых лучших, дней отдыха на базаре? Несчётное число. И почему запомнился этот? Алсу не знала. Так бывает. Когда проживаешь этот момент, и в голову не приходит, что он запомнится. Потому что – и день ничем не примечательный, и зацепиться памяти вроде бы не за что… Базар – всегда отдых. Среда и пятница. Чорсу базар – самый большой. А еще: Алайский, Чиланзарский, Фархадский, Куйлюк. Все и не упомнишь. Сюда идут на целый день, семьями, надевая красивую одежду в предвкушении праздника. Нет жары на базаре. Свежий ветерок гуляет в открытом пространстве. Фонтаны. Всё пёстрое, мельтешащее, говорливое. Чтобы добраться до самого рынка, надо продраться сквозь ряды стихийных палаток, навесов вокруг. Сквозь всю толпу. Каждое место – чистое, выметенное, политое водой – от жары. Зато внутри Чорсу! Гул стоит под куполом. Глаза разбегаются. Но это только у приезжих, с непривычки. Базар – это целый мир. И поговорить, и поторговаться, и людей посмотреть, и товар. Всё перепробовать. И, конечно, вкусно покушать всей семьей. В огромных тандырах пекут самсу. Нежную, тающую. Грязно-серым полотенцем мальчик крутит по раскалённым стенкам. А потом ловко, одним движением, лепит сырую самсу на стенки, буквально окунаясь в пекло. Мокрая тряпка по стенкам – чтобы самса лучше держалась, наверняка. Потом специальной лопаткой, длиной метра в полтора, самсу скидывают в корзину. Запах – головокружительный. На базаре можно купить всё, что угодно. Дорогие ткани, одежду, посуду, безделушки, курпачи*. Иногда кажется, что город вымирает, все здесь в пятницу: либо покупают, либо продают. Ходят к знакомым торговцам. И к незнакомым. Алсу помнила ещё нестарую, полную Гулю с золотыми зубами, торговавшую фруктами: нежными персиками и чёрными горами благоухающего сухими розами винограда. Весёлая была узбечка. Всегда готовая улыбнуться покупателю, сверкнув целым рядом золотых зубов. Гуля обязательно каждого расспросит: сколько лет, откуда приехал, почему не женат? «Тибе жину найдём. Бор якши*. Сину столко. Как тибе».
Ильсур всегда ей говорил, что нельзя пробовать то, что узбеки употребляют из поколения в поколение. «Им можно, а нам нет. Это как для них - водка». Народы, к ней не привычные, спиваются быстро. Какой-то приезжий парень, покупая у торговца из-под полы запрещенный товар, спросил, как делают? С табаком что мешают? Торговец улыбнулся хитрым и светящимся ртом: «Э…Дарагой! Для эт надо самовар, палов заходить кушять, потом состав говорю». Слова свои он сопровождал жестами, как будто клал плов в рот. Парень смеялся, все вокруг – тоже.
Алсу с мужем сидела в чайхане, рассматривала народ. И увидела странную пару. Подумала, что неместные. За всю жизнь в Ташкенте, может, всех и не узнаешь... Но город накладывает свой отпечаток. А эти… Она – высокая, на русскую не похожа, хотя глаза голубые. Не очень красивая, но облик одухотворённый. Как будто смотрит всегда в небо, а не под ноги, как все люди. «Здесь таких не бывает». На шее незнакомки – коралловые бусы. Красные, яркие, манящие. Она их машинально трогает, когда смотрит в глаза мужчине. Он очень красив благородной, породистой осанкой, прямым и сильным лицом. Он смотрит только на неё… Будто весь мир вокруг – отсутствует. Алсу услышала, как странно он её зовёт: Коко. Она улыбается. В глазах – нежность. Старше Алсу лет на пятнадцать. А он моложе… В его чёрных пышных волосах первая седина. «Красивая пара». Они встали и ушли. Он обнимал её за талию. Бесстыдно, как-то невероятно эротично. Алсу не могла отвести глаз: так ходит королева, которую любят. Что за имя такое – Коко?
И сразу на их место уселись две подруги. «Русские», - сразу поняла Алсу. Но одна была русской совершенно, даже какой-то русопятой: с простым, улыбчивым лицом, некрасивыми большими руками, нелепым узелком на голове, в простом ситцевом платье. Здесь таких не носили. На шею упал с головы красивый шёлковый платок. Чем-то напоминала героиню Нины Дорошиной из фильма «Любовь и голуби». Невольно думалось, что такими полны русские деревни. «Валя, Валенька» - как звала её спутница. Вторую звали то ли Катей, то Татей, Алсу не расслышала. Она была полноватой, степенной, с лёгкой грустинкой глаз. В её движениях, манерах было нечто неуловимо узбекское. Даже сама её полнота, широкие бёдра. Грация сильной, красивой кошки. Немного ленивой, но полной достоинства. Однажды Алсу видела, как полная узбечка танцевала. Боже мой! В мелких, нежных, мягких и тряских движениях её было столько неизъяснимой женственности, столько восточной грации, столько природного ритма, который нельзя ни выучить, ни заменить техникой, что видимость её полноты исчезала, оставляя только восхищение умением пользоваться этим грузным, тяжелым, но таким тёплым, бабским телом. Она танцевала так, что невозможно было оторвать глаз, и хотелось одного: чтобы она так двигалась вечно. Вот что она думала, глядя на незнакомку. Катя заметила её взгляд и улыбнулась. Но дальнейшего знакомства не случилось. Потому что к женщинам подошел худой, жилистый узбек. И что-то сердито и властно сказал Кате. Та кивнула и пошла за ним. Алсу расценила эту сценку однозначно. «Муж, не иначе. Поэтому она и похожа на узбечку… Внутренне похожа, не внешне».
Валя оглянулась по сторонам, собралась уходить тоже. Доедала лагман с говядиной. К ней подошли местные нищие. Цыгане. В Ташкенте они зовут себя не рома, а Lo`li. Почти «люли». Чёрные, большеглазые, действительно похожие на индусов. Равнодушные, как дервиши. Или шудры - в Индии – низшая каста. Грязная девчушка лет четырёх, мальчик постарше и женщина. «Менга овкат беринг*, подайте» - понимая, что узбекский она может и не понять, сказала женщина. Валя сунула им рубль. Но женщина не уходила. Показала на красивый платок на её шее. Валя отдала. Потом улыбнулась и достала детскую курточку из сумки. Новую, с биркой. Отдала девочке. Цыганка кивнула, не поблагодарила даже, окинула взглядом чайхану, сверкнув глазами в сторону хозяев, и увела детей.
Алсу вздохнула с облегчением. Не любила она этих попрошаек. Говорят, им лучше не смотреть в глаза. Вдруг загипнотизируют? Жили они оседло, отнюдь не бедно, как она знала, в махаля Чашма. Но побирались всё равно.
Алсу с семьей устроилась в новом районе, появившемся после землетрясения, Кара-Камыш. Означает «коричневый камыш». Здесь были болота, их осушили. Гулять любила в старом городе, в районах Хадра, Кукча со старыми саманными домиками, в Чоразе. Где-то до 1985 года можно было ходить где угодно, чувствовать себя в полной безопасности, даже и одной. Конечно, узбеки бывают приставучие. Потому что к узбечке просто так не подойдёшь. Как к русской. Или вообще - девушке европейской внешности.
А какое в Ташкенте метро! Восточная сказка. Лучше, чем в Москве, шикарнее, чем пещера Али-Бабы. Мавзолей Шейха Ховенди ат-Тахура с замысловатой арабской вязью на голубом фоне. Непременно надо снять обувь перед входом. Неужели городу две тысячи лет? Она любила улочки вдоль канала Анхор. Каналы извиваются, как змеи, через весь город, соединяясь с реками Салар и Чирчик. Вдоль улиц текут радостные арыки. Так весело идти вровень с журчащей водой. В детстве у них была игра: туляй. Доставали глину из арыка и шмякали о землю. Чья лепёшка больше, тот и победил.
В старом городе в каждом махаля – свой мир. Уютный, знакомый, добрый. Дворы, увитые виноградом. Распахнутые двери, накрытые дастарханы, болтающие за пиалой чая соседи. Почему пиала такая маленькая? Чтобы можно было гостю подливать чая ещё и ещё. В этом – знак уважения. Настолько привычный, что никто не отдаёт себе в нём отчёта… Чем дороже гость, тем меньше нальют в пиалу – на донышке. Так, за мирной беседой, текут минуты безвременья, когда кажется, что они будут длиться вечно…
Сыну было два года, когда Алсу устроилась в детский сад медсестрой. Очень удобно, рядом с домом. Многие так делали: можно за чадом присматривать, да еще и работать, зарплату получать. Заведующей там была Нелли Ибрагимовна, тоже татарка. Вообще, в Ташкенте, или Тошкенте, как говорят местные, были все национальности и народы. Немцы, евреи, греки, турки, таджики, китайцы. «Кент» - город, «тош» - камень. Каменный город – Ташкент. Это название дорогого стоило. Богатое место. Со всего мира люди. А почему? Караванный путь, тихая гавань, солнечный город. Весь пропахший урюком и пряностями. В Великую Отечественную войну сюда эвакуировали учёных, режиссёров, актёров, поэтов, писателей. Анну Ахматову, Корнея Чуковского, «советского графа» Алексея Толстого, Фаину Раневскую, многих других. Сюда же бежал, как его звали в семье, Мур, - Георгий Эфрон, сын Марины Цветаевой, после её гибели. Ему было шестнадцать, он был настоящий, совершеннейший француз всем своим духом, и воевать за новую родину не хотел…
Так что уж говорить о двух тысячах лет истории, когда и последнее столетие промчалось над древним городом, как сумасшедший, пёстрый вихрь…
Нелли Ибрагимовна за чашкой чая в обеденный перерыв много чего ей рассказывала. Что греки уехали из города первыми – ещё в начале 80-х. Потом потянулись немцы, следом – евреи. Умные очень.
И уже в 90-х – русские, обречённо бросая всё нажитое… Но это было после…
Прошло два года, когда заведующая вызвала Алсу к себе, в 1992 году. Были двадцатые числа мая, началась жара. Именно вызвала, а не позвала на чай. Сказала, что была в Горкоме. И там намекнули. Она – на пенсию. И надо бежать.
Лицо у неё было встревоженное. Она села, обхватила голову руками. Что с ними будет теперь, что? Сказала: муж по старой армейской дружбе пообщался с одним человеком… Кто – сказать не может, высокий пост у него. Да он и сам военный. То, что произошло здесь и сейчас, в Ташкенте, всего-то пару дней назад, - изменит судьбы мира. И их маленькие жизни – тоже.
Алсу, выслушав рассказ Нелли Ибрагимовны, отнеслась скептически к её панике.
- Да что случилось-то? Будем жить, как жили.
Алсу не очень поняла, что старалась втолковать ей Нелли Ибрагимовна, постоянно повторяющая: «Надо бежать, надо бежать». Алсу пожала плечами: она никуда не собирается. «Придётся».
Такой Алсу она и запомнилась: сидящей за столом, в отчаянии уронившей голову в руки.
Когда в далёком 2021 году Юрий, муж Нелли Ибрагимовны, умирал от ковида, перед тем, как его забрала «скорая», едва дыша, он сказал ей странную фразу. Она потом долго думала и никак, ну, никак не могла понять, что она означает. Может, муж бредил? Недостаток кислорода к мозгу и всё такое… Похоже.
«Неля, мы должны туда вернуться. Понимаешь? Вернуться и посадить чинары в сквере». Он сделал долгую паузу. Дышал. Дышал. «Командир. Это был его последний приказ».
Катя совершенно точно помнила день, когда впервые увидела картинку, поразившую раз - и навсегда - её детское воображение. В четвёртом классе она просто раскрыла учебник: «Рассказы по истории СССР». Там были представлены все пятнадцать республик великого Советского Союза. Что это была за картинка! С надписью «Узбекистан». Катя улетала в неё глазами, могла рассматривать её длинными, бездумными минутами, пристально, как можно только в детстве, до рези в глазах, пока не чувствовала, что всё: она находится там, внутри волшебного мира огромного зелёного озера, окаймлённого ниспадающим к нему с небес каскадом гор всех мыслимых оттенков голубого и зелёного. Жёлтая полоска песка казалась мягким ковром для ног. Если бы она могла там быть взаправду! Подруга говорила ей, что каждый вечер перед тем, как уснуть, ей мерещится ядерный гриб атомной бомбы, которую на нас сбросили американцы. Вдруг проснёшься, а за окном – гриб? Что делать? Катя же последним мгновением перед сном представляла мысленно эту картинку из учебника четвёртого класса. Помнила её до мелочей – каждый сантиметр. Её горю не было предела, когда оказалось, что учебник надо сдавать в конце года. Их же выдавали бесплатно в советской школе. И теперь её картинку будет рассматривать кто-то на год младше… Но библиотекарь Маша сжалилась и подарила ей старую затрёпанную «Историю», подлежащую списанию. Картинка была целенькая, Катя была счастлива. Наверное, её никто не рассматривал, как она, - до дыр. Почему же ей так нравилась эта картинка? Или она знала свою судьбу с самого начала, как родилась?
Гомель. Город древний, видевший много поколений за тысячу лет. А вот теперь в нём ходят троллейбусы и коптят небо трубы промышленных предприятий. Это после, уже когда Катя навсегда оставила его, радиоактивное облако накроет Гомель после аварии на Чернобыльской АЭС. Катя не была привязана к родному городу. Ну, есть и есть. Всё знакомо. Заканчивая восьмой класс, решила не идти в институт, а получить профессию, как советовала ей бабушка. «Иди на повара. Всегда в тепле и при кухне». Готовить она любила с детства. Какая-то особенная, добрая романтика: угощать кого-то своей стряпнёй. Катя уехала во Львов, в пищевой техникум. Он имел статус общесоюзного значения, и это тоже сподвигло её поступать именно туда. Что это значит? Выпускников рассылали по всей необъятной Родине, шестой части мира. Могли направить в любую республику. А вдруг в Узбекистан? При одной мысли об этом сердце начинало радостно ныть. Конечно, можно было угодить и куда-нибудь за полярный круг… Кушать везде любят. Здание техникума было в старинном здании, в маленькой улочке, напоминающей заграницу, какой её показывали в кино. К окончанию техникума Катя всё уже знала про распределение в Узбекистан. А еще она знала, что ей оно не светит… Увы. Распределяли туда самых лучших. Было три вакансии. Две – общих технологов и одна – спецтехнолог на кондитерское производство. Да, как в фильме «Сладкая женщина»… У Кати было целых три четвёрки. Так что в Узбекистан ехала красавица Лиля с водопадом роскошных белых волос, Лиля, в которую был влюблён весь класс мальчишек. Разбирая вещи к отъезду, она хотела отдать Кате свои шорты. А куда ей их, на нос? Они будут на ней смотреться, как седло на корове. Это у Лили ноги длинные, как стебли лилии, а у неё – жопа на ноги падает. Её мама учила: «прежде, чем на улицу выйти, ты на себя еще сзади глянь: можно ли…» Одним словом, горе Кати было безграничным. Детская картинка, её мечта, должна была ею и остаться. А тут ещё проклятые шорты… И вдруг на следующий день Лиля пришла с забинтованной щекой, платок скрывал пол лица. Сказала, что она не поедет в Ташкент. «Хочешь, я тебе своё место - отдам. В деканате попрошу. Знаю, хочешь. А шорты мне оставь…» Лиля гадала ночью на суженого-ряженого. Одна. На двух зеркалах с двумя свечами. Увидела, будто из зеркала нить тянется, а по нити к ней идёт знакомый парень. Он здесь живёт, местный. Очнулась утром, лежала на полу, потеряв сознание. На щеке появился след – огромное родимое пятно. Как? Она не знала.
Так Катя оказалась в Ташкенте. Почти сразу их повезли на Чарвакское водохранилище. Это был самый замечательный день в её жизни. Много раз потом вспоминала те первые мгновения, когда охватила взором знакомый с четвёртого класса пейзаж. Горы и зелёную гладь воды. И осознала: она здесь. Дрожала то ли от счастья, то ли от ветра, то ли от невозможности осуществлённой мечты, то ли от узнавания себя в мире. Она всегда была – здесь. Она дома. Миг высочайшего духовного наслаждения. Понимание, зачем живёшь. Напрасно ей говорили, что Чарвакское водохранилище появилось недавно, после землетрясения 1966 года. Оно должно снабжать водой жителей растущего Ташкента. Нет, нет. Чарвакское водохранилище и был тот вид с картинки. Это о нём известная песня «Бричмулла». Село, что стоит на нём, вообще-то – Бурч-Мулла. Название означает «Долг священника». В стародавние времена место это было проклято Аллахом: он насылал оползни, землетрясения, эпидемии на людей и скот. Пришел в село мулла и сказал, что это от того, что все живут неправедно: занимаются ростовщичеством, не соблюдают Рамадан, живут, как хотят. Он помолится, если жители изменят свой образ жизни. Аллах услышал. Жители благодарили муллу. Но тот сказал: «Не меня надо благодарить. Это мой долг».
«Сладострастная отрава - золотая Бричмулла,
Где чинара притулилась под скалою, - под скалою...
Про тебя жужжит над ухом вечная пчела:
Бричмулла, Бричмуллы, Бричмулле, Бричмуллу, Бричмуллою.
Был и я мальчуган, и в те годы не раз
Про зелёный Чимган слушал мамин рассказ,
Как возил детвору в Бричмуллу тарантас –
Тарантас назывался арбою...»
Катя ходила по городу и удивлялась: ей казалось всё знакомым и родным. Она – дома. Столько разных людей вокруг – всех национальностей. Настоящая сборная солянка! Говор – смесь всех языков, странные словечки, быстро становящиеся привычными.
В один из первых вечеров пошла в театр. Нет, не на спектакль. Был какой-то концерт. Кто выступал - она так никогда и не вспомнила. Потому что увидела молодого конферансье, объявлявшего песню. И всё. Кроме него в концерте больше ничего не видела и не слышала. Она и сама не поняла, как получилось, что он пригласил её отметить открытие театрального сезона. Ах, да. Она осталась после концерта. Ждала, когда он пройдёт мимо. Но мимо он не прошёл… За огромным столом в ресторане было много актёров, режиссёров, администраторов, просто каких-то непонятных людей. Как она. Сидела рядом с ним. Оказалось, что он старше её аж на одиннадцать лет. А ей – восемнадцать. Это казалось ей немыслимым… Влюбилась по-детски, как-то наивно и глупо. Он уже лысел, но был так очарователен, так шутил, и весь, с ног до головы, искрился радостью и силой, что она засмотрелась… У него было смешное имя, которое ей совершенно не нравилось - Вольдемар. Что-то старорежимное. Как Киса Воробьянинов. Вольдемар разливал шампанское гостям, а ей сказал: «Тебе пока нельзя». И не налил. Наверное, думал, что она еще несовершеннолетняя. Ушла с праздника незаметно, он танцевал с какой-то актрисой…
Однажды ехала на велосипеде через площадь Ленина. В каком советском городе не было такой площади? Наехала на блоки, не справилась, колесо крутануло, попа перевесила: упала жутко, вся расшиблась. Руки содраны, из коленок кровь. Вдруг видит: идёт он, Вольдемар. Оказывается, он жил здесь, окна аккурат на площадь и выходили. Отвёл её домой, обработал ссадины. Потом они гуляли. Весь день и всю ночь. Просто гуляли, взявшись за руки. Кто знает, как восхитительны летние ночи в Ташкенте? Город не спит. Можно прямо с арбы купить лепёшку. Под огромными чинарами, отбрасывающими чёрные ночные тени, он её поцеловал. Через неделю сделал предложение. Замуж? Она отказалась. Слишком взрослым он ей казался... Глупая. Потом всю жизнь жалела.
Карима встретила на кондитерской фабрике, на работе. Он сразу ей понравился. Всё рассказал о своей семье. Что это сейчас денег нет, всё придётся самому добывать. А когда-то семья баев была, богатая. Древний род. Всегда в Ташкенте жили. Раньше узбеки вообще всей Средней Азией правили. Если бы не бабушка его, семья погибла бы во время Сталинского переселения. Их переправили в Хорезмское ханство, в Хиву. Вообще, это место всегда и было в подчинении узбеков. Но когда ты приходишь в чужой дом с пустыми руками… Бабушка, как все мусульманские женщины, всё золото всегда носила на себе, не снимая. Потому что муж, если захочет, если недоволен женой, может три раза сказать слово: «развод!» И в ту же минуту она должна выйти из дома – навсегда. В том, что на ней надето. У бабушки был пояс с монистами. Они были из золота. В ту страшную ночь их вытолкали из родного старинного дома – в чём застали. Бабушка везде расплачивалась золотыми монетами: отрывала от пояса. Так и выжили.
Свадьба у Карима и Кати была скромная, зато калым платить не надо. Объяснил ей, что махаля, или махалле, – это семья. Так или иначе связаны люди. Ну, сейчас уже не все кровные, много дальних, знакомых, так или иначе прибившихся людей. Но… Вся махаля решает важные вопросы: свадьбы, семейные ссоры, деньги, связи, работа. Тебе всегда помогут. Но нельзя нарушать обычаи. Потому что суд тоже – общий… И милиции не надо. Не нужна она. Бывало всякое. Кровная месть – тоже. Прошёл слух, что парень надругался над знакомой девушкой из соседней махаля. Было – не было – неизвестно. Но семья пошла на семью. Собрали махалинский совет: что делать. Как примирить всех, чтобы резни не случилось. Самый старый аксакал сказал, что он пойдёт. На коленях, старый, шёл до дома девушки, сбил их в кровь. Просил прощения.
Махалинский совет может наказать узбека, если он не обеспечивает семью, ленивый; узбечку – если за детьми не смотрит, если сын чужое окно разбил… Не говоря уже об изменах… Вещь немыслимая там. Нет их, не бывает просто. Разумеется, только у женщин. Мужчина живёт, как хочет. Есть деньги – можно и три жены. Совет за что угодно может наказать. Но женщина имеет право и на мужа пожаловаться: если обижает или бьет не за что.
Катя согласилась с этими правилами. Поняла: Карим хорошим будет мужем. Так и получилось. Карим был на самом деле наполовину русским. В советское время стирались самые древние обычаи, самые строгие запреты. А любовь - во все времена была неподвластна рассудку. Был у них славный дом, всё, как она мечтала: богатые курпачи на балхане*, беседка, весь двор увит виноградом, от солнца ажур на чисто выметенном полу, всегда накрытый дастархан, никогда не закрывающаяся калитка. Вдруг гость придёт? На плоской крыше цвели капли маков. Вдоль дувала* катился прохладный арык. На балхане можно спать в жаркие ночи – под открытым небом. Кто знает, что такое хоровод вечных звёзд над головой? Когда засыпаешь, чувствуешь, что растворяешься в вечности… Интересно, балхана и балкон – слова одного корня?* Достраивали дом постепенно, пока он не стал действительно большим. Уже и фонтан устроили, и топчан над арыком внутри двора. Всегда в тени. Всегда можно перекусить на удобных курпачах. В этот любимый дом они вложили все деньги, мечты и душу. У них было двое сыновей. Старший получился совсем русским внешностью. Жил он как-то особняком в семье. Заявил, что учиться поедет в Москву. И всё тут.
Никто и никогда не заставлял её покрывать голову, ходить в мечеть. По сути, они жили светской жизнью, но в пределах местных обычаев и устоев. А платок она всё равно носила: от жары. И чтобы с мужа не спросил никто: почему. Мужчины в жару могли вообще чапан носить. Особенно старые аксакалы. Это толстый полосатый ватный халат. Чай пьешь и потеешь. Тело привыкает, халат защищает от излишнего испарения.
Незадолго до всех страшных событий прибился к их дому дальний родственник, звали его Мурад. Был он туп, но вежлив. Приехал издалека. Карим его устроил, помог во всём, женил. Всем ему Мурад был обязан. И карьерой, и местом, и дастарханом. Льстивый, аккуратный, уважительный.
Катя никак не могла понять сначала: что происходит? Знакомые здесь всегда здороваются. Даже из враждующих семей. Хоть десять колен вражды. Остановятся, поклонятся, непременно поинтересуются, как дела. Все ли живы-здоровы. «Нет» не скажут никогда. Покивают. Ну, если потом не сделают, ты не обидишься. Тебе же не отказали.
Начиналось всё постепенно. Перестройка. Начни с себя. Но перестройка – это где-то там, в Москве. У них – по-прежнему солнце сквозь ажур виноградных листьев, ласковый ветер, цветущие весной горы, запах лепёшек и сушёной кураги, сонная монотонность журчащей воды. Да, какой-то митинг в центре города, много народа собралось. Говорят, там выкрикивали что-то против русских. Зачем собрались? В воздухе словно висел этот холодный, как северный ветер, вопрос. Ах, да. Этот ветер захлопнул калитку их дома. Катя вдруг поняла, что к ней давно никто не приходил. Просто так. А Малика, живущая в их махаля, поздоровалась издали, не остановилась даже. Карим часто был не в духе. Что-то шло не так у него в новом, только что разрешённом властями бизнесе, но он не рассказывал.
По телеку показывали, как приехал Горбачёв с Раисой Максимовной в их Ташкент. Что творилось на улицах! Это же где видано, чтобы Генерального секретаря КПСС можно было просто сфотографировать, как соседа. Народ толкался, смеялся, мялся вокруг толпой. Михаил Сергеевич встречался с президентом Афганистана Мохаммадом Наджибуллой. После начался вывод наших войск из Афганистана. Все радовались. Разве кто знал, что будет совсем скоро…
Это народные выдумки или правда всё началось с такой малости? Вот уж действительно, эхо в горах далеко слышно… В Фергане на базаре турок-месхетинец обругал узбечку за слишком дорогую клубнику. Попробовал. Кислая! И вывалил тарелку ей на голову. Турки-месхетинцы имели более богатые кланы, чем узбеки. Держали торговлю. Этот народ никогда не был коренным здесь. Сталин переселил. Зачем это делалось? Вероятно, исходя из известной максимы древне-Римского сената: «разделяй и властвуй». Когда ты приехал на новое место, у тебя одна задача: освоиться и выжить. Не до своеволия и вражды. Не кинжал ты возьмёшь, а мотыгу, и пойдёшь в поле: семью кормить.
Итак, что же было дальше? За обиженную узбечку вступились близкие, семья, махаля. И пошла драка. Драка, а за ней – кровная месть. Как маятник. Размах всё шире. Спохватились не сразу. Милиция местная – тоже часть той или иной семьи. Они предпочитали есть плов в чайхане. Тихо, мирно. Хуже всего то, что кто-то распространял слухи: «турки насилуют узбечек», «ворвались в детский сад и растерзали узбекских детей». Пожарами, погромами, кровью были залиты, охвачены несколько городов и поселков: Ташлак, Комсомольский, Маргилан. В Андижане кричали: «Ур! Ур урус!»* Узбекская молодежь, вооружённая арматурой, ножами, палками, копьями, - крушила и грабила. Искали и находили турок-месхетинцев, убивали. Ввели внутренние войска, потому что местная милиция попросту бездействовала. Девять тысяч солдат русской армии и полторы тысячи курсантов школы милиции. В Фергане солдаты собрали турок в горкоме партии. Чтобы спасти им жизнь. Забаррикадировались. Усмирить озверевшую толпу не могли: силы были не равны. Утром горком атаковали. К счастью, турок вывезли скрытно, ещё ночью. Всего было самолётами отправлено в центральную Россию шестнадцать тысяч человек. На улицах валялись растерзанные трупы. Погромщики захватили железнодорожный вокзал, химзавод, кирпичный завод. В руках узбеков появилось настоящее оружие. Откуда? Был приказ отвечать огнём. Это отрезвило потерявшую человеческий облик толпу. По завершении самых страшных дней возбудили более двухсот уголовных дел, посадили шестьдесят человек, двоих расстреляли. Но это был, увы, не конец…
Всего этого Катя не знала. Да и никто не знал. Из средств информации были только газеты, телевидение и слухи… А много ли услышишь правды? Официально всё просто замалчивалось. Какая там гласность… С перестройкой.
В руки ей попалась листовка с митинга, строчки, скатившиеся льдинкой ужаса по спине. «Если вы являетесь истинными сынами узбекского народа, ни в чём не уступайте русским! В Узбекистане им нет места!»
Показала мужу. Карим пожал плечами: его это не касается. Было уже такое в 1969 году. После футбольного матча. Было – и прошло. «А что, тебе кто сказал?» Катя опустила глаза. «На базаре. «Езжай своя Россия!»
Всё было просто, буднично: их младший сын наподдал сыну Мурада. Игрушки не поделили. И тогда Мурад пришел к Кариму и сказал ему те же слова, которые Катя слышала на базаре. Брошенные в спину двумя незнакомыми узбеками.
«Коко, моя Коко» - шептал он нежно в ушко. Она не понимала, не могла осознать который год: неужели бывает такая любовь, как у них?
Коко – курочка. Смешно и мило. И да, как Коко Шанель. Только прозвище великой француженки, отнюдь не кокотки, а шляпницы с улицы Камбон, несомненно, имело другое происхождение.
Первое воспоминание об их любовном сумасшествии: как рассыпались те самые коралловые бусы. В страсти поцелуя он и сам не знал, как ласкал её… В любви этого мальчика, похожего статью на греческого бога, Мила впервые в жизни увидела чудо. Да, она знала, что он женат, что у него двое детей. Поделать с собой ничего не могла. Бусы они собрали только утром, смеясь и толкаясь. Снова обнимаясь на полу… Кораллы так и лежали: каплями крови вокруг её рассыпавшихся волос.
Мила была русской, но родилась и всю жизнь жила в Грузии, в Батуми. Может, поэтому её никак нельзя было отличить от всех местных? Она была художницей. Талантливые работы носили яркий, чисто грузинский колорит. В изгибах линий, в непосредственности красок. Она умела готовить все изысканные в своей простоте грузинские блюда. В её пятикомнатной квартире никогда не закрывалась дверь: столько подруг приходило просто так, поболтать, посмотреть её картины. А еще она умела делать удивительные вещи: украшения из ракушек, бусин, дерева, шершавых стекляшек моря, совершенно непонятных предметов, которые, казалось бы, ну никак не могут быть носимы красивой женщиной.
Квартира была на пятом, последнем этаже дома по улице Вахтанга Горгасали. На огромном балконе можно было рисовать, пить чай, смотреть на полоску моря…
Алёша ушёл из семьи. К ней. Даже если совесть шептала ей, что так нельзя… Она умерла бы без его любви. У неё была дочь, мама помогала с воспитанием. К тому же дочь была гораздо старше Алёшиных детей, собиралась поступать в ВУЗ в Москве. Разлука всё равно была неизбежна…
Он был благороден, её Алёша. Имел горячий темперамент и верное сердце. Кто угодно может думать, что одно исключает другое… Он любил только её! Да и кто-то непременно сказал бы ей, все жили на виду.
Самыми любимыми были у неё воскресные летние утра. После страсти она просыпалась, отдохнувшая, но с томными, пьяными глазами. Сладко потягивалась. В эти минуты казалось, что она спускается с небес в своё сладко уставшее тело. Но всё ещё продолжает немного парить над кроватью… Алёши рядом не было. Она знала, где он, любимый жаворонок. Ушёл в горы. Он собирал в них всё, что они могли дать: ягоды, травы, цветы. Дикая малина, земляника, смородина, черника, брусника, облепиха, лаванда, черемша, цикорий, щавель, кислый барбарис, который она сушила: чудесная пряность.
Однажды она проснулась и увидела на подушке рядом маленькие сине-фиолетовые, душистые дикие ирисы. Их было мало, всего пять штук. Она взяла их в руки и посмотрела в зеркало. Они так шли к её глазам. Самый лучший подарок от любимого. Поняла, что непременно должна их нарисовать! Сейчас! Алёша целовал её и говорил, что больше не нашел. Они чрезвычайно редкие.
Эта картина станет лучшим из всего, что она создала. У неё была удивительная техника рисунка, придуманная ею. Художники знают, что акварель, пожалуй, самая сложная и капризная штука. Нельзя исправить. Если рисунок испорчен, он отправляется в корзину. Акварель накладывается слоями. От совсем размытых красок до всё более и более насыщенных и ярких. Кропотливый, внимательный, исполненный медитативного созерцания труд. Но Мила делала нечто еще более сложное и трепетное. Акварельные разводы обводила тушью. Одна клякса – и всё. Чёрный абрис так усиливал впечатление, что изображение врезалось в память. Эта обводка была подобна концентрическим кругам, расходящимся от брошенного в воду камня. «Круги» были неровными, сначала чётко повторяющими форму цветков, потом – всё более плавно, пересекаясь, сливаясь, расходясь с другими линиями. Смотрящий погружался взглядом в чудесную фиолетовую синь. Он падал в неё, как в колодец. Где цветок дикого ириса был звездой.
В Ташкенте у Алёши был дом, оставшийся от мамы-гречанки. Поэтому они подолгу жили и там. Мила рисовала горы, водопады, зелень обширных вод, любимые дворики, фиолетовую тень от винограда… Солнце, много солнца. С ним всё - из обычного становится прекрасным. Именно здесь горы было рисовать особенно приятно. Они не такие, как в Батуми. Распахнутые всем ветрам и простору. В родном городе они тесные: великаны, обступившие город, держащие бухту в огромных «руках».
Однажды, вдыхая ветер и глядя на горы, она сказала, что всегда здесь жила. Он рассмеялся.
«Я умру, - сказала она. – Чтобы снова здесь родиться. Неужели не понимаешь?»
Отец Алёши был грузином, абхазом. Так что - ни капли русской крови.
Миле нравилось смотреть на тесноту, слушать шум базара. Однажды они сидели в чайхане, что-то ели… За соседним столиком устроились молодые люди. Столики были совершенно европейскими, а не как в частных домах – низкий дастархан. «Молодёжь. Похожи на русских» – подумала Мила. «У неё интересное лицо. Можно рисовать. Красивый вздёрнутый носик. Талия тоненькая - тростинка. Глаза выразительные».
Мила не знала, как называется это узбекское блюдо. «Пожалуй, слишком жирно и обжигающе остро. Но вкусно, вкусно. Как-как? Шурпо?»
Потом они ушли, Алёша обнимал её. С желанием. Иначе он не мог. Мила подумала, что здесь жарко. Нет моря. И что она хочет домой, на улицу Горгасали, где пахнет солёным ветром.
Володя привычно поджидал пассажиров в аэропорту Шереметьево. Жёлтая тяжёлая «Волга» с шашечками. Здесь у него всё было схвачено. Все его знали. Он – знал всех. По советским меркам - отличные деньги, я вам скажу! На заводах столько не получают. И академики с ним не сравнятся. Усмехался одной половинкой рта, как любил. Иногда набегало до тысячи. Он – простой мужик. Не злой вроде. Выпить любит. И что? Имеет право. Недавно ему изменила жена. Так глупо. Выгнал её вон. Алкашка начинающая. Приползла с размазанной помадой вокруг губ. Он себе получше бабу найдёт. Чтобы готовила. А красота… Воду с лица не пить. Курил. Курил снова. И сына к себе заберёт.
Когда побежали пассажиры с рейса, вальяжно вышел, огляделся.
Мать с дочкой привлекли его внимание. Вид – растерянный. «Первый раз в столице». Но главное – как одеты. На русопятой толстушке какие-то то ли шлёпки, то ли домашние тапки… И халат поверх ночнушки?
Володя ругнулся матом себе под нос.
Ребёнок совсем раздет, в одном платьишке. Ножки голенькие. А на дворе первые морозы. В руках у женщины одна маленькая, дамская сумка. Такую можно схватить в коридоре, перед выходом.
Валя бросилась к таксисту. Простое её, русское лицо было перепачкано чем-то чёрным, будто выбежала она из пожара. Или из драки. На шее, которую она загораживала рукой от ледяного ветра, не было даже платка.
Володя распахнул перед ней дверцу.
- Мы не знаем, куда ехать, - сказала женщина. – Мы из Ташкента. В любое государственное учреждение. Может, в больницу? Деньги есть, вы не волнуйтесь. Ехать только некуда.
Она смущённо улыбнулась.
- И надеть нечего.
Володя кивнул. Женщине отдал свой шарф, в который она сразу укутала шею. Девчушке – куртку. И поехали.
В новую жизнь.
- Готовить умеете?
Валя вытаращила глаза.
- Конечно.
Володя улыбался милой толстушке.
Карим был за рулём родной коричневой «шестёрки». Всю дорогу Катя слушала его рассказ о матери в 1941 году в Ташкенте. Ехали к его отцу, живущему в далёком кишлаке под Маргеланом. Как говорил Карим, «кшлог, кшлогим». Мать была русской. Их с сестрой чудом вывезли из блокадного Ленинграда. Матери тогда было десять. Сначала отвезли куда-то на юг области, неподалёку, в пионерлагерь. Потом вернули по домам… Фашисты стремительно наступали. Второй раз везли уже истощенных, измученных, под огнём, через Ладогу. Сестра умерла в дороге. Так мать и не узнала потом, где родители похоронены, где сестра… Привезли в Ташкент. А есть-то нечего… взяла её какая-то узбечка. Видать, махнули на неё рукой: она явно не жиличка была на свете. У Вариды, худой, жилистой, было своих пятеро голодных детей. Она пыталась кормить истощённую девочку размоченной лепёшкой. Но она не могла жевать… Не могла поднять голову. Её тошнило водой. И страшный понос. Лежала на цветастых ватных одеялах и, кажется, понимала, что сейчас отправится вслед за сестрой. Что уж там было: тиф ли, дизентерия, неизвестно. Варида пошла на базар и продала единственный тёплый платок. Купила кислое молоко, катык. Огромную банку. Всем хватило, её детям тоже. Кормила русскую девочку по ложке каждые полчаса. «Кизимкя, бир пиалу, катык кушяй». Малышка почти не понимала, что она говорила. Но ведь доброта не нуждается в переводе. Варида – вторая мама, прекрасная роза узбекского народа, такая же прекрасная, каким было её сердце.
Этот драматический рассказ был прерван видом странного скопища людей, перекрывших дорогу. Вот прямо так, в степи. Они что-то выкрикивали навстречу их «жигулям». Что-то злое, агрессивное. Были вооружены лопатами и кетменями. Они явно собрались остановить их. Карим резко вжал тормоз, дёрнул рычаг коробки передач на задний ход, и утопил газ - до пола. Мотор воинственно взревел, покрышками вздыбились клубы пыли. И, прежде чем их успели догнать, развернул машину обратно. До Ташкента ехали молча, подавленные.
Дома Катя сказала:
- Это правда. Значит, это правда.
- Что?
- Все слухи. Останавливают машины, грабят. Не отдаёшь – убивают. Русских женщин насилуют. И вообще. Убивают просто так.
Она закрыла лицо руками.
- Карим, давай уедем!
Он только нахмурился в ответ.
Она стояла на баррикаде из жжёных покрышек: чёрная, воинственная, но ничуть не напоминающая картину Эжена Делакруа «Свобода, ведущая народ». «Зуля! Зуля!» - кричал кто-то.
Алсу смотрела со страхом. Неужели это известная поэтесса? Здесь?! Что она кричит? «Ур урус! Час расплаты наступил! И пусть кровь смоет русскую грязь!»
Детям же читают её стихи в узбекских школах… Совсем не такие… Про советскую родину, про маму…
На низкий лоб упали черные мокрые пряди. Теперь она в партии «Бирлик» со всеми узбекскими националистами. «Да здравствует исламское знамя, мусульманская вера!» Тяжёлое, свирепое лицо. Только сейчас Алсу увидела: она отвратительно некрасива. Самые подлые предатели получаются из ярых патриотов. Показушных. У них и предательство – наизнанку, чтобы все видели.
Штаб-квартира партии «Бирлик» как раз и была в помещении Союза писателей Узбекистана.
Издали Алсу заметила группу карателей. С заострённой арматурой в руках. Сразу поняла: это не свои, не местные.
У них был незнакомый говор. Вроде что-то понятно было… Но много чужих слов. Глаза узкие, злые. Зелёные, яркие, словно белёсые иглы. Низкорослые, с чёрно-коричневой кожей. Непонятно, откуда они…
Сначала Алсу пошла быстро, потом побежала. В арыке лежала мёртвая женщина. Лицо омывалось водой. Пятки были в крови, разбиты до костей. Рядом стоял узбек и плевал на неё: «Урус!»
За Алсу никто не гнался. Только сдёрнули платок по дороге. Шли навстречу три узбека. Видимо, думали, что можно снять серёжки. Но она золото давно не носила, боялась. Даже с ребёнком гуляла только возле подъезда. Чтобы быстро нырнуть домой, в случае чего. Ей вслед летел злой хохот. Почему хохот? От того, что она теперь идёт с непокрытой головой? Думать было некогда. Оглядываться тоже нельзя. «Собаки. Трусливые собаки». Вспомнила, что нельзя показывать псам, что боишься, и пошла шагом. Вот и метро. Холодным комком сердце билось в горле, разрывая его воздухом. Всё равно никак не могла отдышаться.
Дома мужу всё рассказала. Ночью позвонила мама, сказала, чтобы она в центр не ездила, не ходила. «На базаре была резня. Сорок человек… Насиловали… Убивали. Главное – не носи чёрных колготок. Это для них – как красная тряпка…» «Мама, шутишь? Я закрытая вся хожу». «Они же помешались… Это война». «Мама, но почему…» «Узбекистан – богатый край».
Маме она не сказала, что видела всё своими глазами… Разве она могла?
Алсу не могла есть, не могла плакать. Словно сердце ей схватили железным обручем. И не вырваться из этих оков.
Катя горестно думала: как бросить нажитое? Всю зиму они мучились: газ подавался такой тоненькой струйкой, что бульон она готовила целый день. Согреться было невозможно. Делалось это специально, они знали. Так их выживали из любимого дома. Да, Ташкент – город солнечный. Но зимой всё же нужен газ для отопления. Хотя бы немного. Они словно жили в замкнутом пространстве. Карим сказал, что Мурад предал его. Отобрал бизнес. Теперь муж Кати перебивался случайными заработками. К ним никто не приходил в гости.
Спали все вчетвером, навалив на себя курпачи и шерстяные одеяла. Прижавшись тесно друг к другу. Так было теплее. Но уснуть всё равно трудно.
Однажды он наступил, этот день. Пришёл Мурад и сказал, что купит их дом. Хорошо купит. Усмехнулся. «Дороже всё равно не продадите».
С этого дня Карим почти перестал разговаривать. Словно ему трудно было открыть рот. Катя спрашивала его, задавала глупые вопросы. Специально: расшевелить, показать, что она всё выдержит, что она не падает духом. Но он молчал… молчал и смотрел в пол, словно в чём-то был виноват. У неё сжималось сердце…
По-настоящему страшно стало, когда избили их старшего сына. Такие же мальчишки.
На стене дувала им писали угрозы. Кто? Катя стирала их, но они появлялись снова. Эти угрозы – знак тем, кто дома поджигал. Поэтому она мыла стену каждый день… Много позже Катя узнала, что члены партии «Бирлик» сожгли тысячу домов.
Катя видела: они будто окружены молчанием. Молчанием всех тех, кого они считали семьёй, близкими людьми, махаля. И это было самое подлое. Ничего не делали, чтобы их защитить. Это молчание и выгнало их из Ташкента.
Дом отдали. Почти задаром. Вместе с вещами, любовно выращенным садом, виноградом, уютным дастарханом и детскими игрушками.
Катя умоляла мужа отвезти её на Чарвакское водохранилище. Он очень не хотел ехать… Но потом согласился. Молча.
Катя смотрела и плакала. Они навсегда покинут это место, а горы так же будут отражаться в небе и в зелёной глади. Она видела свою воплощенную мечту в последний раз.
На следующий день Нелли Ибрагимовна сказала, что она в садике – последний день. И отдала Алсу её платок.
- Муж нашёл в центре. Ты же обронила?
Алсу удивилась, платок взяла.
- Спасибо.
- А у нас в военгородке одни контейнеры… Алсу, так больно…
Они называли их душманы, каратели. На таджикском «душмон» - злая мысль. В Мордовии на эрзянском душман – враг, противник. Этих людей специально привезли в Ташкент. Откуда? Мама рассказывала Алсу, что их свозили автобусами. Люди видели. Кто собирал их, кто им платил? Или плата им – грабёж мирных людей? И оружие у них – не только арматура и ножи. Они и подначивали, заводили местных, морочили им головы до одури своими лозунгами: «Урус – в Рязан, татар – в Казан!» Узбек один никогда не пойдёт бить и мародёрствовать. А вот если толпа… Это совсем другое дело. Сначала думали, что кто-то собирает карателей с дальних кишлаков. Но их выдавал язык. Вот он, вывод войск из Афганистана.
Позвонил отец. Сердце Алсу упало. Он даже не успел ничего сказать. Поняла всё только по тому, как он назвал её. «Алсуш».
Полгода они никуда не уезжали. Потому что Алсу не могла двинуться с места. Здесь лежала мама… Пусть её саму убьют, она просто ляжет рядом… Почему мама решила остаться в любимом городе навсегда? Иначе у неё не получилось бы остаться.
А потом мама ей приснилась. Она держала за руку внука. И отпустила его к ней… Проснувшись, Алсу поняла, что мама велит ехать. Ради сына.
Последней каплей стали карточки, так называемые купоны, и студенческие погромы. Да, погромы были связаны с карточками, которые студенты то ли потеряли, то ли не смогли купить на них хлеб… Собрались у магазина. Кто-то кинул в милицию коктейли Молотова. В ответ стреляли боевыми. Двое студентов погибли. Задержанных не отпускали, несмотря на требования восставших, которые хотели идти в центр Ташкента из вузгородка.
В Коканде шли религиозные собрания. Речь шла об объединении мусульман против действий других народов. «Узбекистан – узбекам!» Словно древняя орда вдруг воплотилась в новом поколении. Родилась из каких-то тёмных адских недр и пещер Афганистана. Наверное, вновь воплотившийся в зло, древний полководец среди них.
Алсу видела: лучше не будет. Уезжали все, кого она знала. Это был массовый исход. Во многих дворах стояли фуры и контейнеры для вещей. Они заказали себе такой же. Чтобы ехать в Мордовию, на родину отца, в Лямбирь. Там испокон жил его древний род. Баи, владели большими землями. В 1917 году бежали в Германию. Дома оставили младшую дочь: сохранить дом. Выдали её за конюха своего замуж. Мальчишка воспитывался в их хозяйстве с малолетства, хороший парень был. С таким «пролетарием» не страшно в новой жизни. Временно, конечно. Обещали вернуться. Но погибли… Так и осталась татарская княжна на всю жизнь за конюхом. Родила одиннадцать детей. Отец Алсу был восьмым.
Мила всё знала о своей сопернице. А ещё она знала, что этого никогда не случилось бы дома – ни в Батуми, ни в Ташкенте. Алёша просто не смог бы. Жили тесно, все друг друга знали. А здесь… Что она вообще делает в этом холодном подмосковном Подольске? Когда впервые вошла в эту двушку на восьмом этаже, сердце сжалось. Возможно, она почувствовала свою смерть. Таким белоснежным и мёртвым был вид в зимнем окне. Мглистое небо сливалось с кромкой горизонта. Изгиб реки в голых ветках опавших ив и церковь вдали. Ни одной цветной краски, ни одной…
Пятикомнатную квартиру на улице Вахтанга Горгасали, в которой с такой любовью были развешены по всем стенам её картины, она продала. Дочь давно устроилась в Подольске, вышла замуж, родила ей внучку. Вот и приехала она к дочери. Алёша пошёл рабочим на завод. Вредное, лакокрасочное производство. Никуда больше не брали. Несколько картин повесили, но большая часть, вылущенные из рам, просто валялись в огромном ящике под кроватью.
Пытка эта, духовная мука, длилась несколько лет. Сначала Мила чувствовала азарт погони, дыхание борьбы и отчаяния. Она – лучше! Её глаза горели яростным огнём, прежняя, юная страсть полыхала румянцем на щеках, таяла в поцелуях. Смотрела на себя в зеркало. Глаза – сумасшедшие, блестящие. Такие бывают только у женщины, обожжённой изменой, мучающейся, истерзанной… Что ж… Хороша соперница только тем, что моложе. Она видела её. Низкорослая, с большим, круглым, тяжёлым задом, обыкновенным лицом. Ей сказали, что её зовут Наталка. Но Мила про себя её звала по-грузински, Кекелкой*. Жила эта несносная жеманная пустышка через несколько домов.
Мила была общительна. На новом месте старалась познакомиться с соседями. Но, увы, это всё было не так, как дома. Никто не поверял ей секретов и не раскрывал своего сердца. В этом леденящем холоде это не принято. Она же всем рассказывала о своём горе… Поэтому и нашлась та, что выдала, где видит Алёшу после работы… «Ходит такая: вся из себя. «Ке-ке-ке-ке». А сама – ни кожи, ни рожи». Несмотря на всех этих соседок-приятельниц, даже на дочку с внучкой, живущую в нескольких автобусных остановках от неё, Мила чувствовала себя одинокой. Как рыба без воды. Нет красок, нет моря и солёного ветра, нет ласковой зелени гор. Бездыханные, пустые окрестности. Сколько она ни старалась, так и не смогла найти привычную опору в новых знакомых: ходить в гости просто так, готовить вместе, болтать о пустяках. Здесь не понимали её открытость. И не от того, что были плохими людьми. Нет, хорошими. Просто – не понимали.
Однажды Мила села на лавочке во дворе и разговорилась с молодой женщиной, которая гуляла с ребёнком. Удивилась и обрадовалась, что та тоже рисует. Женщина оказалась на удивление общительной. Показала ей свой дом, картины, написанные маслом, с удовольствием училась готовить грузинские и узбекские блюда… Вот только однажды пришёл раньше времени её муж, когда они сидели в кухне и с удовольствием кушали его борщ. Зыркнул сердито глазами и ушёл. «Здрасьте». Нет, Мила больше не хотела туда ходить. Разве что глянуть свежую живописную работу. Новая подруга сказала, что она не художница. «Так, любитель». Мила возразила, что это неправильно. «Ты рисуешь и выражаешь себя через краски. Значит, ты художник. Исходи из этого».
Постепенно пожар глаз, страстный подъём, сумасшедшее напряжение всех женских сил, стали её покидать. Потому что она видела: всё бесполезно. Он продолжает ходить к Кекелке через пустырь. Да, любит и её тоже. Если надеть красивое бельё с оборочками, он не увидит складок внизу её живота… Его страсти хватает на двоих. Кремень. Сильный. Вот только её боль безмерна. Её хватит и на десять женщин. Любовь – не умирает. Она может только родиться. Будет потом она мукой или блаженством? Умирает ли она после смерти влюблённого? «Крепка, как смерть, любовь».
Есть красивая узбекская легенда о погибшей в бою девушке, дочери кузнеца. Её любимый, узнав о её смерти, превратился в камень над речкой Пскем, в которую она бросилась, когда её ранили. Иногда приплывает к валуну серебристая рыбка. И тогда серый валун расцвечивается разными красками. Так они смотрят друг на друга, двое влюблённых…
Ей все говорили: прогони Алёшу. А она не могла. Куда она его прогонит? Как потом жить без него?! Зачем… Иногда думала, что вот она – расплата за то, что увела она Алёшу из семьи, от детей… Она уже забыла, когда он звал её «моя Коко».
Её согревала только картина с ирисами. С его ирисами.
Катя смотрела на Карима, такого замкнутого, внутренне сосредоточенного на боли, и не могла ничего сделать. Как ему помочь? Сказать, что заснеженный Подольск не так уж плох? Что они здесь в безопасности? Он был похож на чинар, вырванный из родной тёплой почвы и посаженный наспех в мёрзлую землю.
На железнодорожном вокзале в Ташкенте, когда уезжали навсегда, произошёл самый обычный случай. Такое частенько бывает в пути или в кинотеатре, скажем. Их купе было занято. Сидели две молодые женщины с малыми детьми. Русские, видимо. Одна – в короткой джинсовой юбочке и футболке. Дети бегали. Они ехали в Саранск, но перепутали вагоны. Катя подумала, что, возможно, уже когда-то видела женщин. Особенно вот эту, худенькую, в юбочке. «Им раньше выходить. Всего двое суток. А мы до Москвы».
Катя понимала, что счастливые дни её жизни прошли. Она уже видела любимые горы и зелёный Чарвак в их подножии. У неё уже был любимый дом. Такого не будет. Как говорил знакомый аксакал, сидящий на лавке возле магазина на улице Северной: «Хароший врэмя было! Тэпер такой нету!» Что же. Придётся начинать с начала. Работу в общепите она всегда найдёт. Дети закончат школу. Маленькую квартиру купили. Как, ну, как ей помочь мужу? Его точит обида и одиночество. Недавно он сказал ей, что теперь у него нет родины. И родни нет. Она плакала, но молчала о том, что Ташкент всегда был и для неё родным домом. С первого дня. Словно она жила в нём тысячи лет подряд. Наверное, он и сам это знал. Их изгнали из рая.
Его настоящее имя было Алекс. Алекс Анчабадзе. Абхазы говорят: «Ачба». Старинный род - тавади. В Грузии каких только народностей нет. Потому что только кажется, что Грузия – едина. На самом деле населяющие её народы имеют разительные отличия. Но он всегда просил звать его Алёшей. Потому что ни греком, ни абхазом себя никогда не чувствовал. «Что я, не русский что ли?!»
Мила смеялась.
«Ты не понимаешь? Я помню, что я – потомок князей Ачба и грек по маме. Но при этом я – русский!»
Когда он это говорил, точно знал, что имел в виду. Несомненно, истинно. А при чём здесь кровь? Это скорее ощущение себя в мире. Все советские – русские. В этом он был глубоко убеждён. Язык, да. Книги. Он думал только на русском. Правда, песни любил грузинские. «Рачули», «Сулико». Голос имел бархатный, сильный и обаятельный. Быть русским – это своя манера любить, мечтать, страдать и верить. Нет, это не столько о вере в Бога, сколько о вере в людей, в будущее, в правду и справедливость. Более всего – страдать и верить. Страдать всем сердцем, всей тоскующей печалью. Не утешать себя, а глубоко, крепко страдать. Когда грусть – как нитка уходящей жизни. Жизни, выскальзывающей из пальцев. Но вера – чтобы все же быть сильнее печали. Душа ведь сказкой живёт.
Мила смотрела, как он ест её чашушули, заедая хлебом и откусывая от острого перца. Одна тарелка – целый перец. Как он может? Во рту же всё горит? Поэтому он такой темпераментный. Острое всегда любил. В руках тоже всё горит у него. Не только её стареющее тело. Недавно притащил с помойки высокий деревянный футляр антикварных часов. Самих часов не было. Наверное, когда-то в нём был крупный механизм с длинным маятником. Очистил старую краску, обработал дерево, выстругал полочки, застеклил: сделал маленький шкафчик для безделушек. «Нравится?» Мила кивала. Гордый, улыбался.
Она поставит в шкафчик любимую мамину чашку, старинную. И ракушки, большие и маленькие, собранные в родном Батуми и купленные привозные - экзотические.
Она его не держит. Пусть уходит к этой неприкаянной Кекелке, если хочет. Ей уже за тридцать. Больше не нашла никого. Вот потому и не нашла, что Кекелка. А прогонять? Куда она его прогонит? У него и гражданства здесь нет. И дома. В её квартире он тоже не прописан. Они никогда не были женаты. Какая глупость и пошлость – это ваше замужество.
Уже целый год он кашлял. Катя уговаривала мужа сходить к врачам, хотя бы сделать флюорографию. Он отнекивался. И молчал. Она уже немного привыкла к такому его поведению. Но она помнила другого Карима.
Увидела его издали, он стоял к ней спиной и что-то говорил узбеку, метущему двор.
- Уйга бор! Нега кединкь! Убирайся домой! Зачем приехал?
Катя остановилась, чтобы он её не увидел. Стала рыться в сумочке. Вдруг отчётливо поняла, что совсем не знает мужа. Прожили вместе много лет. Немыслимо для неё было бы показать, что она слышала то, что он сказал земляку.
Однажды в «Одноклассниках» ей написал Вольдемар. Как уж он её нашёл, одному богу известно. Сказал, что искал все годы. Поднял пол Ташкента на ноги. Вспомнил, что она закончила Львовский пищевой техникум. Год выпуска примерно знал, начал искать по людям: кто, предположительно, учился в то время. Нашёл какую-то Лилю. Полную, высокую, видную, но с родимым пятном во всю щёку. Она и помогла.
Катя вспомнила Лилю… Неужели? Вольдемар просил её приехать в Ташкент. Он умирает. «Мне бы хоть один раз тебя увидеть и всё».
Проститься.
Четыре года они общались, часто созванивались, рассказывали друг другу всё на свете. Она могла говорить с ним при муже. Потому что никогда и ничего с Воликом не было, кроме глупой романтической близости пальцев, блестящих глаз в темноте, простых, человеческих слов… Так бывает только в юности. В этой близости может быть секс или не быть его. Но трепет сердца – непременно.
В их молодости Эдуард Хиль пел:
«Раз, только лишь раз
Был солнечный час,
В наш солнечный час
Весь мир сиял.
Где наша весна?
В чем наша вина?
Счастье прошло мимо нас.
Годы и страны, и ураганы
Скрыли тебе, скрыли тебя
Стерли твой след.
Ранней весною, зимней порою,
Ты не со мною,
Ты не со мною,
Ты не со мною
Так много лет…»
Сказал, что нашёл её старый дом. Ведь искал её – по всему Ташкенту. Там жили другие люди… Отец у них погиб давно, еще в середине девяностых. Мурадом звали. Погиб страшно, утонул в горной речке. Нашли через месяц. Живут они бедно, дети работают в России: на стройке и метут дворы.
Катя видела, что муж слушает разговор. Потом ему пересказала ещё раз.
- Я каждый день просил Аллаха покарать его. Я знал, что дождусь смерти этого пса. Теперь можно умереть.
Катя смотрела на суровое, злое лицо Карима. Такое незнакомое родное лицо. И думала, что это самая длинная фраза, которую она слышала от него за последние двадцать лет.
- Ты только сильно не плачь, когда умру. Нехорошо это. У нас не принято.
Молился. Потом лёг, отвернувшись. Прикоснуться к себе не дал.
Однажды Вольдемар по телефону сказал ей: «Знаешь, столетние чинары спилили. Те, что в сквере Революции были. У нас их платанами зовут. Помнишь ту ночь? Сейчас это сквер Амира Тимура. Огромный памятник… Все ташкентцы ахнули, когда чинары в два обхвата упали, как убитые солдаты... Вместо тени теперь голое пространство под отвесным солнцем». Катя не могла себе представить – как это. «Может, чинарам и больше ста лет было. Их сажали первые русские здесь, сделавшие город центром всего Туркестана». Катя рассказывала о себе. Что переживает за мужа. За него – тоже… Помнит их переплетённые пальцы, помнит… Их прогулки, - самое лучшее, что было у неё. Она хранит эти воспоминания в шкатулке памяти. Как же хорошо, что он нашел её.
«Чинары спилили. Наверное, и мне пора. Столько поколений они видели. А наше не пережили… Стыдно. Я и сам не знаю, почему мне стыдно».
В последнем разговоре сказал: «Всё». Он ушёл. Катя очень плакала. Она так и не смогла поехать в Ташкент. Пересилить себя. Не могла, не хотела видеть его больным. Но более всего не могла видеть свой старый дом, Чарвак и горы…
Через год умер муж. Катя так и поняла: он дождался смерти Мурада. И тоска по родине его съела. Пересаженный в чужую, чуждую почву, он так и не пустил корни.
Казнь была самой обыденной. Потому что убивали по списку: «провинившихся» деятелей культуры. Зуля стояла на коленях со связанными за спиной руками. Её трясло. Буквально: не попадал зуб на зуб, не могла говорить, только выла.
Каратели стояли кружком с ножами в руках. Она смотрела на них и думала: «Кто?» Поняла, что это – её последние секунды. Смогла вымолвить:
- Пощадите! Ради Аллаха! Я – гордость народа. Мои стихи в школах…
Не понимала: как же так?! Она же с ними рядом на баррикадах проклинала русских!
Не ожидала, когда набросили удавку.
Подошёл какой-то узбек, сказал: «Бросьте её. Пусть живёт. Я помню, сын учил её стишки».
Зуля лежала лицом в пыли.
- Езжай своя Россия!
Узбек в неё плюнул.
Из какого-то дома звучала песня «Агаты Кристи»:
«Я тебя люблю за то, что я люблю тебя,
Я тебя люблю за то, что ты не любишь меня!
Я тебя убью как только я убью тебя,
Я тебя убью как только поменяю коня!
Ты дочь врага, ты сестра врага,
Ты жена врага и мать врага..
Это ничего, это ерунда,
Ты мне только тем и дорога!
Проведу с тобой золотую ночь,
А когда разбудит нас заря,
Сяду на коня, нового коня,
Улыбнусь и назову Себя:
Я тебя люблю за то, что я люблю тебя,
Я тебя люблю за то, что ты не любишь меня!
Я тебя убью как только я убью тебя,
Я тебя убью как только поменяю коня.
Я тебя люблю за то что я люблю тебя....»
Зуля приехала в Чирчик, в военгородок. В народе говорили: «Ташкентские Черёмушки». Это был огромный район, на двести тысяч человек. Дома – четырех, пяти и восьмиэтажные. Обычные советские дома. Воинская часть 63315.
На внушительном железном щите, изображавшем автобус, было написано: «Спасибо братским республикам, построившим 24 квартал!»
Как-то странно смотрелся этот плакат на фоне дымящихся контейнеров. Кашляя от дыма, поняла правильно: это свои, узбеки, жгут семейный скарб военных, которых вышвыривают вон… «То есть как свои…» Она и сама запуталась в своём предательстве. Теперь она вынуждена идти на поклон к русским.
На спортстадионе уже пасли овец. Оставляли их на первых этажах опустевших домов, на балконах. Совсем недавно здесь жили люди.
Зуля стала просто бродить по дворам, спрашивая, кто ей поможет выехать в Москву?
«О, в Москву! В Москву мы сами хотим!» - смеялись встречные.
Так, как нищий на базаре, она дошла до самого уважаемого человека, гвардии полковника, Сергея Тимофеевича. Кроме его имени, она ничего о нём не знала. Он покивал, выслушав её горестный рассказ. Что у неё ничего нет… Что её едва не убили. Чуть не добавила: «Свои».
Сказал, что всё, что может сделать, - это дать место рядом со всеми, на общих условиях. «Обещают подать вагоны. Но когда?»
Юрий обнял за плечи жену, стараясь утешить. Она шмыгала носом. Они стояли на погрузке перед вагонами. Они не были оборудованы для людей. Как в них ехать? Долго же, трое суток, не меньше.
- Нель, ну, не реви. Ты за кого замуж выходила? За военного. Будет у нас ещё дом. Лето в палатках поживём, в полевых условиях, а там махнём домой, в Марьину Горку, откуда начинался наш 334 отряд. В отставку подам.
Нелли Ибрагимовна уткнулась ему носом в плечо.
- Я ведь присягал Советскому Союзу, России. Служить больше никому не буду.
Он изменился лицом, но старался не показывать, как ему плохо.
Нелли мелко закивала, поцеловала мужа в щеку.
- Так! – крикнул он собравшимся. – Размещаемся, товарищи!
Толпа загудела, подхватилась вещами. Дети бегали…
Если бы она знала, что будет так ужасно… Что тогда? Выхода всё равно не было. Военных грузили в необорудованные теплушки, как скот. И отправляли куда-то за Урал. Зуля сидела, вжавшись в стену вагона, когда увидела Юрия. Нелли Ибрагимовна была рядом с мужем, хлопотала с какими-то нехитрыми вещами, видимо, чудом уцелевшими. В эту секунду Зуля подумала, что он всё расскажет руководству, Сергею Тимофеевичу. Он ведь его заместитель. Её вышвырнут вон… И она погибнет. Прикончат свои.
Юрий смотрел на неё. И этот взгляд она помнила потом всю оставшуюся жизнь. Когда смогла добраться до Москвы, когда получила все возможные награды как поэтесса, когда сыто и красиво устроилась, когда смогла вернуться домой, в Ташкент, когда прославилась по всей Азии, выступая везде, даже в Тегеране, чтимая и уважаемая, превозносимая и прославленная, - всегда помнила.
Юрий смотрел на это сборище издали. Душманов, духов этих, он и за километр узнал бы. Вот только сделать теперь ничего не мог. Руки чесались, конечно. Сжимались кулаки – сами. Злость поднималась лютая, боевая. Действовать сейчас – это уже нарушить присягу. Говорил ему командир, что всё решилось буднично и страшно. Только что, пятнадцатого мая. Как и вывод всех войск из Афганистана. Так же решилось, сверху. Это продолжение всё той же цепи. Неправда, что никто и никогда не мог победить маджахедов в горах. Всё отлично у нас было там, всё под контролем, когда поступил этот дьявольский приказ – уходить. Сдать позиции, всё, что было завоёвано кровью за десять лет. Их 15-я отдельная бригада спецназначения ГРУ Штаба ВС Советского Союза была самой горячей, снискавшей славу настоящими подвигами. Подвигами, о которых никто не знал. Потому что они выполняли «интернациональный долг». Только они знали, что они выполняли самый что ни на есть прямой долг – защищали Родину. Чтобы родной Туркестанский Военный округ спал спокойно. Кто знает, что сумел сделать простой двадцатидвухлетний советский парень Олег Якута? А меж ними, воинами-афганцами, он – легендарная личность. Скромный, как школьник… 334-й отряд спецназначения ГРУ. Командиром был Григорий Васильевич Быков, позывной «Кобра», за голову которого лидер душманов Гульбеддин Хекматияр обещал три миллиона афганей… А лейтенант Олег Якута был начальником разведки. Да, такой молодой. Была джирга – сходка главарей и командиров крупных группировок. Их было двадцать человек. Олег взял сына одного из них. Когда он вышел облегчиться… А потом и все двадцать опешивших от ярого наскока главарей. Даже за одного такого ценного «языка» давали государственную награду.
Главный его подвиг - оборона Биркота. Эта крепость была на самой восточной границе Афганистана, у Пакистанских гор. В пятнадцати километрах тренировались на американских базах душманы. Это была просьба самого Олега – отправить его туда. Сначала не хотели: не обстрелян ещё. Оттуда мало, кто возвращался. Но через месяц он был там. Крепость небольшая, всего-то десять-двадцать маленьких комнат. И башня. Якута умудрялся делать вылазки по ночам, минировать все подходы. Американские советники, получившие информацию о действующем в крепости «шурави» - советском – «шайтане», устроили за «ночным охотником» настоящую контрохоту, но удача была на стороне лейтенанта Якуты, который стал еще более осторожен и изощрен. Почему крепость была так важна американцам? Оборона Биркота не позволила создать им марионеточное государство, как его называли, «Сердце Азии», в восточной части Афганистана, в провинции Кунар. Вот такой подвиг. Ни больше, ни меньше.
За неделю боёв слухи об отважном лейтенанте дошли до Джелалабада и Кабула. Генерал армии Валентин Иванович Варенников вылетел в Джелалабад, в штаб 15-й бригады спецназа ГРУ.
Варенников так и сказал Якуте: «Готовь китель для золотой звезды героя». Но наградили за все боевые действия Олега только тремя орденами «Красной Звезды».
Олег был ранен в бою тремя пулями, две в руку, одна разбила коленную чашечку. Руку он потом долго лечил… Её чудом собрали врачи. И добился, чтобы она действовала! Полгода потратил, чтобы суметь поднять её на пять сантиметров. Но еще он добился возвращения в Афган, хотя его не хотели брать из-за ранения.
Все эти события, вся война прошла перед глазами Юрия, когда он смотрел на зверей, окопавшихся в центре любимого города. А то, что они звери, он знал по личному опыту.
Поэтесса Зуля стояла на баррикаде из жжёных покрышек: чёрная, воинственная, с волосами, выбившимися из-под платка, но ничуть не напоминающая картину Эжена Делакруа «Свобода, ведущая народ». «Зуля! Зуля!» - кричал кто-то.
Юрий посмотрел, кто кричал… «Твари…»
Алсу наблюдала всё это со страхом. Неужели это известная поэтесса? Здесь?! Что она кричит? «Ур урус! Час расплаты наступил! И пусть кровь смоет русскую грязь!»
Детям же читают её стихи в узбекских школах… Совсем не такие… Про советскую родину, про маму…
На низкий лоб упали черные мокрые пряди. Теперь она в партии «Бирлик» со всеми узбекскими националистами. «Да здравствует исламское знамя, мусульманская вера!» Тяжёлое, свирепое лицо. Только сейчас Алсу увидела: она отвратительно некрасива. Самые подлые предатели получаются из ярых патриотов. Показушных. У них и предательство – наизнанку, чтобы все видели.
Штаб-квартира партии «Бирлик» как раз и была в помещении Союза писателей Узбекистана.
Издали Алсу заметила группу карателей. С заострённой арматурой в руках, с автоматами. Сразу поняла: это не свои, не местные.
У них был незнакомый говор. Вроде что-то понятно было… Но много чужих слов. Глаза узкие, злые. Зелёные, яркие, словно белёсые иглы. Низкорослые, с чёрно-коричневой кожей. Непонятно, откуда они…
Сначала Алсу пошла быстро, потом побежала. В арыке лежала мёртвая женщина. Лицо омывалось водой. Пятки были в крови, разбиты до костей. Рядом стоял узбек и плевал на неё: «Урус!»
За Алсу никто не гнался. Только сдёрнули платок по дороге. Шли навстречу три узбека. Видимо, думали, что можно снять серёжки. Но она золото давно не носила, боялась. Даже с ребёнком гуляла только возле подъезда. Чтобы быстро нырнуть домой, в случае чего. Ей вслед летел злой хохот. Почему хохот? От того, что она теперь идёт с непокрытой головой? Думать было некогда. Оглядываться тоже нельзя. «Собаки. Трусливые собаки». Вспомнила, что нельзя показывать псам, что боишься, и пошла шагом.
Юрий давно двигался следом за Алсу. Он знал, что она – медсестра в детском садике, где работает его Неля.
Поэтому трёх узбеков «встретил». Одного, с косынкой Алсу в руках, вырубил приёмом. Быстро, как нож в тёплое масло. Косынка мелькнула в его руке. Узбек повис на ней шеей. Только боец знает, что оружием может быть что угодно. Листок бумаги, ручка, платок, любой предмет. Два других узбека отскочили, руки подняли, заржали истово. «Йук, йук!» Смех – примитивное смущение.
Юрий их трогать не стал, пошёл за Алсу, «проводить».
Он смотрел ей в спину и думал, что вот такой должна быть армия: незаметной стеной. Простой человек и не догадывается, что эта стена за его спиной есть. Он думает, что всё хорошо – просто так.
Алсу дошла до метро. Холодным комком сердце билось в горле, разрывая его воздухом. Всё равно никак не могла отдышаться.
Юрий мял в руках платок. На секунду подумал: отдать его? Чепуха, отдаст жене, она вернёт. Проследил, как Алсу спустилась в метро. И только потом пошёл в другую сторону.
Платок сунул в карман.
Есть красивый грузинский обычай: супсаркис. Гадание на любимого, суженого. Девушка вечером ест пересоленную лепёшку. Кто во сне воды даст напиться – тот и будет её мужем.
Только ей это уже всё равно… Она старая. Навсегда прибита сердцем к Алёше… Последнее время Мила чувствовала странную слабость. Всё грешила на низкое давление. Потом проверила ритм сердца. Оказалось, слишком редкий. Бывало меньше сорока ударов в минуту. Пришлось ложиться в Москву, в Моники. Поставили стимулятор сердца. Но лучше не стало. Она замечала, что говорит тихо, как будто даже для голоса сил нет. Она смирилась с тем, что Алёша ходит к Кекелке. Вот только одиночество глодало. Нянчила внуков, но силы уходили, уходили… И опоры нет. Внутренней опоры. Потому что она уже давно не брала в руки краски. Какие-то идеи приходили, но она чувствовала: слабые. Не стоит и затевать. Мечтала сделать рамы для старых работ. Но это дорого. Тех денег, что Алёша зарабатывал на заводе, хватало в основном на еду и на квартиру. Так проходили дни: в готовке, на кухне, в мечтах, в высчитывании времени, когда придёт Алёша…
Так было до того дня, как необычайный снегопад укутал двор и окрестности толстым белым покрывалом. У неё всегда болезненно сжималось сердце, когда она видела первый снег. Совершенно не понимала, чему тут радоваться… Теперь снег – до весны. Полгода она будет видеть одно и то же.
А ей с каждым днём всё хуже и хуже…
Вечером сделала пересоленную лепёшку и съела её.
На следующий день соседи наблюдали странную картину. Женщина сидела на снегу, на подушках. Бетонные плиты застелены поверх снега красивой цветастой скатертью. Все знали, плиты были свалены здесь еще при строительстве этого микрорайона, полвека назад. Они создавали впечатление низкого стола. На скатерти стояли тарелки с самыми разнообразными блюдами. Чего тут только не было. Фрукты сухие и свежие, и долма, и хинкали, и ароматный пхали, и чай.
Женщине было явно холодно. Люди выглядывали из окон, показывали пальцем. Кто-то смеялся, кто-то крутил пальцем у виска. Большинство сходилось во мнении, что надо вызывать «скорую».
Мила старалась согреть руки. Удавалось плохо. Вот, чай совсем остыл. И – никого. Никто не подошёл к ней. Кроме алкаша Миши. И то – издали смотрел. Даже не спросил ничего. И не поздоровался. Что он думал? Что вот так и приходит «белая горячка».
Мила вспоминала детство. Как она шла с мамой по длинной петляющей дороге в горах, в Батуми. Очень устала, поэтому плакала. Мама сказала, чтобы она не смела плакать. «Потом». А когда потом? Мила шла и спрашивала: «Можно мне уже плакать?» И получала неизменный ответ: «Нет». Так и прожила жизнь. Не плакала. А теперь, на снегу, поняла: теперь – можно. Ей умирать.
Алсу ехала в троллейбусе. Он ходил вокруг всего микрорайона, она как раз проезжала мимо двора и дома Милы. И увидела накрытый дастархан! Ехала она с работы, уставшая. Здесь, в Подольске, она работала медсестрой в реанимации нейрохирургии. Место страшное. Чего стоило то, как она жестоко сорвала себе спину, несколько месяцев болела потом: тащили каталку по лестнице с маленькой умирающей девочкой. Мать вела машину. Малышка разбилась. Череп буквально ходил в руках ходуном… На лифте в операционную не успели бы в любом случае. Но не успели и ценой её спины… Нейрохирургия в Подольске общая: детская и взрослая вместе.
Алсу тоже, как и Мила, чувствовала леденящее одиночество. Просто она так много работала, что вечером засыпала сразу, едва касаясь головой подушки. Вздрагивала во сне всем телом. Будто оно отдавало весь ужас, всю тяжесть этого дня. Даже плакать сил не было.
Они продали злополучный дом в Лямбири, в который вложили столько денег и души. После того, как на выделенные государством как вынужденным переселенцам деньги смогли частично оплатить однушку в Саранске в 2007 году. Пятнадцать долгих лет они жили в глуши. Остальное в квартиру вложили сами. Это были деньги от продажи дома и коров. Снова копили. И вот недавно она оказалась в Подольске.
Вид дастархана на снегу так поразил её, что она не сообразила сразу выйти. Слёзы только брызнули из глаз. Она ехала обескураженная, соображая: что это могло быть?
Алёша увидел Милу, упавшую лицом в снег, когда возвращался от обожаемой подруги. Мила была похожа на замёрзшую птичку. Бросился, подхватил на руки. Она была без сознания.
- Коко, Коко, очнись!
Он притащил её домой, растирал её руки. Она была вся холодная… Но жива, открыла глаза.
- Коко, любимая, Коко!
Слабо улыбнулась.
- Мне приснилась белая фигура под капюшоном. Он не дал мне воды. Только снег в белой пригоршне. Рук в рукавах не видно. Взмахнул ими, как крыльями, и осыпал ледяным снегом. Фигура в снегу. Я не смогла разглядеть лица.
Она умерла через три дня.
Уже после похорон дочь Милы сказала Алёше, что у неё была опухоль в мозгу. Можно было сделать операцию, но это слишком рискованно. Вдруг она повредилась бы умом? Поэтому она уговорила врача молчать.
Алёша не выдержал:
- Так она не знала, от чего умирала!
Дочь – как она могла не дать матери шанс? Более того – самой решить, что ей делать, как умирать.
Дочь сказала, что надеется на скорый отъезд Алёши. «Квартиру будем сдавать». У Алёши было странное чувство. Будто всё потеряло смысл. Теперь ему не надо прятаться с подругой. Потому что Коко не будет больше страдать… Вдруг понял, что идти к подруге не хочет. Он предложит ехать с ним. Но, если она не согласится, уедет без неё. Она же просто кекелка. Разве можно её даже рядом поставить с Коко?
Он уедет в Батуми. Или в Ташкент. Здесь у него нет дома. Нет гражданства. Ничего нет, кроме тяжёлой работы на заводе и могилы Коко. Он был здесь, чтобы жить с единственной в жизни любимой женщиной. Теперь он это понимал совершенно ясно. В родном Батуми он будет ходить в горы и собирать ягоды и травы. Как раньше. Вот только никто не будет встречать его на балконе на улице Вахтанга Горгасали. Некому будет махать рукой и кричать за сто метров: «Коко! Смотри, что я нашёл!» Если он сорвёт ирисы, их никто не нарисует.
Он будет пить. Чтобы забыть. Никто не полюбит его так, как Коко.
В последний раз посмотрел на картину, на которой всё ещё цвели ирисы их любви. И вышел из этого дома навсегда.
За окном дождь. Уютная, но простая, как любой советский дом, гостиная в Строгино.
Сергей Тимофеевич разливал чай по чашкам.
Юрий наблюдал за его сухими, спокойными руками. Несмотря на возраст, от него исходила какая-то особая эманация мягкой мужской силы. «Не пьёт» - думал Юрий. А он вот любит рыбалку. «На рыбалке как не выпить? Для согрева. Да и природа ещё краше. И от улова счастья больше».
- А что сейчас делать? – Сергей Тимофеевич продолжал разговор. На востоке знают, что ишак, гружёный золотом, возьмёт любую крепость. Нам надо исходить из этого.
- Ну, не всё же деньгами делается! – возразил Юрий.
- Восток – дело тонкое, шурави. Умер великий этнос – Советский народ. Как там у нас писали когда-то в газетах? Новая историческая общность людей. Вот так, дружище.
Юрий рассматривал подробную карту центра Ташкента на стене комбрига, гвардии полковника ГРУ.
Тот проследил его взгляд и сказал:
- Тогда, пятнадцатого мая 1992 года, в Ташкентском Доме офицеров подписали договор, по которому нашу армию растаскивали по национальным углам бывших республик, а ныне – независимых государств... А Рябцев еще в феврале, до этого решения, присягнул Назарбаеву. В этот момент он перестал быть русским офицером.
Юрий почесал затылок:
- Рыба ищет, где глубже…
- Но не русский офицер!
Сергей Тимофеевич стукнул кулаком по столу:
- И чем он закончил? Через год отставка, занялся бизнесом – производством фейерверков. Символично. Всю сороковую армию сдал! Афганскую нашу. Слал Кондратьеву шифротелеграммы, что выходит из его подчинения и ТуркВО. Через два года армию распустили. Людей выбросили.
Юрий согласился:
- Нда... Все мы чувствовали себя ненужными. А что за войска оставались в центральной России? Крохи. Я тоже ушёл в отставку.
- Зря… Мы в моменте не видим общей картины. Годы идут… Потом осознаём. И Олег Якута уволился в запас тогда. Представляешь, какое отчаяние он чувствовал, когда уходили из Афгана? Варенников перед смертью снова пытался добиться для него звания Героя России. В 2008 году. Чувствовал, что уходит. А это то самое дело, которое он не доделал…
Юрий вздохнул.
- И снова не дали!
Сергей Тимофеевич кивнул. Теперь он тоже смотрел на карту:
- Сколько народу уехало из Ташкента, знаешь? Полтора миллиона. Доллары сумками местным божкам таскали. Это грантами называлось! И душманов нагнали. Чтобы мы уехали.
От возмущения, вспоминая былое, Юрий залился злой краской.
- А мы ничего уже не имели права делать!
Он снова видел, как шёл за Алсу, охраняя её.
- Может, не стоит это всё вспоминать, командир?! Напиться хочу.
- Стоит.
- Напиться или вспоминать?
- Вспоминать.
Сергей Тимофеевич продолжал:
- А то все забыли, что во времена СССР каждая республика была на дотациях. Больше ста рублей в месяц ввозилось в расчёте на одного человека в Узбекистан. Четыреста – в Казахстан, пятьдесят – на Украину. Ну, и так далее. То есть кормили мы всех… А как перестали кормить, так и вышвырнули русских… Объявили нас вне закона. Еще и называли себя ущемлёнными окраинами СССР. Советский Ташкент – это был целый мир. Наш, шурави, дружище.
Комбриг решил переменить тему:
- Ладно. Хочешь, расскажу тебе любопытную штуку?
Юрий кивнул.
- Смотри, вот схема сквера Революции в Ташкенте. Помнишь, там бюст Карла Маркса стоял с развевающимися пламенем? Сейчас вместо него Амир Тимур на коне. Глупо, конечно, я тебе как военный историк скажу. Тамерлан был хром на правую ногу, она не сгибалась, и пальца указательного не было на правой руке. И одежда на памятнике сказочная. Ну, да ладно. Если приглядеться, сквер имеет контур эполета офицера царской армии. Это же наши, русские, заложили сквер, в 1865 году, когда взяли Ташкент в русско-кокандской войне. Ташкент был ключом ко всему региону, узлом караванных путей. Поэтому наши и сделали его главным городом Туркестана. Михаил Григорьевич Черняев, русский генерал-лейтенант, и взял Ташкент. Стал первым генералом-губернатором города. Отряд у него был всего-навсего две с половиной тысячи человек. Ты пей чай, пей, кушай вот, жена напекла. Говорит, не могу не печь, всю жизнь в Ташкенте, привыкла. Слева от сквера, где боковина «эполета», улицы распланированы, как в Санкт-Петербурге, - шахматной доской. А справа, где «эполет» закругляется, они радиальные – как в Москве.
Юрий от удивления даже вскочил, стал карту разглядывать.
- Да ладно! Вот уж никогда не думал!
Теперь он видел, что это действительно так. И планировка аллей, и улиц. Комбриг продолжал:
- Тогда же, полагаю, в 1882 году, в сквере наши и посадили чинары.
- Помню их, огромные. Тень от них такая приятная в жару.
- Их спилили. Сто тридцать лет им было. В два обхвата каждое дерево. На востоке самым древним чинарам дают имена, как людям. Две тысячи лет могут жить. За время этих чинар Россия достигла расцвета перед первой мировой войной, потом низринулась в пропасть… Но поднялась снова, стала сверхдержавой, чтобы распасться в 1991 году… Рождались и умирали люди вокруг. А чинары стояли… И домовую церковку, пряничную, резную, которую проектировал сам Александр Бенуа как часть туркестанской учительской семинарии, снесли. «А золотые купола кому-то чёрный глаз слепили». Нет, церквей много там осталось, даже женский монастырь. Только церковь – это не здание. Это люди. Православных, думаю, теперь там меньше одного процента.
Юрий сел.
- А чинары чем мешали?
- Единственные русские солдаты, оставшиеся в строю… От их раскидистых крон пахло Русью… Юра, я в отставке. Поэтому могу сказать. Мы умрём… Хоть не всё сделали в жизни. Ты знаешь это. Умрём не в строю, не в бою, в постели.
Сергей Тимофеевич сжал кулаки, смотрел в глаза армейскому другу.
- Не воспринимай это как приказ. Но… Передай, кому сможешь. Юра. Мы должны вернуться. И посадить чинары в сквере.
Алсу шла домой, в новостройку в Кузнечиках. Самая окраина. Одиннадцатый этаж. Всё у неё хорошо в жизни. Сын вырос, женился. Есть ненаглядный внук. Шалун, счастливчик. Все его обожают. Шутка ли: три семьи, он один. Вот, недавно оставляли на день ей. Что уж тут творилось! Игры, прятки, дом кувырком! Самое звонкое счастье. Повеселилась с внучком так, что аж сил не было к вечеру. И муж у неё есть. Который устраивает. Как сейчас говорят - гостевой брак. Приятно прогуляться, в бассейн сходить. Из реанимации она уволилась, тяжеловато стало, нашла место спокойное. Дома – новый ремонт, чистота и красота, свобода. Сервиз узбекский, чайник да пиалушки, – для дорогих гостей. Всё, что осталось в память о Ташкенте. Через все переезды с ней. Сейчас она поднимется в лифте, откроет дверь, скинет надоевшие туфли и сделает себе чай.
Её обогнали трое молодых людей: два узбека и юная девушка. Уж своих, узбеков, она и за километр узнала бы. У одного выговор вообще ташкентский был. Ухо уловило привычную мелодику речи. А девчоночка совсем юная. Что-то будто толкнуло Алсу в грудь. Куда идут? К заброшкам. Всякое рассказывали. Про изнасилования. Дома эти, от Минобороны, выстроили, да и бросили. Уж в чём там было дело? Государевы деньги потратили, а с подключением коммуникаций к городу так и не срослось. Но главное: девочка вдруг не знает, зачем её туда ведут? Правда, сейчас молодежь ранняя, не помешать бы. Но что-то всё же не давало Алсу покоя. Перед глазами – баррикады в центре Ташкента. Она, юная, глупая, любопытная, бегущая прочь от карателей с холодным комком ужаса в горле. Убитая, растерзанная женщина с застывшими открытыми глазами в арыке… Вода по распахнутым глазам. Плюющий в неё узбек. Крики, чей-то стон. «Зуля! Зуля!» «Ур! Ур урус!» Косынка… Что с неё сдёрнули три узбека. Нелли Ибрагимовна вернула. Вдруг, в эту секунду, поняла, почему ей вернули косынку… Это муж Нелли её спас! Как же она раньше этого не понимала?! Он шёл за ней, вот так же, как она идёт сейчас за этой девочкой. Где же они сейчас, живы ли? Здесь, вот так, её догнало ташкентское прошлое. Она должна идти. Уже и нет никого вокруг, кроме них. А что она сделает? Неужто сможет, как Юрий, справится с двумя молодыми мужиками? Она же не спецназовец. Медсестра с навыками реанимации. Всего лишь.
Старалась идти немного поодаль, остановилась даже возле дерева. Вокруг заброшек всё заросшее дикой порослью. Говорят, тут раньше были воинские части и поле ДОСААФ. Хотя самолёты взлетали, наверное, где её дом.
Трое вошли в подъезд нежилого дома. Входная дверь, конечно, без кода. Хлопнула.
Позвонить сто двенадцать? А что она скажет? «Поздно. Не успеют». Алсу пошла быстро, почти бегом, всего-то шагов пятьдесят. Ни одной мысли в голове, никакого плана. Каждый шаг был отчётливым, каким-то ярким, будто видела себя со стороны, как идёт. И растянутым, словно каждое движение длилось минуты или часы. Не останавливалась. Она просто не знала, что сейчас будет делать.
Рванула на себя дверь. И тогда поняла.
Девочка визжала, отрывая от себя цепкие мужские руки.
Все трое застыли, когда увидели Алсу.
Алсу лихорадило, думала, что напутает что-то, но смогла вспомнить несколько слов.
- Онангиз нима дейди? ;аерда яшайсиз? Оила уялади!*
Вложила в эти слова всю силу материнского гнева. Она помнила, как надо торговаться с узбеками на базаре. Да, хитрить. Играть, делать вид, что тебе наплевать на товар. Даже уходить. Но главное: надо знать несколько узбекских фраз, чтобы окончательно покорить сердце торговца. Козырь, который обеспечит тебе победу.
Услышав родную речь от старшей по возрасту женщины, как его мать, «ташкентец» растерялся. Как такое возможно? Он-то думал, что здесь он свободен. Делай, что хочешь! Девчонку выпустил. Второй засмеялся, поднял руки, делая вид, что они ничего не хотели плохого.
Алсу схватила девчушку за руку повела за собой. Думала, что, когда выйдут, она сразу убежит. Вряд ли стоит ждать «спасибо» от человека, которого пусть и спасли, но уронили его мнение о себе. К тому же, она в шоке.
Но девочка и не думала бежать. Возможно, она просто боялась отходить от Алсу. Дрожала. В ней дрожало всё: руки, заплетающиеся ноги, голова, губы, ресницы в слезах.
- Дочка, пойдём, чаем напою. И надо обработать царапины.
Девочка часто кивала и всхлипывала. «Спасибо вам».
Алсу шла и думала, что всегда была права, ещё с Ташкента: они трусы. Ишак, гружёный золотом, - вот что такое для них Москва.
Девочка держала пиалу в пальцах и слушала Алсу.
- Ты не сможешь это понять сейчас, просто запомни: нельзя нам с ними. Думают они иначе, кызым, дочка. И замуж нельзя. Даже если он хороший-расхороший. Тебе кажется, что он понятен тебе, близок. Но не хватит жизни, чтобы по-настоящему уяснить их обычаи, что заложены в нём с молоком матери. С ними можно только родиться. Всё равно в нём будет если не загадка, то… как сказать… заноза. Нельзя с ними жить. Чужие они нам. Стоять рядом – можно. Но не близко.
Алсу говорила это, понимая, что только сейчас, с годами, и только рядом с этой девочкой, после пережитого стресса, смогла сформулировать для себя то, что мучило её все эти годы. Ведь для неё Ташкент – родина. Солнце, затапливающее глаза, всё пространство, жаркий воздух, журчание арыка. Когда кажется, что дышишь самим солнцем, пьёшь его силу. Наверное, она это уже никогда не ощутит, не увидит. Мир пряного, жгучего, весёлого базара. Добрый мир советского детства. Это чувство потерянного рая с ней навсегда. Не стоит прятать от него сердце. Это бесполезно. Вся её устроенная, но скучная жизнь здесь, – это дастархан на снегу, который она видела однажды из окна троллейбуса, когда ехала, уставшая, после тяжёлой смены. А может, он ей привиделся?
Алсу покупала сыр в маленьком торговом центре Подольска, на площади Ленина. Одна из улиц нового района, её Кузнечиков, – уже носила имя генерала Варенникова. Продавщица раскладывала товар.
- У вас аргентинский сыр «Реджанито» есть?
- Нет.
- Так жаль, закрыли базар на Доллежаля. Там брала.
Рядом с Алсу стояла покупательница. Катя. Очень внимательно смотрела на неё.
- Знаете, они не закрылись, они теперь напротив, в палатках, - сказала Катя. – А настоящего базара в Подольске нет.
Что-то в её выговоре, в манере, в мягких движениях, показалось Алсу страшно знакомым. Глаза её распахнулись от удивления.
Она увидела душную чайхану на базаре Чорсу, себя, юную, мужа и всё вокруг, тонущее в янтарной лаве ташкентского солнца.
*Чой ичамиз! – Выпьем чаю!
*Ок йул! Хуш келибсиз! – Доброго пути! Добро пожаловать!
*курпачи – ватные стёганные одеяла.
* «Балхан» - плоский берег с калмыцкого; «балкон» - от итальянского «балько» - балка, бревно. Балхана - открытая часть дома размером с небольшую комнату.
*Бор якши – хорошо, есть хороший/хорошая.
*Менга овкат беринг – подайте на пропитание.
*Дувал – забор в виде глухой стены.
*Ур! Ур урус! – Бей! Бей русских!
* Кекелка - горделивая особа, высокого мнения о себе.
* Онангиз нима дейди? ;аерда яшайсиз? Оила уялади! – Что скажет твоя мать? Ты где живёшь? Семье стыдно!
Использовала материалы из открытых источников. В том числе: материалы статьи В. Э. Смирнов «Ташкентский сговор». Проза.ру;
Борис Голендер «Чем знаменит Ташкентский сквер»;
Дина Рубина «На солнечной стороне улицы», роман, М., Эксмо, 2019.
А также свидетельства очевидцев событий.