Биозаметки. О писателе Марченко

МЕМУАРЫ О РУССКИХ АЛТАЙСКИХ ПИСАТЕЛЯХ
http://proza.ru/2023/03/30/212

Н. Сокол. О провинциальном писателе замолвите слово
об алтайском писателе Владимире Марченко и вокруг него

1. Есть два типа графоманов, людей страдающих неудержимым словесным поносом в письменной форме. В выраженном виде эти типы представлены фигурами Стендаля и Бальзака. Сколько написал Стендаль, до сих пор копаются по рукописям литературоведы, и если на выходе мы имеем два полнокровных романа и несколько повестей (среди них любопытные "Итальянские хроники"), то это из-за его отвращения доводить написанное до вразумительного конца. Бальзак же без конца переделывал и переделывал свои произведения. При этом это не была целенаправленная работа, произведение уходило в сторону, одни персонажи исчезали, другие появлялись, и та хаотичность, которой у него отмечен первый вариант, не исчезала и в последнем.

Владимир Марченко, был графоманом обоих типов. Он без конца переписывал Белова, Астафьева, Носова (это который Евгений, а не "Незнайка")... Когда он часть этих "рукописей" показал мне, у меня очки свалились с переносицы: столько времени ухлопано даром. Правда, Володя делал это не просто так: подобным образом он вырабатывал свой стиль, "набивал руку". Неплохой способ, конечно, для начинающих писателей, но я думаю, для этой цели более подходяще заниматься переводами.

А когда он заканчивал повесть, бежал на почту (до Интернета тогда еще к счастью для издателей не додумались: впрочем, тогдашние издатели обязаны были дать мотивированный ответ, сегодня они не дают никакого) и отправлял в журнал. И тут же начинал ее переделывать, чтобы отправить в другой, потом снова переделывал и посылал в третий.

Однажды на семинаре в Литинституте, где занимался Володя, его руководитель Евдокимов "лечил" (т. е. читал нудные прописные морали) молодых авторов:

-- Вам нужно писать, писать и писать, как завещал великий Ленин, не отрывая задниц от стула, -- и покосившись в сторону Марченко добавил: -- а Марченко наоборот нужно бы почаще отрывать свою задницу от стула.

Все захохотали: Марченко был кряжистым, здоровенным мужиком, и задница у него была дай боже.

Так что при таком усидчивом и обильном труде написал он немного в смысле количества законченных произведений, но извел груды бумаги. А в советские времена достать бумагу, да еще чистую с обеих сторон, было недешево. Так что жена от его писаний была не в восторге, как впрочем и от его профессии районного журналиста, к которой он был не в последнюю очередь как раз и прикован из-за халявной бумаги:

-- Лучше бы скотником работал. И зарабатывал бы больше, и мясо всегда свежее было бы дома.

Да и он сам сетовал, сколько внимания, забот, денег он отнял своей страстью у семьи, дома, но ничего поделать с собой не мог.

2. Главной проблемой для пишущего человека в СССР как и в нынешней России было напечататься. Проблема это остро стояла в Москве, но еще острее в провинции. Если провинциальный автор лез в столичные журналы, его отсылали по месту жительства:

-- Что вы все в Москву лезете? Печатайтесь у себя.

А у себя тебе отвечали:

-- Ваш роман, рассказ, стихотворение, заметка, библиографическая справка не соответствуют профилю нашего издания.

А весь профиль в нашем, скажем, крае состоял из одной темы -- сельскохозяйственной: в специальном ракурсе, публицистическом, художественном (рассказы и пьесы о тружениках села), поэтической ("хвала рукам, что пахнут хлебом").

У Марченко в этом отношении должен был бы быть полный порядок: он по положению и по призванию был кондовым деревенщиком, то есть писателем, писавшем на деревенские темы. Но здесь вступал в дело другой фактор: он жил в районе. А значит у него не было ни знакомых, ни друзей, ни связей в литературных салонах города (литературным салоном мы в шутку называли две комнаты, которые выделили в одном из жилых домов редакции альманаха и местному отделению Союза писателей). Вот и крутись после этого: в Барнауле ты не подходил для литературы, потому что был далек от сельских проблем, а в селе, потому что ты был далек от городского литературного начальства.

И Марченко крутился как мог. А мог он только одно: возить в город из деревни мясо, мед. Да еще поить нужных людей. Таким образом ему все же удалось издать две книжки, но в Союз он так и не попал.

-- Эх, не того я поил, -- не раз тягостно, когда пьянка переходила в стадию откровенных разговоров за жизнь, вздыхал он.

Мы так и прыскали со смеху. Если автор настоящий -- его обязательно напечатают. Именно так мы, наивные, думали тогда. И только наивный человек может так думать, и только законченный мерзавец так говорить, особенно если он работает в издательстве или журнале.

Но к сожалению, Володя ошибался. "Не тот, кого он поил", был известный писатель Попов. Позже, работая в издательстве, я познакомился с ним и могу удостоверить, что собирая вокруг себя компанию молодых авторов, он вовсе не ставил себе целью напиваться за их счёт.

Он в самом деле носился с идеей организовать хоть какую-то литературную жизнь на Алтае, создать нечто вроде писательского клуба, где бы люди не грызлись между собой ради печатных листов или встреч с читателями (один из главных и нехилых писательских доходов в творческое межсезонье, которое у большинства длилось годами), как в Союзе писателей или на литературных студиях и разного рода совещаниях молодых писателей, а куда бы стекала молодая брызжущая задором кровь.

И он очень многих поддерживал, пытался засветить в алтайской литературе новые имена, отстаивал их позиции при включении в план. Да вот только его самого-то никто не любил и быть протеже Попова было для мечтающего стать писателем заведомо гиблым делом: там где не могли укусить его, отыгрывались на его подопечных. В этом смысле Володя действительно не того поил.

И все же Марченко было грех совсем уж обижаться: в Алтайском книжном издательстве вышло две его книги: "Таежный роман" и сборник рассказов "Что-то не так", он время от времени появлялся в альманахе и нашей местной сучке (так именовали то телевидение, то региональную "Правда"), охотно брал его зарисовки "Уральский следопыт". Словом, если найдется исследователь, который полюбит Марченко, как Горн полюбил Шукшина, то собрать в бушующем печатном море осколки крушений его надежд и амбиций не будет делом непосильным. Если только Книжная палата и всякие "Книжные летописи" не канут в окончательное небытие.

3. Несмотря на дружеские отношения, в поклонники его таланта, и даже просто в признатели наличия такового я не лез. Прежде всего я не просто не любил, а меня буквально отталкивала деревенская тематика (как и городская, военная, историко-революционная). Как я мог оценить его талант, если тех, кому он поклонялся и на кого быть похожим стремился, я отклонял с порога, Даже не читая их. А когда стал читать -- невозможно ведь долгие годы дружить с человеком, жить с ним неделями в одной комнате и проходить мимо его пристрастий -- стал нелюбить еще больше.

Но не любил еще и потому, что писал он муторно, тягомотно. То есть у него не было таланта? Не рискнул бы утверждать подобное. Ведь рассказчиком он был отменным. Работая в районной газете, у него всегда был про запас ворох то ли анекдотов, то ли действительных происшествий из деревенской жизни (конструкция предложения вылезла не по недомыслию, а просто мне нравится независимый причастный оборот). Рассказывал он их медленно, вдумчиво, всегда обстоятельно, отчего юмор, как энтропия, только возрастал. Если конечно, он не отклонялся от сельской тематики, то есть продолжая метафору энтропии, работал в замкнутой тематической системе.

-- Володя, -- не раз говорил я ему. -- Ты рассказываешь намного лучше, чем пишешь. Почему-то бы тебе не писать в такой же ключе.

-- Нельзя, -- на полном серьезе отвечал он. -- Литература не должна как у Шукшина, опускаться до деревенских сплетен и пересудов. Литература должна решать серьезные задачи.

На счет сплетен и пересудов -- это он ловко подметил. В нашей комнате общежития Литинститута образовался своеобразный литературно-журналистский клуб, членами которого были такие же как и Марченко районные журналисты. И они так же имели про запас целую кучу забавных (драматических поворотов они старались избегать) деревенских историй. Основным поставщиком которых были добровольные корреспонденты. По их рассказам в каждом селе, в каждом районном центре обязательно находился такой местный летописец, который заваливал редакцию чуть ли не ежедневно "анонимными" письмами, где давал всю подноготную хронику жизни односельчан: кто, где, когда, почем, с кем. Печатать таких писем никто не печатал, но вся редакция читала их с упоением и несмолкаемым хохотом: куда там попали всякие comedy-club. Увы, как мне говорил тот же Марченко, теперь люди все злые, каждый уткнулся в свой огород, и подобных писем уже никто не пишет.

4. А вот насчет путеводности выбранной им эстетической звезды можно и поспорить. Есть два классических типа писателя-рассказчика. У первого во главу угла ставится не то, чтО написано, а как, у второго наоборот не как, а чтО. Рассказы первого невозможно отделить от их автора, в пересказе они не значат ничего. Рассказы второго, наоборот, можно рассказывать как забавные или драматические жизненные происшествия, рассказывать так, будто ты их не в книжке прочитал, а пережил сам или услышал от другого. Писателем первого типа я бы назвал Чехова, второго Мопассана.

Марченко по натуре был рассказчиком мопассановского плана, а ориентировался на чеховский маяк.

И хотя Володя Марченко, как писатель-деревенщик, прежде всего искал здоровое, народное начало и смотрел в сторону деревенских крестьянских корней, но и его не миновала чаша сия (как, впрочем, и автора данных строк, о чем он со злостью на самого себя горько сожалеет: надо же было вестись на такую лажу!). Он пытался выстраивать свои рассказы как айсберг, где буквально дергал читателя за руку: у меня ведь все не просто так, там, в глубинах повествования скрыта бааальшая подводная часть. У меня ведь дерево, допустим, не просто дерево, а символ человеческой жизни, метафора вечно умирающей и обновляющейся природы.

И вот этим напичкиванием смыслов, этим "отражением правды", которая не те деревенские сплетни, которые он так мастерски рассказывал, он утяжелял свои рассказы и повести и делал их невыносимыми для чтения. Отсюда происходили у Марченко шарахания и та самая тягомотность. Фабульная яркая основа наматывала на себя текст и подтекст. Рассказ должен был быть не просто рассказом, а выражать какие-то скрытые подспудные течения. Отсюда ложная многозначительность, открытые концы, газетные декларации. Так тогда писали многие. Простая фабульность считалась примитовом, недостойным писателя.

5. Во время защиты диплома его рецензент в зале недоуменно пожимал плечами: "Читая эти рассказы, я представлял себе Марченко в виде этакой слезливой дамочки, старой девы, а тут..." и он обернулся в сторону Володи. Зал так и грохнул от непроизвольного смеха: хотя шутка была и с душком, но в данном случае она подходила как нельзя более в пору.

И в самом деле, на трибуне стоял розовощекий коренастый крепыш, этакий русский богатырь Илья Муромец. Но его рассказы и повести буквально растекались в слезы и прочую мокроту, выделяемую при сентиментальных испарениях литературного организма, уже в последние годы, когда он нахватался литературного опыта, умерившуюся до размеров чувствительности. Ему бы жить во времена Карамзина, уж он бы смог поговаривать с Шаликовым по-свойски.

Хотя в жизни он был вполне уравновешенным мужиком, знавшим себе цену и умевшим не только постоять за себя, но и хорошо приспособленным к практической жизни в этом мире. В Москве он всегда знал что, где купить и при этом не переплатить. В районе он, простой рабочий, да еще и не местный -- он приехал на Алтай из Томской области -- сумел устроиться на работу в районной газете: по сельским меркам место достаточно блатное и непыльное, через два года работы получил квартиру. Звали его и в краевую столицу, но тут он отказался: как полагаю, в районе ему все же было вольготнее. Здесь он был лично знаком со всем районным начальством, председатели колхозов и директора совхозов -- а в деревне это были настоящие помещики -- смотрели на него как на свою ровню. Навряд ли в городе, даже, предположив редкое, но не невозможное, став редактором краевой газеты, он бы добился такой полноты ощущения причастности к элите.

Уже в постсоветские времена он сумел обзавестись коттеджем, успешно торговал свининой и сам разводил свиней: все же он по натуре был не барыгой, а настоящим тружеником, крестьянином. И если и не стал богачом -- хотя обеспеченным был вполне, -- то виноваты во всем его дурные наклонности (спиртным и женским полом он не злоупотреблял): неугомонимая страсть к литературному творчеству.

На примере Марченко подтверждается давно известное и тем не менее не понятое и непонятное явление: слезливые, сентиментальные авторы, как правило, довольно успешны в практической деятельности, отнюдь не страдая избытком чувствительности. Наоборот авторы ироничные, хлёсткие, кого именуют часто циниками, в жизни люди весьма непрактичные, мягкие и весьма доброжелательные.

6. Не могу не передать один действительный любопытный эпизод из жизни Марченко. В Литературном в перерыве между лекциями в летнюю пору мы частенько сидели на Тверском бульваре: я и два моих алтайских приятеля, одним из которых и был Марченко. Некоторое время рядом с нами садился мужик: он несколько раз присматривался к нам, даже заговаривал: такой вежливый, ненавязчивый. И в один день решился обратиться к нам с просьбой. Очень деликатного свойства.

У него была дочь, и он хотел, чтобы один из нас сделал ей ребёнка. Разумеется, этим одним он хотел видеть исключительно Володю. Тот подумав, сразу согласился: действительно, мужик внушал полное доверие. По рассказам Володи это была молодая, очень красивая, улыбчивая и мягкая характером женщина, но... серьёзно больная: она не могла ходить. Володя выполнил то, чего от него просили, сыграл, так сказать, роль жеребца-осеменителя. А дальше... А дальше история не имела никакого продолжения. Через некоторое время он пытался пойти к ним в гости: но на тех площадях, где происходило осеменение, уже жили другие люди: сказали, что у него родился сын -- здоровый мальчик, но адрес мамы не оставили. И на этом всё закончилось. По крайней мере, насколько я знаю.

Почему Володя не рассусолил этого козырного для его репертуара сюжета в полную слюней, соплей и слёз историю, не использовал её, так подходившую к его творческой манере, но так и не подошедшую к его реальному творчеству, мне непонятно. Здесь какой-то странный феномен психологии творчества. Любитель и сочинитель всяческих неправдоподобных и надуманных мелодрам оказывается неспособным переработать в своём творчестве мелодраму реальную. Возможно, здесь было много личного, слишком личного, чтобы это годилось для той слезливой чувствительной чепухи, которая и составляет суть сентиментальной литературы. Или, возможно, мелодрама питается не жизнью, а другими истоками, а где жизнь вплотную подходит к мелодраме, та не в состоянии её схватить?

7. Некоторые могут задаться недоуменным вопросом, если Марченко обладал практической жилкой и отнюдь не представлял из себя в этом мире фигуру мальчика для битья, то почему же так неудачно сложились его отношения с литературной тусовкой. Нелепую мысль, что уровень его произведений, мягко говоря, не соответствовал, можно отмести с порога. На всех 50 членов краевой союзной организации, говоря точно так же мягко, едва ли нашелся бы один (не будем показывать на него пальцем, хотя это Л. Мерзликин), кто был в состоянии преодолеть планку этого уровня даже в квалификационном раунде.

Понятно, что наш очерк хотя и художественный, но построен на строгих фактах, вследствие чего автор не обязан сводить концы с концами в построении клаузулы называемой единством художественного образа. Он, в данном случае я, мог бы просто сказать: "Отвяньте, я пишу о том, что знаю и помню, а всякие там почему да отчего меня не колышут". И всё же порассуждать над этой загадкой общественно-литературного бытия в рамках отдельно взятой творческой индивидуальности В. Марченко он не прочь.

Перед Марченко, как работником районной газеты и постоянным корреспондентом краевой, был открыт если не безоблачный, то достаточно прямой, как стрела, сделанная руками умелого мастера, путь в местную литературу. У него под рукой были постоянно очерки о передовиках и знатных людях производства.

Добавь в такой очерк любовную линию, семейную сцену, но не увлекайся при этом, чтобы не заслонить основную производственную линию -- и вот тебе готовый рассказ. Такие рассказы не только принимаются, но даже поощряются местным литературным начальством. Если они, разумеется, исходят от надежных людей. Корреспондент районной газеты под это определение безусловно подпадал.

Все это хорошо, но проникнув таким образом в литературу, ты там и застревал, если удавалось закрепиться, в той же ипостаси. Вырваться на вольный простор реализации своего творческого потенциала редко кому удавалось. Писатели не любили таких, кто хотел "выпендриться" "за их счет" ("Тут работаешь, пашешь как вол, а этому видишь ли нетленку создавать хочется. Я бы тоже так мог, но я сознательный член общества, и недаром у меня в кармане рядом с сердцем и в унисон ему телёпкается, как пепел Клааса, партбилет, я знаю свой долг и верен ему," -- такое я слышал не раз и не два практически от каждого печатавшегося на Алтае).

Думаю, именно поэтому Марченко, который не любил свою журналистскую работу ("начинаешь не только писать, но и думать штампами. Старик, если хочешь хоть что-то написать, как чумы беги газеты"), не шел обычным путем. Слишком дорого ему было его собственное творческое "я", слишком уж носился с ним, как дурень с расписной торбой, чтобы продавать свою несмертную поэтическую душу за похлебку профессионально-писательской чечевицы.

8. В Литературном институте мы были близкими друзьями, а потом наши стежки-дорожки разошлись как в степном море корабли-комбайны, чтобы схлестнуться на новом витке исторической спирали. Но уже по разные стороны баррикад: он штурмовал издательскую крепость как автор, а я там засел и отстреливался до последнего патрона-аргумента как редактор. Володя переметнулся тогда в новые неведомые для него прежде творческие сферы (а он постоянно пробовал себя в разных жанрах и даже искусствах: фотографии, организовал любительскую киностудию, что-то там спектакли организовывал), и вдруг схватился за Чапаева. Сумел втереться в доверие к его дочери, поговорил с оставшимися в живых чапаевцами и забабахал биографию легендарного комдива страниц на 300 или на 15 печатных листов, которыми мы мерили рукописи в издательстве.

Естественно, биография попала ко мне, ибо я сидел в издательстве на мемуарах в том числе. И я сразу же начал хлопотать за своего друга: в конце концов друг он мне был или не друг? И, естественно, все были против с убойным аргументом -- какое отношение Чапаев имеет к Алтаю. Тот довод, что человек, родившийся на Алтае, мог писать о чем и о ком угодно: мысли нет предела, был просто смехотворен: обращайся с чем угодно в Москву, а нам... и тому подобное. Но я горячо отстаивал своего приятеля и даже поколебал директора: рукопись отправили в крайком на рецензию.

Я был горячим отстаивателем Марченко не только по дружбе. Книга мне не просто понравилась, а вызвала энтузиазм: так о Чапаеве, да и о героях Гражданской войны ещё никто не писал ни тогда, ни потом. Марченковский Чапаев вовсе не походил на героя народных анекдотов, и еще менее на прототипа этих анекдотов: Чапаева из одноименного фильма. Чапаева Володя представил как подлинного крестьянского вождя, человека порывистого, неудержимого, харизматичного. Рядом с которым бултыхалась спирохетическая фигура большевистского комиссара (Марченко, конечно, собирая материал у дочери Чапаева и его бывших соратников, мог быть субъективен. Но если бы появился поклонник Фурманова и дал бы иную профурмановскую оценку событий, то дай-то бог: от разнообразия литература всегда только выигрывала. Ибо оно способствует объемному восприятию событий.

Но в одном можно было поверить Марченко, и я уже поднатыканый в истории Гражданской войны на Алтае был здесь на его стороне: что за анекдотичным Чапаевым мужики, себе на уме, куркули, люди самостоятельные, ни за что бы не пошли. А за Чапаевым шли. Шли и десятилетия спустя он был для них более чем героем, был таким богом, что при имени Бабочкина они плевались тут же на пол, в своей собственной квартире, и называли его всеми нехорошими словами русского языка, а Фурманова не помнили вообще -- ни добрым, ни плохим словом.

По крайней мере, в той нелегкой борьбе, которую Чапаев вел со штабом Красной армии, Фурманов улизнул в сторону. А суть борьбы была в том, что Чапаеву противостояла хорошо организованная колчаковская армия, с замечательными генералами (один Каппель чего стоил) и офицерами. Красная же армия плохо организованная и обученная, как им могла противостоять? Та же психическая атака. Марченко описывал ее исход совсем не так, как это было в фильме. Да, подпустив белые ряды, красные пулеметчики почти выкосили весь первый ряд, потом второй... а дальше как из-под земли вырастал третий, и так же в молчании, угрюмо шёл и шёл без единого выстрела на красные позиции. И побежали в панике красные бойцы.

И Чапаев, настоящий народный самородок, полководец от бога, отлично понимал, что в правильно организованной войне у него нет против такого лома нет приёма. И потому он брал врага лихими кавалерийскими наскоками и быстрыми отскоками, рейдами по его тылам (а тыл у Колчака был слабым, что хорошо показал в своем романе "Адмиральский час" другой алтайский писатель М. Юдалевич, и потому-то он и в конце концов и проиграл войну). А штабисты, те же бывшие царские офицеры между прочим, требовали от него неукоснительного соблюдения диспозиции, правильно организованных военных действий. Возможно, у них и была своя правда: теперь, когда я больше почитал о крестьянских войнах я уже не могу думать, что военный успех Чапаева был так уж однозначен.

Но то, что Марченко давал в своей биографии совершенно новую и необычную трактовку известного исторического персонажа, не подлежало для меня, воспитанного на мысли, что Гражданскую войну выиграли лихими кавалерийскими атаками, и тени сомнения. И я искренне радовался, что нечто свежее оригинальное родилось и у нас на Алтае, и автором выступал мой давний друг. Но как раз свежее-то и оригинальное для советско-российских начальников -- это как красная тряпка для быка.

Рукопись Марченко не просто была отвергнута в крайкоме, она там вызвала возмущение: "Как же так, -- говорил мне секретарь по идеологии устами директора издательства, -- люди смотрят в кино прославленный фильм, читают роман Фурманова, а потом им попадает в руки эта брошюрка, на которой стоят выходные данные государственного издания... И что они должны думать? Что и Фурманов врёт, и в фильме врут про Чапаева? Да вы понимаете, на кого вы работаете? Какой политический вред вы наносите советскому народу? Да еще в такое непростое время как наше (а в Москве тогда уже вовсю клеймили красных и по телевизору верещало 'А в комнатах наших сидят комиссары, и девочек наших ведут в кабинет')"?

Так и в этот очередной раз русского писателя Марченко ждал облом. С оригинальной книгой, которая была "в наше непростое время" скорее за Советскую власть, но без дураков, чем против. Но как раз дураки-то, которые были за Советскую власть, и были против. А вопрос о Гражданской войне так и остался непроясненным. Была лажа "Чапаева", ее сменила лажа "Адмирала".

А наши отношения с ним испортились окончательно. Как мы в наших нескончаемых неурядицах по жизни во всем виним продавщицу или слесаря ЖКХ, так и Володя Марченко в своей неудаче винил меня, редактора, хотя и говорил: "Да я понимаю, старик. Ты здесь ни при чём. Всё решают другие, кто над тобой".

9. Перестройка не принесла Марченко душа облегчения на его истерзанную писательскую душу. Началось обновление для писательской массы края совсем паршиво. Не с тотальной критики и возрождения дореволюционных ценностей (до либерализма и восхищения Западом у нас, в отличие от столицы, вообще и тогда руки не доходили, а после не дошли и тем более: русская провинция она кондовая: из советской власти прямиком проследовала в прагматизм (кто забыл, в "прагматики" тогда записалпсь вся бывшая партноменклатура), а часто и совокуплялась в этих на первый взгляд столь различных идейных камуфляжах), как в Москве...

А с наплыва к нам из Казахстана и Средней Азии русскоязычных литературных беженцев местным авторам и вообще предъявили фигу. Печатных площадей и так постоянно не хватало, и борьба за печатные полосы велась не менее жестокая чем за квадратные метры. А тут понаехали, да с еще с корочками членов Союза писателей: и всей печатай. Тут не то что нечленам поставили крест, но и членам-то пришлось потеснится.

Теперь вы понимаете, какой облом претерпела подрастающая литературная поросль:.. В том числе и Володя Марченко, который несмотря на свою молодость (ему едва исполнилось в начале перестройки 40), уже сумел издать две книги (значит поил он все же не напрасно) и смело глядел в ближайшее будущее. Теперь с этими мечтами приходилось распроститься.

А вскоре писателям и совсем стало швах. В край, то ли из Польши, то ли из Венгрии был выписан корреспондент "Правды" и "Известий" (часто многие газеты имели как в ответственных загранпунктах, так и в регионах одного общего корреспондента) и поставлен во главе Союза. Ему в довесок из "Политиздата" прислали "для укрепления кадров" редактора Политиздата, после чего не то что молодым, но и старым писателям начали перекрывать издательский кислород.

10. Кроме того, на писательскую голову посыпались шишки новой эпохи первоначального накопления капитала, и под одну из них попал Володя. Возник тогда на Алтае издательский кооператив, в котором верховодил будущий олигарх. Он зазывал с широкой душой к себе начинающих авторов: наше де издательство открыто новым именам, у нас де внимательный и квалифицированный редакторский коллектив, ну и вся херня в том же духе. Неизбалованный, особенно в провинции автор, ринулся туда, авось что-нибудь да в самом деле как-нибудь.

Как-нибудь и оказалось. За все время существования кооператива так ни один автор оттуда и не шагнул в печать (за исключением тех, что немилосердно издавались за свой счет на поганой бумаге и даже без корректорской правки). Зато появилось несколько сборников и рассказов и стихов этого будущего олигарха, которые ко всеобщей оторопелости были составлены из присылавшихся материалов. Несколько обиженных авторов сунулись было в суд, но их даже на порог не пустили, то есть физически не стали даже дела заводить: они приносят заявление, а его у них не принимают. То что их противником был олигарх, не имело никакого тогда значения, ибо олигархом-то он был будущим, а тогда простым кооператором.

Мой друг Володя Марченко оказался одним из таких обманутых литературных дольщиков. Но в отличие от других он проявил завидную настырность и сумел-таки добиться рассмотрения своего дела в суде. И вот тут-то оказалось, что предъявить ему в защиту своих авторских прав нечего. Ну принес он отпечатанный на машинке экземпляр. Так его в суде на смех подняли: он отпечатал его за свои деньги у той же самой машинистки, которая работала в том издательском кооперативе. И у олигарха был точно такой же экземпляр того же самого рассказа, отпеченный на той же самой машинке. Это даже и без следственного эксперимента было ясно как день.

К несчастью, ибо это продлило его мучения и поселило в душе новые необоснованные надежды, Володя ранее напечатал этот рассказ в местной "Правде". Сам он продолжал жить в районе и попросил сходить в редакцию меня. Мне там рассказа не дали, хотя по доброте душевной вытащили подписку газеты: на, ищи этот рассказ, и переписывай, когда найдешь, если хочешь. Я позорно ретировался. Во-первых, на такой подвиг даже ради дружбы не был готов, в во-вторых, что значила бы моя копия? Я ее точно так же мог бы переписать и из удостоверенного силой печатного слова сборника олигарха. Все же я записал номер газеты, где был опубликован володин рассказ. Но дело в том, что он в газете в свое время дал его не под своим именем, а под псевдонимом, и в суде ему открытым текстом сказали: "Может будущий олигарх и вор, но это никак не доказывает, что этот рассказ твой. Он может с таким же правом утверждать, что это именно он печатался под данным псевдонимом". Сама же газета, основываясь на тогда еще советском авторском праве, раскрывать настоящее имя псевдонима автора отказалась.

11. Было отчего пригорюниться. А хуже было то, что и молодая литературная поросль не приняла Марченко. Тогда в крае на волне демократии развернулась настоящая издательская вакханалия. Я как-то в конце 1990-х насчитал целых 15 издательств на наш регион, где всегда и одного-то считалось слишком много.

А сколько было журналов, я даже и не пробовал считать. Во-первых, эти листки и журналами-то назвать трудно, а во-вторых, они как поплавок то исчезали, то возникали вновь. Я печатался тогда в этих листках довольно-таки часто: меня приглашали по старой редакторской памяти, а вот Володю молодая поросль не жаловала. "В демократической стране," -- любил повторять Тихонов, редактор одного из таких листков с громким названием "Август", -- "и литература должна быть демократической, а Марченко -- он совок". В "Ликбезе" Марченко причислили к мейнстриму, а от мейнстрима молодые, продвинутые брезгливо воротили нос: "Проект 'деревенская проза', как сумма схем, приемов и тем, некогда опробованных советской литературой и искусственно зомбифицируемых партократами, особенно в провинции должен быть заменен проектом новой искренности, не определяемой клановой, поколенческой, политической и т. п. принадлежностью писателя". А Володя, что греха таить, как был, так и остался в деревенской прозе. Вот так, ходил всю жизнь в молодых и подающих, а тут разом устарел.

12. Не сросшись с молодыми, разругался Володя и со старыми. А как с ними не разругаться? Единственный в советские времена альманах был отдан на откуп Вторушину, бывшему корреспонденту центральных газет, который оказался более, чем у места в провинции. И если под шумок демократии руководимая им писательская организация затерялась среди молодой поросли, то по мере укрепления вертикали власти она не только вышла на видное место, но как и встарь заняла монопольное положение на литературной ниве.

Но это было уже позже. А в 1990-е краевое отделение Союза писателей сумело прибрать к рукам краевой альманах, издательство и, главное, шукшинский фестиваль. На этот фестиваль съезжались потрепанные литературные звезды из Москвы, из всяких там "Нового мира", "Дружбы народов", "Нашего современника", "Литературной газеты", "Сибирских огней" и пр. То есть из солидных журналов, мало что значивших в глазах читателей, но обладавших непререкаемым авторитетом у местной власти. В крае как и в стародавние времена эти журналы организовывали семинары, которые теперь назывались мастер-классами, круглые столы, встречи. Но теперь за участие в подобных мероприятиях надо было платить.

Вот Володя Марченко и записался на такой мастер-класс. Солидный критик, если не ошибаюсь из "Нового мира", раздал каждому по буклету, с названием "88 советов начинающему писателю", где была собрана всякая дребедень, кочующая от мастер-класса к мастер-классу, типа: "Не пытайтесь угодить всем. Вы должны понять свою аудиторию, аудиторию каждого своего произведения в отдельности", "Жизнь -- вот лучший генератор идей. Почитайте новости, вспомните истории из своей жизни", "Записывайте любую идею, которая придет Вам в голову. Если она пришла, значит, это не случайно и где-то в глубинах вашего сознания она уже приготовила себе развитие" и пр. После чего попросил задавать вопросы.

Володя сразу взял быка за рога:

-- Как можно напечататься в "Новом мире"?

-- Очень просто. Для этого вы должны принести журналу пользу. Мы не можем печатать людей с улицы, просто потому, что они полагают себя талантливыми.

-- Какую же пользу я должен принести журналу?

-- Вот вы возьметесь, например, распространять "Новый мир" в вашем крае? Скажем, 50 экземпляров каждого выпуска? Тогда вы сразу будете нашим желанным автором.

-- Я писатель, а не торгаш, -- обиделся Володя.

-- Мы все писатели, -- не повел и ухом главный редактор "Нового мира", -- но писатель, который не умеет торговать своими произведениями, ничего не умеет. Талантливый человек талантлив во всем.

Володя встал и вышел. Его примеру последовали и остальные участники мастер-класса.

Это выходка окончательно рассорила Марченко с местными начальниками.

-- Мы с таким трудом заманили Виктора Ивановича к нам на Алтай, чтобы он устроил мастер-класс, а, мы с вашей помощью показали себя такими некультурными хамами. Как теперь налаживать отношения с "Новым миром"?

Но "Новый мир" особенно не обиделся, и ни от участия в Шукшинских чтениях не отказался в дальнейшем, ни от проведения мастер-классов. А вот местное литературное начальство перестало видеть Марченко ни под каким видом. И на этом его литературная карьера закончилась.

* * *

Такова литературная судьба моего друга, алтайского писателя В. Марченко, типичного представителя позднесоветской провинциальной литературы.