В какой-то момент я решился. Оторвав ладони от сухой, вкрученной в базальт ветки, я сделал свой первый шаг. Их нужно было сделать несколько, пять или шесть коротких шагов вдоль нависающего над пустотой узкого карниза. Упираясь лбом в шершавую стену, я всасывал в себя разреженный воздух. Мне хотелось вцепиться зубами в холодный камень, врасти в него. Стучало в висках, ноги не слушались, боязнь потерять равновесие, тишина необъятной пропасти за спиной сковывали мышцы, и тогда, медленно разведя руки, я зашептал.
- Ля Иляхи Иля Аллах!
- Нет бога кроме бога, нет бога кроме бога!
Я слышал биение своего сердца. Глаза застлала красная пелена страха.
Крутая тропа была обсыпана мелкой каменной крошкой. Не слыша криков Афганца и уже не чувствуя впивающегося в мою плоть щебня, я съехал вниз по длинному осыпному жёлобу. Афганец поднял меня и, взвалив на плечи, потащил к огромному камню, на котором сидели остальные ребята.
- Поправь мне очки, - кривясь от саднящей боли, просил я его.
- Сам поправишь, - отвечал Афганец.
Прошло время, прежде чем я смог придти в себя и понять, что нахожусь вне опасности. Я сидел на камне вместе с остальными ребятами, слушал их смех и чувствовал их возбуждение от пережитого, шок постепенно проходил, но боль не отпускала и озноб ещё долго бил меня.
Скала осталась позади, и теперь нам предстояло спуститься вниз по не столь опасной каменной осыпи. Мы шли небыстрым шагом, помогая Чеху. Вдруг Афганец круто свернул и побежал куда-то в сторону, смешно размахивая над головой палкой. Мы остановились и, не понимая причины, ошарашено смотрели ему вслед. Афганец с азартом гнал зайца. Его голые колени блестели на полуденном солнце, перескакивая через камни, он старался палкой сбить косого с ног. Заяц, хоть и был по летнему жирным, пружинил и выписывал зигзаги, удаляясь от Афганца, и почти сразу тому надоело бежать, он остановился, и, отдышавшись, вернулся к нам.
Нижняя часть склона постепенно наполнялась зеленью, стали появляться кустарники, и вскоре мы увидели кроны тополей. Мы зашагали быстрее, а затем и вовсе побежали, одержимые жаждой. Афганец подхватывал падающего от слабости Чеха.
Услышав шум воды, мы бежали на звук и чуть погодя очутились на берегу горной реки. Вода была холодной, мы захватывали её пригоршнями, пили и никак не могли напиться.
Николай стал первым русским, которого я встретил в горах Памира. Это был худощавый человек средних лет с клиновидной бородкой на усталом лице. Жил он с семьёй в небольшом провинциальном городке и работал электриком на алюминиевом заводе, а в летнее время, вместе с женой и сыном уезжал за перевал держать пчелиную пасеку в верховье Искандер-Дарьи. К моему удивлению, Николай никогда не был в России, и вообще от насиженных мест далеко не уезжал. Из армии он был комиссован по болезни ног, ещё он был набожным и показался мне добрым и беззлобным. Судьба случайно свела нас на берегу той реки. Огромных размеров пёс, перепрыгнув узкую реку, вцепился в мою голень и, наклонив лохматую голову, повалил в прибрежную гальку. Я не успел ни испугаться, ни раскрыть рот в крике, как из темноты леса раздалась команда. Услышав голос хозяина, волкодав ослабил хватку, однако ноги моей не отпускал, а только рычал, оскалив клыки, и смотрел в сторону появившегося на том берегу человека. Перейдя вброд реку, Николай схватил пса за загривок, встряхнул его и сердито рявкнул, показывая, кто здесь хозяин. Затем он осмотрел ногу и обильно промыл рану водой. Пёс перестал рычать, улёгся рядом на землю, положил морду на передние лапы. К моему счастью, укус был поверхностным, клыки оставили лишь две слюнявые точки на обгорелой коже. Этот волкодав был из породы охранных и знал своё дело хорошо.
Увидев, в каком состоянии все мы находимся, Николай отвёл нас на свою делянку, находившуюся на покрытом цветущей зеленью склоне горы, где, среди пчелиных ульев, в компании пасечника, его жены и двух волкодавов мы провели остаток уходящего дня.
Красный отблеск заката высвечивал склоны, выделяя позади них чёрную линию каменной гряды. Жена Николая, молчаливая женщина с копной волос, скрученных позади головы и там же спрятанных в тёплый платок, мешком съезжавший вбок на афганский манер, и, как мне показалось, одетая в странную мешанину, состоявшую из длинной шерстяной безрукавки поверх платья и широких шаровар, вынесла нам в больших эмалированных мисках куски жёлтого мёда в сотах и ломти свежеиспечённого домашнего хлеба. Оглушённые звоном цикад, мы сидели вокруг деревянного стола, пили густой, пахнущий дымом травяной настой, ели хлеб с мёдом. Пахло полынью и яблоками, Николай колдовал над моими локтями, что-то рассказывал о жизни русских в Душанбе, о церковном приходе. Кожа саднила, ладони и ноги мои ныли. Утыканный колючками, я вполуха слушал Николая и радовался тому, что наше приключение наконец-то закончилось. Чех понемногу приходил в себя, его перестало тошнить. Он отказался от травяного настоя, пил лишь воду, жевал воск, медленно высасывая из него тёмный мёд.
- Зинке бы сегодня отдельно лечь. - отозвав меня в сторону, назидательно начал Афганец. Я мотнул головой, делая вид, что не понимаю, о чём он, - Замуж она в сентябре выходит, понял? - отрезал он и с размаху бросил огрызок в темноту.
Я молчал, соображая, к чему мог привести этот внезапный диалог, подобные споры с азиатами с их повышенным чувством справедливости часто приводят к мордобою, в глазах тёмным пионом расцветал приоткрытый уголок Зинкиного рта.
- Понять-то я понял, только я к ней в кровать не лез. - ответил я, - И если придёт ко мне сегодня...
- Оно, конечно, так, баба она взрослая. - спокойно прервал меня Афганец, потирая светлый бугристый шрам у загорелой голени, - Ты утренний мой разговор с таджиком помнишь?
- Ну, сегодня во время завтрака ко мне подходил начальник лагеря? - повысил голос Афганец, - Узбек он, из местных, папаша по блату сюда устроил. Накануне вечером подсел ко мне, чарс* курнули. Земляки мы, из одного района. Он кайфанул, болтать начал лишнего, предложил мне обменять девчонок на плов и арбузы, потом деньги начал мне в руки совать, нашёл земляка, рожа дисбатская.
- А ты? - спросил я Афганца, с опаской поглядывая на собак.
- Что я? Еле сдержался, перевёл всё в шутку, понимал, где мы и кто вокруг. Поэтому и попросил девчонок ночью из палатки не выходить от греха подальше.
- А на завтраке-то что он от тебя хотел?
- Да напомнить хотел, по свойски, мол, вчера просьб никаких не было.
Афганец замолчал.
- Повезёт кому-то с Зинкой, один смех чего стоит, - проговорил я, выдёргивая колючку из саднящего колена, и затем, посмотрев Афганцу в глаза, добавил, - Ты почему нас бросил сегодня, там, на горе?
- Ты, татарин, зла-то не держи, вы ведь не дети, да и не так уж там, наверху, и опасно было, не пятитысячник. - Афганец не умел просить прощения, он смотрел на меня с виноватой улыбкой, однако выдавить из себя слова ему было сложно, - Так... Вспомнил первый свой выход на боевые. Ты же про Саланг слышал? Перевал в Афгане есть, в горах Гиндукуш. Насиделся я там в засадах... Со жратвой беда, воды самая малость... Сухпаёк задолбал, неделями горячего не ели... Счастлив я был сегодня, сам пойми, без броника, без боекомплекта, ДШК** и продзапас не тащить, никто в тебя не стреляет, красота.
- Ну ты и гад. - уже без злобы в голосе сказал я.
- Знаю, сам иногда не рад. - ответил Афганец.
Недолго погодя начало смеркаться. Афганец молча сидел рядом, и, подняв голову, счастливым взглядом смотрел куда-то вверх. - Дикая, свободная земля, - проговорил он наконец, - Знаешь, татарин, никогда не могу надышаться горами, любой цветок, даже самый чахленький, любой камень мне здесь дорог. Жив я здесь, понимаешь? А в городе меня ничего не радует, люди мне неинтересны, не выношу дождливый Питер. Голубое небо, без туч и дождей, пожалуй, самое главное, по чему я тоскую.
Вторя его словам, темнеющие энотеры начали распускаться яркими бутонами, светлой фатой покрывая весь куст. Раскрывающиеся в закате цветы источали пьянящий аромат, он обволакивал и кружил голову, заставляя забыть беды прошедшего дня.
Из-за горы выползла луна. Мягким светом покрыла она долину, в прохладе приближающейся ночи выступили очертания гор, одна, за ней вторая, третья, небо обросло звёздами. Мы тронулись в обратный путь. Николай вызвался проводить нас к тропе, а прощаясь, вздохнул и размашисто перекрестился. Мы прошли около километра, когда Чех неожиданно остановился. Он отошёл от тропы, сел в иссохшую, пыльную траву и сказал, что останется здесь и дальше не пойдёт. Как оказалось, он боялся потерять из виду тёмные тополиные вершины, в тени которых стекала к долине шумная горная река.
*Чарас — это наркотик каннабиоидного ряда, распространён в Афганистане.
**ДШК – пулемёт «Дегтярева - Шпагина крупнокалиберный»