МЕМУАРЫ О РУССКИХ АЛТАЙСКИХ ПИСАТЕЛЯХ
http://proza.ru/2023/03/30/212
1. Еще помню, как обсуждалась первая книга тогда молодого алтайского писателя (едва перевалило за 40), а теперь нашего мэтра А. Кирилина "Чужая игра". Анатолий Сергеевич прилепился тогда душой и творчеством к направлению антимещанской, по моему определению, литературы, или городской прозы -- по общепринятому ("Служебный роман", "Гараж", "Послесловие", "Дела сердечные", "По семейным обстоятельствам" -- называю кинофильмы, ибо их названия больше скажут читателю, чем фамилии обласканных московскими журналами авторов этого направления -- Семенов Г., Трифонов, Битов, Маканин...). Но если тот же Трифонов хотя бы вертел антисоветские фиги и бананы в кармане, то большинство его последователей посчитали, что можно просто описывать свой быт: вот тебе и вся литература.
Вот в этой повести Кирилина, как и во всех произведениях того направления, герои сходятся и расходятся, и суетятся с утра до вечера. То у главного героя ломается станок (не на заводе, а в ванной -- так называемой безопасной бритвы) и он полдня бегает по магазину небритым, чтобы достать этот станок. То он говорит жене что-то ласковое, а она неправильно его понимает и обижается, и он по телефону пытается то ли извиниться перед ней, то ли высказать ей свои упреки, а она бросает трубку, то... Ну, словом, сериалы отдыхают, только без юмора и мелодрамы. Все то да потому, все то да потому...
Сергеев, который тоже был на читке в Союзе писателей, слушал, слушал всю эту хренотень, да так и взорвался. "Современный герой -- это не тот, кто ведет растительное существование, протирая штаны в конторах, а кто охраняет в зной и мороз рубежи нашей родины, или прокладывает новые трассы в труднодоступных местах, кто по зову сердца и партии..." Ну вроде получалось, что Кирилин был как бы не прав. Тут уже взорвался Яненко. "Кто по зову сердца и партии -- это хапуги и приспособленцы. Только подонки размахивают партбилетами, а честные люди просто живут. И нужно гордиться, что у нас на Алтае появился писатель, который не выслуживается перед крайкомом, чтобы и его допустили к писательской кормушке, а честно и правдиво описывает то, что чувствует и что видит в жизни". Вроде как бы получалось, что теперь уже Кирилин был как бы прав.
Короче, слово за слово: дело дошло до рукоприкладства. Ну и Яненко ударил Сергеева. Чему я не очень-то верю (описание идет от рассказов очевидцев, моих коллег-редакторов и одного поэта, а другого писателя -- то есть членов Союза писателей по совместительству). Яненко -- он поджарый, мускулистый, а Сергеев... Зная их характеры, так и вижу, как Сергеев, как петушок наскакивает на Яненко, пытается схватить того за грудки. А Яненко, что? Дернул резко плечом, как бы стряхивая груз, и Сергеев отлетел от него как мячик от стенки (ну навроде как драка Михалкова и Басилашвили в "Вокзале для двоих"). А чтобы ударить? Яненко на улице мог драться, а вот так на заседании? Не в его это было характере. Все эти сплетни и обвинения шли, мне кажется, от литературного бабья, а мужики позорно к ним присоединились. Все -- то есть наши редакторы, мои, а также Яненко и Кирилина ровесники -- были на стороне Яненко (хотя все мы были советскими патриотами, но либеральная гниль уже по полной набирала обороты в среде образованцев, особенно журналистской и прочей, обычно причисляемой к творческой), но не могли не попенять ему:
-- Конечно, Яненко прав. Но зачем такое говорить. Все мы все прекрасно понимаем и про партбилет, и про эти дурацкие стройки коммунизма, но зачем такое говорить? Только наищешься приключений на свою жопу и все.
Ну а Яненко был мужиком резким, и нет-нет да и срывался в таких эскападах. Ненавидел он чуть ли не как личного врага всякую фальшь, которая махровым цветом процветали тогда в жизни, а особенно в литературе, и так и доцвела до нашего времени. Потому и требовал искренности чувств от писателя. Жаль только, что повздорили два хороших мужика (Сергеев ведь тоже был человеком искренним), а все наши приживальщики при литературе только с ухмылкой пересказывали их ссору, да как они (якобы) мутузили друг друга.
Вот отсюда и росли ноги у Яненко к тем, кто говорить одно, а пишет совсем другое.
А как себя, интересно, вел подкритикуемый с одной стороны и подзащитный с другой -- Кирилин? История о том умалчивает. Поэтому воспользовавшись правом на художественный вымысел, позволю себе малость пофантазировать. Ну очень малость: много раз наблюдая поведение Кирилина в разных литературных передрягах, прописать его в той сцене не составляет особого труда. А ситуация для Кирилина была щекотливая. С Сергеевым он, понятное дело, согласным быть не мог. Но Сергеев -- это тебе не тяп-ляп. Пусть писатели его и не любили, но он был членом Союза, а значит, возражать и одергивать его перед молодыми (а не на междусобойчике) никто не будет. Поморщатся, но не одернут.
А потому Кирилин сидел, слушал внимательно, что-то там почеркивал в блокнотике. Наоборот, защита, тем более яростная, со стороны Яненко, была как бы и не уместна. Яненко не был членом, то есть был он никто, и звать его было никак, ни дать ни взять настоящий маргинал. Хорошее знакомство с ним (а и Яненко, и Кирилин были молоды -- по 40 лет -- вели себя как друзья, скорее могло повредить. И Кирилин, человек всегда благоразумный и умеющий вести себя правильно, во время защиты себя смотрел отчужденным взором на что там можно было смотреть, будто бы этот спор вовсе и не про него.
Это краткое замечание автору статьи было нужно, чтобы плавно переметнутся к вопросу о счастье, в плане эволюции писательской биографии. И поставленный ребром вопрос прозвучит так: были ли счастливы Яненко и Кирилин?
2. Кирилин очень напоминал здесь Гёте. Причём ничего лестного в таком сравнении нет. И тот и другой добрались до Олимпа, правда, Кирилин Олимпа местного значения, но в глазах алтайского обывателя он находился на самой литературной верхушке региона. Да что там говорить: сколько я помню молодых писателей моего поколения и тех, кто моложе меня, только Кирилин и Николенкова и сумели пробиться в издательские планы. Ну и еще несколько человек, но те по комсомольской или бизнес-админстративной части. И тот, и другой -- Кирилин и Гете -- прожили жизнь без потрясений, в достатке и довольстве (у Кирилина умерла жена, и он очень переживал -- ну это увы! заурядные несчастья бремени страстей человеческих). И тот, и другой, однако, всегда были в дурном расположении духа.
Кирилин был всем недоволен: его мало или не так, как надо печатали, критика совершенно его не замечала. Его раздражали друзья, которые приходили всегда не вовремя и отрывали его от творческого труда: ведь писателю нужно сосредоточение, или не приходили неделями, оставляя его в одиночестве, без так необходимого писателю воздуха взаимообмена и обогащения творческими идеями. Его раздражала погода, плохая потому что он не может выехать на дачу, хорошая, потому что прошлые выходные была плохая, и он в этом месяце недосчитался хороших дней. Его раздражала... легче, наверное, написать, что его не раздражало (только не спрашивайте, откуда, не будучи ему другом и даже близким знакомым, все это знаю: Барнаул -- город маленький, и часто разговорившись с незнакомым или малознакомым человеком вдруг обнаруживаешь массу пересечений. Порой не то что о шапочных приятелях, но и о близких друзьях узнаешь массу подробностей совершенно с неожиданной стороны).
И точно так же вечно всем был недоволен Гете. Томас Манн объясняет это тем, что на Олимпе люди редко бывают счастливы: счастье для простых людей, а не для небожителей. Или, как тогда говорили, писатель, как всякая подлинно творческая личность -- это человек вечно недовольный собой. Если писатель доволен собой -- это творческая погибель. Но мне больше нравится другое объяснение, Ортеги, а также Гассета. Они, или он -- с этими иностранными фамилиями вечная путаница -- говорили, что Гете был уклонистом от своей поэтической судьбы. Его вечное недовольство -- это расплата за поэтическую трусость, за бегство от своего призвания.
А самое главное, что несмотря на успех, оба жаловались на непонимание. Гете, когда появилась долгожданная вторая часть "Фауста" и когда образованная Германия как-то единодушно стала пожимать плечами: "А в чем здесь гений? В каком месте-то восхищаться? Ничего непонятно", лишь скорбно, но чтобы все могли это заметить, проронил: "Если произведение темно для читателя, нужно разобраться вначале, не темно ли в голове читателя" (жаль Льва Толстого там не было, тот бы выдал ему все, что он думал о его "Фаусте": полная белиберда).
Кирилин называл наших писателей дураками, которым не книги хорошие читать, а сериалы дай бог понять. Читатели же еще хуже. И даже когда получил вышку: самую престижную в крае литературную Шукшинскую премию, причем прямо на горе Пикет из рук губернатора, остался недоволен и облил грязью всех, и губернатора, и читателей, и журналистов, которые посмели намекнуть, что не гоже де главе писательской организации и председателю комитета по этой самой премии вручать ее самому себе. (Кто понеискушеннее в литературных интригах счел бы выражение "облил помоями" гнусной клеветой, так хоть сдержанно, но с надлежащим пиететом Кирилин хвалил всех, кого нужно хвалить в своей благодарственной речи и последующих интервью. Но нужно вариться в провинциальном соку, где критика невозможна по определению, чтобы понять как вроде бы стандартно-благодарственные речи, где среди множества приятных обязательных слов проскальзывает пара мягких упреков, а еще больше недомолвок, могут расцениваться знающими людьми на уровне "не могу молчать" или "я обвиняю).
Яненко сапогу Гете в этом в этом отношении не пара. Хотя, наверное, и о счастье, учитывая его раннюю и страшно-нелепую смерть (он выбросился из окна: по пьяни его постоянно тянуло вон с балкона, на каком бы этаже он не был, да все окружающие удерживали, а однажды не сумели), говорить трудновато. Но уж дезертиром с поэтического фронта он не был. Он всегда боролся, всегда шел на плотный контакт, до красных соплей. Однажды в поэтической компании, когда градус споров зашкалил за все допустимые пределы (на литстудиях такое бывает часто, хотя никакими 40 градусами там и не пахло), и один из оппонентов совершенно уже выпрягся по поводу Яненко, тот долго смотрел на него и сказал так тихо, но внятно и даже несколько меланхолично: "А я ведь могу и врезать". И все неловко замолчали. Ибо Яненко мог.
Можно сказать, что Яненко жил, как хотел и от своей судьбы не уклонялся ни на миллиметр.