ДЕТСТВО СТОЛЕТНЕЙ ДАВНОСТИ
Предисловие
В один из дней в начале 1990-х годов, работая в тель-авивской геодезической фирме, я искал материалы измерений прежних лет в архиве Картографического Управления Израиля. Это было то время, когда компьютеры и другие электронные приборы только входили в повседневную производственную жизнь. Ещё отсутствовала мобильная связь, геолокация и обширные электронные базы данных. Почти за любой информацией приходилось обращаться именно в этот архив. Понятно, что мой иврит после трёхлетнего пребывания на землях Восточного Средиземноморья, оставлял желать лучшего. Но в архиве, кроме местных смуглых девушек, уже работали Лена и Мила, мои землячки с украинских просторов. В этот день старые папки, принесённые ими, оказались между мной и, сидящим рядом, очень пожилым человеком. Он внимательно рассматривал какие-то чертежи, неторопливо делая выписки в тетрадь. Когда через четверть часа этот солидный господин отлучился из комнаты, я поинтересовался у Милы о личности своего соседа по столу.
- Да, ты что, не знаешь? – удивилась она,- это же Моше Шарир – самый старый "модед" (геодезист) Израиля. Ему скоро девяносто будет, а он ещё активно работает в своей фирме. Кстати, его корни тоже с Украины. Он приехал лет семьдесят назад, но по-русски и по-украински говорит свободно.
Вскоре пожилой джентельмен вернулся и я, чтобы завязать разговор, обратился к нему с каким-то вопросом, извинившись за слабое знание иврита. Услышав мой славянский акцент, он тут же перешёл на русский язык и объяснил мне всё в считанные минуты. Мы разговорились, и я выразил восхищение его работоспособностью в таком немолодом возрасте.
- Это, всё потому, - не спеша изрёк он, подмигивая Лене и Миле - что я всю жизнь работал в поле и любил красивых девушек.
Спустя десяток лет, уже будучи сотрудником этого Управления, я познакомился с его внуком Дани, выпускником хайфского Техниона (политехнического института), который продолжал семейную династию землемеров. К сожалению, к этому моменту самого Моше уже не было на этом свете. Как-то Дани принёс мне книгу в мягком переплёте, изданную полукустарным способом.
- Вот,- сказал он, - дед успел написать на русском языке в последние годы жизни. Я думаю, что писал для таких, как вы, приехавших сейчас из России, ведь ни я, ни родители не знаем этого языка.
С благодарностью я принял эти мемуары, которые автор незатейливо назвал "Записки землемера" и с некоторым трепетом начал их читать. Конечно, русский язык Моше Шарира был далёк от литературного, поэтому в данной публикации я попытался, по возможности, отредактировать текст, сохранив повествование от первого лица и, не исказив при этом, ни одного факта.
Счастливое детство в селе Думанов
Крайний юго-запад великой Российской империи в начале ХХ-го века - это волнистая равнина Подолии, разрезанная обрывистыми берегами долины Днестра и его левых притоков. Отсюда было совсем недалеко до государственной границы с другой обширной, занимающей пол-Европы, империей – Австро-Венгрией. Именно тут, в 20 км от захолустного городка Каменец-Подольский (обычно его называли просто Каменец), раскинулось наше село Думанов. Несколько рядов глинобитных домов под соломенными крышами тянулись вдоль петляющего русла реки Смотрич. Перед каждым таким нехитрым строением был цветник, а во дворе, как положено, хлев, конюшня, свинарник, птичник и небольшой сад с плодовыми деревьями. За селом на равнине простирались поля крестьян, а в долине возле реки, где деревья всегда шелестели листьями, находился отчий дом, и тут же стояла водяная мельница. Мы обитали в таком месте, поскольку отец, вместе со своим старшим братом Азрилом, арендовал эту мельницу у хозяйки имения и окрестных полей баронессы Майдель. Братья выросли в огромной семье моего деда, где родилось четырнадцать детей (от двух его жён), выжили, правда, только девять. Сначала все держались вместе, но в дальнейшем, возле реки рядом с мельницей, поселились только два брата с семьями.
Тут же, у дома, находилась небольшая конюшня с тремя лошадьми: одна предназначалась для брички, другая - для грузовой телеги, а третья – для верховой езды при необходимости быстрого передвижения между сёлами. В соседней деревне Киселёвке также была мельница, принадлежавшая сельской общине. Дядя Азрил взял и её в аренду, хотя ему для доведения этого сооружения до рабочего состояния пришлось вложить много средств, поскольку оно было полуразрушено.
До революции половина всех земель в округе принадлежала семье немецких помещиков-баронов Майдель. Сам барон занимал должность главного прокурора всей обширной Подольской губернии. Эта семья имела в своей собственности немало хозяйственных построек в селе, а также старый дубовый лес. За лесом следили лесничие, которые нанимали крестьян для вырубки старых деревьев и посадок новых.
Жили хозяева таких обширных территорий в собственном доме, построенном на высоком берегу реки Смотрич и являвшимся, в моём детском воображении, сооружением, почти сказочным, похожим на дворец. Тут же была большая конюшня с множеством лошадей. После революции крестьяне сожгли этот красивый дом, а в конюшне устроили Дом Просвещения. Была также у барона большая псарня с собаками охотничьих пород. Иногда мы, мальчишки, спрятавшись за некрашеными заборами, наблюдали, как он сам, или с семьёй, выезжал в карете с двумя парами лошадей, сверкающих блестящей упряжкой. Во время революции баронесса с мужем успели бежать за границу, а её мать осталась одна. Иногда, по старой памяти, она заходила к нам домой, отец давал ей немного денег, приглашал на обед, и старушка была счастлива.
Неширокая, но быстрая река Смотрич рассекала деревню на две части. Однако её обильные воды использовали только для животных, а для себя жители села копали колодцы на высоких берегах. Весной, когда таял снег и был ледоход, речные воды заливали всю пойму и нижние части склонов у реки.
По рассказам отца мельницу построил в своё время мой дед Пейсах по заказу барона. Спустя короткое время, тот же барон сдал её нашей семье в аренду. Принцип работы этого сооружения был простой: вода из прокопанного канала проходила через деревянный жёлоб и падала на большие деревянные колёса, заставляя их крутиться от сильной струи. От колёс вращение передавалось на круглые каменные жернова, которые мололи зерно в муку грубого помола. Когда требовалась мука улучшенного качества, её очищали от отрубей и пропускали через вальцы.
Мельница обеспечивала хороший, а главное, постоянный доход нашим семьям, но отец и дядя Азрил не позволяли никаких лишних, не нужных, по их мнению, расходов. По праздникам они делали небольшие денежные подарки семьям менее обеспеченных родственников, а также вносили в кассу синагоги, так называемую, "цдаку" – десятую долю от своих доходов, которая шла на нужды еврейской общины. Как-то раз отец сказал мне, что часть собранных денег передаётся в Палестину для покупки тамошних земель и создания еврейских поселений. Несмотря на свою начитанность, я весьма смутно представлял себе облик той далёкой земли и жизнь в том неведомом краю.
К нам в дом, почти ежедневно, приходила учительница, которая готовила мою старшую сестру Берту к поступлению в гимназию. В возрасте пяти лет, и я начал учиться у неё. Однако, в отличие от примерной сестры, мне всё время хотелось убежать на улицу, играть там со своими друзьями и наблюдать за стайками летающих воробьёв, которые, громко чирикая, строили гнёзда под крышами хозяйственных построек.
У входа в нашу квартиру был широкий коридор, куда крестьяне сгружали мешки с пшеницей, рожью, кукурузой. Там же эти мешки взвешивали и производили денежные расчёты. После революции финансовая система страны рухнула, и крестьяне платили не деньгами, как прежде, а десятиной от веса зерна. При входе в дом висели портреты царя и царицы. В самой квартире было всего две комнаты: большая и маленькая. В маленькой спали старшие дети, а в большой - родители с младшими. Купались мы один раз в неделю, по четвергам, в лохани с тёплой водой, но ноги перед сном мыли ежедневно. В кухне находилась большая плита, а рядом с ней - печка для выпечки хлеба.
Родители
Мой отец родился в 1875 г. в селе Смотрич и в детстве учился в местном хедере (начальная школа для мальчиков в еврейской религиозной системе образования). Он одинаково свободно говорил, читал и писал на идиш, русском и украинском. Это был красивый, энергичный, но, к сожалению, вспыльчивый человек. Его первая жена Пуя (они поженились в 1898 г.) получила хорошее, по тем временам, образование, окончив гимназию в Каменце. Вскоре родилась моя старшая сестра Берта, а затем старший брат Яня. Не знаю по какой причине, но Пуя умерла в молодые годы, и в 1905 году отец женился второй раз. В этом браке родился я. Семья моей матери, Фрейды Абовны Кизер, жила в селе Жванчик. На момент брака мать была уже не очень молодой, без особого приданного, поэтому, долго не раздумывала, соглашаясь выйти за вдовца с двумя детьми. Эта умная женщина не имела какого-либо систематического образования, поэтому читать и писать умела только на идиш, хотя свободно говорила и по-русски, и по-украински. К Яне и Берте относилась, как к родным детям, несмотря, на то, что уже в 1907 году родился я, спустя три года - мой младший брат Пуся и ещё через год - брат Абраша.
Начиная лет с семи, я в жаркие летние дни уходил с подростками-пастухами в поля на целый день. Мы пекли картошку в костре, варили кукурузу, купались сами и купали лошадей. Меня все мальчишки называли Мунька. Лучшим моим другом, в период такого вольготного детства, был украинский подросток Миколка Яворский. Мне очень нравилось бывать у него в доме, который стоял в стороне от дороги. Там, в единственной комнате, была большая печь, где почти всегда потрескивали дрова, ведь на ней круглый год варили еду, а зимой ещё и спали. Находясь в его доме, я удивлялся, что, обедая, они, сидя вокруг стола, ели все из одной большой миски. Но мой отец говорил, что раньше было так принято у всех. Любимым нашим детским развлечением было катание на свиньях. Но часто это заканчивалось падением в грязь и небольшими травмами. Один раз я упал и сильно поранил подбородок, ударившись о камень. С той поры у меня навсегда остался шрам в этом месте. Во время другого баловства, я упал в мельничный канал, и вода потащила меня, уже нахлебавшегося воды, на крутящееся колесо. К счастью, я успел ухватиться за, торчащий из боковой доски, железный прут и начал звать на помощь. Опять же, к счастью, проходивший мимо крестьянин быстро позвал мельника, который остановил колесо и вытащил меня из канала.
В 1916 году, когда уже два года шла война, отца неожиданно мобилизовали в армию. На тот момент у него было пятеро детей, а возраст перевалил за сорок лет. Он попробовал освободиться от призыва, купив пару лошадей и предложив властям услуги по перевозке почты. Но это не помогло и, под плач младших детей, глава большой семьи отбыл на военную службу в Киев. Видимо, он служил в каком-то интендантском подразделении, поскольку имел разрешение не всегда ночевать в казарме.
В его отсутствие руководство мельницей взял на себя сын старшего брата отца Азрила, 20-летний бывший студент Яков.
В начале этого же (1916) года Яков начал готовить меня к поступлению в гимназию, заставляя заниматься по нескольким предметам. Это принесло свои плоды, и уже в августе я успешно сдал экзамены в трёх местах: гимназии, техническом и коммерческом училищах. Но в те годы в царской России для приёма евреев в средние учебные заведения была установлена 10%-я норма от общего количества учеников, и поэтому мне было отказано во всех трёх местах. Однако зимой проходил дополнительный новогодний набор в гимназию. Ещё несколько месяцев Яков продолжал помогать мне в занятиях, и в январе 1917 года я был зачислен в подготовительный класс не только по результатам экзаменов, но и как сын солдата. Это стало грандиозным событием в моём мальчишеском сознании. Ещё бы! На мне отлично сидела новенькая синяя форма, фуражка, пальто и огромный ранец из телячьей кожи. В нашем классе из 56 учеников было 8 евреев. Это несколько превышало норму, но, видимо, остальные ребята также попали на учёбу по "военной льготе".
Семья продолжала жить в Думанове, а я был устроен в Каменце в дом папиной сестры Эни. Её старший сын тогда учился в Англии, а в семье были ещё две дочки и младший сын, мой тёзка, 16-летний Моше. С этим юношей мы спали вместе на одной кровати. Тётя Эня была религиозная, чистоплотная и спокойная. Еду она всегда делила поровну на всех, даже сливы в компоте пересчитывала.
Гимназия
Итак, в свои неполные десять лет, я начал учиться в гимназии. К тому времени, из-за военного положения, армия конфисковала здание этого большого учебного заведения, разместив там военный госпиталь. Все ученики были переведены в, менее пригодное для учёбы, помещение коммерческого училища. Там мы начинали учёбу только с трёх часов дня после того, как расходились по домам ученики самого училища. Кроме меня, в Каменце, как раз в этом коммерческом училище, занимался мой старший брат Яня, а сестра Берта – в частной, так называемой, Славутинской гимназии. Они также жили у близких родственников: Яня – у дяди Азрила, Берта – у сестры отца, тёти Малки.
Отношение большинства гимназистов к ученикам-евреям не было хорошим, возможно сказывалась принадлежность к разным религиям. Нередко между нами возникали ссоры, часто переходящие в драки. Мне трудно давался церковный старославянский язык (его преподавание было отменено после революции), ведь я говорил, как все крестьяне в нашем селе, на украинском, и в русском был слабоват. Дома же мы общались исключительно на идиш. В классе я подружился с двумя мальчиками. Один из них, Зюня Штендель, впоследствии стал адвокатом в Тель-Авиве, но, к сожалению, связь мы не поддерживаем.
В один из дней, по дороге в гимназию, я услышал от продавца газет сообщения об отречении царя от престола и отказе его брата Михаила о наследовании власти. Все прохожие вокруг веселились, звучала музыка "Марсельезы", группы разных людей шли с красными флагами, пели песни. После уроков нас собрали в актовом зале, и директор рассказал о том, что в Петрограде произошла революция. Честно говоря, я, десятилетний, впервые слышал это слово и мало понимал во всём происходящем.
Вскоре наступила весна, а с ней и Пасха. В гимназии начались каникулы, и ученики были отпущены по домам. После многомесячной отлучки прибыл в отпуск и наш отец. Я с удовольствием, как прежде, бегал с мальчишками по селу, радостно слушал родной шум мельницы, смотрел на цветущие огороды, пасущихся коней у околицы и на всю нашу деревню. Ещё через два месяца, к всеобщему ликованию семьи, отца демобилизовали, и он вернулся домой. Я же, после Пасхи, успешно сдал экзамены и перешёл из подготовительного класса в первый.
Первый класс
Лето 1917 года опять вернуло меня в беззаботный мир дошкольного детства. Оно было наполнено играми с деревенскими друзьями, купанием в реке, сбором земляники в лесу. Особенно мне нравились летние вечера, когда розовый фон заката просвечивался через кроны деревьев, и можно было бегать босиком по тёплой зелёной траве. В конце этой благодатной поры, в августе, произошло знаменательное событие в жизни всей семьи - мы переехали в Каменец, в город, который мне очень нравился. Люди тут были одето красиво и чисто, а не так, как в нашей деревне. Везде стояли большие серые каменные дома, светились витрины магазинов. Вся наша квартира состояла из пяти небольших проходных комнат на 2-м этаже, без коридора. Водопровода не было, купались в лохани, а летом в реке. Так называемые санитарные удобства располагались во дворе и были общими для всех жильцов дома. Всё пространство двора не очень радовало глаз, поскольку было без деревьев и выложено грубым камнем. Но зато тут было достаточно места для детских игр. Кроме занятий в гимназии, я занимался ивритом у частного учителя. Яков продолжал помогать мне в учёбе при подготовке к экзаменам для перехода в следующий класс. В связи с окончанием войны, летом 1918 года, военный госпиталь был ликвидирован, и ученикам вернули здание гимназии. Осенью, когда я учился уже во втором классе, национальный состав учащихся значительно изменился. Революция отменила процентную норму, дала равные права всем, и евреям открылась возможность для получения образования. В наш класс, как и в другие, пришло много еврейских учеников из самого Каменца и из окрестных сёл.
Отрочество
Вместо старославянского языка мы в гимназии начали учить украинский, а также немецкий и французский. Замдиректора преподавал русский язык, много говорил о пользе чтения и дал список книг, желательных для прочтения. В мой класс поступил Яня Шаферман, сын Хаи-Суры, сестры отца. С ним мы сидели за одной партой, он учился лучше меня и очень много читал.
В 1919 г. в конце учебного года власть поменялась, город заняли большевики. Система образования резко изменилась: перестали ставить оценки, уроки на дом не задавали, и я с одноклассниками без экзаменов перешёл в 3-й класс. Неожиданно в еврейский праздник Шавуот (начало лета) в город пришли петлюровцы. В Каменце сразу устроили еврейский погром, во время которого было убито более 50 человек. Дяде Хаиму, мужу тёти Эни, набросили петлю на шею, чтобы повесить, и только большая сумма денег спасла его от расправы. В наш дом погромщики не пришли, видимо потому, что евреи и русские там жили вместе.
В первые годы после революции на улицах, площадях и базарах постоянно проходило много разных митингов и собраний, выступали все, кто хотел. Почти каждую неделю возникали новые партии и кружки. Дети, глядя на взрослых, тоже делали это. Я сам был членом кружков "Цветы Сиона" и "Надежда".
Вдоволь покуражившись над мирным беззащитным населением, петлюровская власть начала украинизировать все стороны нашей жизни. Безусловно, это коснулось и школьного образования.
В гимназии, в которой я учился, преподавание всегда велось на русском языке, ведь она была основана ещё в 1837 году. Сейчас же её объединили с украинской школой им. Степана Руданского, и основным языком стал украинский. Как и прежде, во время войны, здание заняли военные, а учеников перевели в здание бывшей Семинарии, где находилось педагогическое училище. Утром тут занимались будущие преподаватели, мы же осваивали премудрости наук после обеда. Вскоре самоорганизовавшаяся группа учителей открыла частную русскую гимназию, куда мы с друзьями и перешли.
Однако в это неспокойное время всё быстро менялось. Город заняли польские войска и установили свою власть. В отличии от петлюровцев, поляки не устраивали массовые еврейские погромы, но если задерживали ночью еврея, то отрезали бороду и нередко били. Поляки и раньше жили небольшой общиной нашем городе, но их не любили за чванство. В связи с этими событиями в школьное расписание ввели урок польского языка.
Скаутская организация
Глядя на появление различных организаций, обществ и движений среди взрослого населения, подростки также стремились "самоорганизоваться". В 1920 г. в городе был создан отряд скаутов, и мы с товарищами поспешили записаться туда. Там собрались мальчишки разных национальностей, но местом проведения времени почему-то был выбран двор религиозной школы "Талмуд Тора". Может быть из-за того, что территория была большая и чистая. За несколько дней сформировалось 4 группы по 10 человек. Мы с увлечением маршировали, проводили подвижные игры, часто лазили среди стен старой крепости, но из города старались не выходить – уж очень неспокойное было время. В гимназии я перешёл в 4-й класс, а также продолжал учить иврит, занимаясь с частным учителем. Но самым значимым событием года было празднование моего тринадцатилетия (бар-мицвы) – даты перехода мальчика из детства во взрослую жизнь. В мае 1920 года мы отмечали это событие как дома, в кругу семьи, так и синагоге, в присутствии многочисленных родственников и соседей. После окончания всей церемонии отец вручил мне некоторую сумму денег, велел отдать казначею синагоги и сказать, что это пожертвование от нашей семьи в честь моего совершеннолетия.
Несмотря на процесс взросления, обстановка в гимназии в 4-м классе особенно не изменилась. По-прежнему русские и украинские ребята не скрывали своего антисемитизма. Видимо, это было нормой в их семьях. Мы, еврейские мальчишки, обычно в долгу не оставались, и если кому-то говорили "жид", то в ответ следовало "мужик". Такие словесные перепалки часто заканчивалось дракой.
Тем временем опять власть поменялась, в город пришли большевики (красные), и на этот раз уже навсегда. Я хорошо помню приход Красной Армии. По грубо мощённым улицам неровным строем шли рабочие и красноармейцы, некоторые из них были босые, всадников на лошадях было немного. Отступающие поляки, наоборот, уходили стройными колоннами, хорошо одетые, вооружённые, многие верхом и с артиллерией. Красные сразу открыли тюрьмы, оттуда вышли бледные худые люди. Начала работать ЧК, и дезертиров, пойманных в городе, часто приговаривали к расстрелу.
В школе, которая стала называться трудовой, к нашей радости, на большой перемене давали бесплатные обеды, а на уроках не ставили оценки. Тут же открылась большая библиотека, и я мог всё свободное от уроков время посвящать чтению, своему любимому занятию. Моим родителям очень понравилось посещать театры, которые стали приезжать в наш город. Спектакли игрались на русском или украинском языках, а иногда и на идиш.
Новый дом в Каменце
В последние дни польской власти, перед приходом красных, отец, постоянно думавший о будущем семьи, успел очень дёшево купить дом у одной польской дворянки, которая покидала город вместе с убегающей с польской армией. Дом был построен на высоком фундаменте и расположен так, что с улицы не было видно ничего, происходящего внутри. С той же улицы был парадный вход в две квартиры, каждая из которых состояла из 4-х комнат и кухни. Всего в доме насчитывалось 11 комнат, и все полы в них были паркетными. Во дворе этого дома располагались склады, конюшня и хлев. Во все эти места проникали солнечные лучи. В тёмном полуподвальном помещении, под домом, были скрыты от чужих глаз пекарня и немалого размера кухня. Поскольку до провинциального городка Каменец ещё не дошло такое инженерное достижение как канализация, то в нашем доме туалет, общий для всех жильцов, находился во дворе. Там же росло несколько деревьев, кусты сирени и была небольшая спортивная площадка с лестницей и турником.
Уезжая, хозяйка оставила на попечение моего отца небольшой закрытый склад во дворе. Нам, мальчишкам, запрещалось даже пытаться открыть его. Через несколько лет, уже после моего отъезда из России, всем стало ясно, что польская пани не вернётся и было решено сломать массивный замок на двери. Внутри оказались фарфоровые посудные сервизы, красивая мебель, зеркала в массивных рамах. Представители власти, прослышав о находках, тут же явились в наш двор и конфисковали большинство вещей. Лишь некоторые вещи отец успел спрятать и через несколько лет отправить детям в Ленинград. В отдельных коробках на складе хранились книги на польском языке, не представлявшие для нашей семьи никакой ценности, поэтому младшим братьям было разрешено продавать их как обёрточную бумагу.
Годы 1922-й и 1923-й.
Время шло, в июне 1922 года, в возрасте 15 лет я окончил среднюю трудовую школу в Каменце, что, по понятиям родителей, соответствовало пяти классам дореволюционной гимназии. Я не очень интересовался учёбой, большую часть времени проводил в скаутской организации и мечтал уехать в Палестину. По молодости лет и по наивности, привыкший жить дома на всём готовом, я даже не задумывался, как буду там жить и чем заниматься. Мои родители, а также старшие сестра и брат, Берта и Яня, намного реальнее представляли себе жизнь и были против переезда в Палестину.
Но я очень интересовался этой далёкой землёй и активно переписывался со своим двоюродным братом Яковом, сыном Азриля, и его женой, которые жили там с 1920 года. Яков работал в Измерительном департаменте, организованном английским правительством, получившим мандат на управление тамошними землями. Он советовал мне идти по его пути, и осваивать специальность землемера. Поинтересовавшись, я, к своему удивлению, обнаружил в Каменце подобные курсы и пробовал незамедлительно поступить туда, но безуспешно. Там учились более взрослые парни-украинцы, не желавшие видеть рядом мальчишку-еврея. Среди всех моих знакомых евреев землемеров тогда не было. Не желая сдаваться, я сделал попытку поступить в местную "Школу садоводства и лесоводства". Чтобы проявить себя на этом поприще, я две недели бесплатно работал на опытном участке земли этого заведения. Мой труд оценили, приняли на учёбу и разрешили посещать занятия по ботанике и биологии, которые велись на украинском языке. Однако руководству школы стало известно о моём "буржуазном" происхождении. Ещё бы! Ведь мой отец нэпман-арендатор. Поэтому меня исключили немедленно. К тому времени я уже утвердился в мнении, что в Палестину надо приезжать с реальной специальностью. Вскоре начал учиться у переплётчика. За посвящение меня в тайны этого ремесла отец платил мастеру полмешка муки в месяц, поскольку деньги тогда ничего не стоили. Мне понравилось это занятие и уже через шесть месяцев я начал работать сам, получая первые заказы от знакомых. Не забывая свою мечту о Палестине, я по вечерам изучал английский язык с одной из моих многочисленных кузин, которая тоже собиралась в те далёкие края.
Последние дни в России
Чтобы легально уехать из России, необходимо было собрать немало документов и получить заграничный паспорт. Возможен был и нелегальный путь. Для этого надо было перебраться в Румынию через реку Днестр или в Польшу через реку Збруч. Не склонный к каким-либо авантюрам, я выбрал первый вариант, и в июле 1924 года поехал в губернский город Винницу для оформления всех бумаг. Там я пробыл неделю, жил сначала в маленьком отеле, а последние ночи с товарищами в пригородном парке. Когда всё было закончено, позвонил отцу (мы так договаривались) и сообщил о завершении дел. К моему удивлению, он посоветовал не возвращаться в Каменец, поскольку вчера в доме был обыск и хотели меня арестовать, как уже арестовали два дня назад моих товарищей-скаутов. Это было бы совсем некстати – оказаться задержанным за несколько дней до отъезда из России. Поэтому я поехал ночным поездом из Винницы в Дунаевцы, где был дом тёти Хаи-Суры Шаферман. Лишь через три дня вернулся в Каменец и сидел там, не выходя из дома, ожидая английскую визу из Москвы. Получив долгожданный документ и боясь, что в Каменце на вокзале меня могут арестовать, я поехал на станцию Балин, и там сел на одесский поезд. В этом приморском городе жила сестра отца тётя Итка, у которой я и остановился. В её квартире мне довелось впервые увидеть водопровод, ванную и телефон в частной квартире. Ежедневно утром я ходил в порт, уточняя дату отплытия парохода в Яффо. На обратном пути неизменно встречал отряд солдат, который шёл строем с песней "Мы кузнецы и дух наш молод".
На пароходе
Из Одессы я отплыл на старом пароходе "Новороссийск", который отходил от пристани, извергая из трубы густой серовато-чёрный дым и натужно вращая винтом. В первые минуты все пассажиры стояли на палубе и смотрели, как постепенно уменьшаются отдаляющиеся очертания порта. Было грустно, одиноко, тоскливо, но каждый по-своему чувствовал начавшееся приближение к далёким берегам заманчивой Палестины. У меня, молодого холостого парня, был билет третьего класса. Это означало, что моё место находилось в большом трюме с деревянным полом, без окон. Несмотря на прохладную погоду, там было жарко и душно, спёртый воздух действовал усыпляюще на людей. В этом пространстве находилось не менее полторы сотни человек. Каждый держал свои вещи рядом с собой. Всё моё "приданое" поместилось в одной плетённой корзине, а в другой я хранил продукты, собранные родителями в дорогу. На пароходе был буфет, где я утром пил морковный чай, а в обед там же брал порцию супа с сушёным мясом и овощами. Со мной был товарищ и земляк Ноах Гихман. Он, как и большинство пассажиров, не имел наличных денег, поэтому я делился с ним всем. У меня самого было припрятано 110 английских фунтов, которые дали родители исключительно для продолжения образования в Палестине. Эти деньги я не тратил и сохранил до дня женитьбы в 1931 году. В последний момент перед отплытием, через носильщика, тётя Итка передала мне серебряные часы с золотой цепочкой. Эту семейную реликвию спустя много лет я отдал старшему внуку Дани.
Сразу по выходу из порта началась сильная качка, и всех охватила морская болезнь. После двух суток очень утомительного плавания по Чёрному морю наша старая посудина доползла до пролива Босфор и бросила якорь в Стамбуле. Там мы простояли пять дней. На берег выходить не разрешали. Но поскольку ни одного душа на пароходе не было, то один раз нам всё же позволили спуститься на берег Босфора и принять короткий душ. Постоянно стояли длинные очереди в уборные. К кораблю на лодках подплывали лоточники, которые продавали нам фрукты и другую еду. Наконец "Новороссийск" снялся с якоря и двинулся к греческим берегам. С нами на пароходе находились греки из южных районов России, возвращающиеся на родину в Грецию. В Салониках они покинули корабль, и теснота на судне уменьшилась. Это позволило нам с Ноахом перейти на палубу.
Дальнейшее плавание в Эгейском и Средиземном морях проходило спокойно, поскольку стояла хорошая погода: небо было ярко-голубое, а над гладкой поверхностью моря порхал лёгкий ветерок. В день Революции седьмого ноября 1924 года русские моряки устроили праздник. Ещё через день, когда в свете солнечных лучей, в утреннем тумане появились контуры горы Кармель, нам объявили, что скоро увидим долгожданный порт Яффо. Сталкиваясь друг с другом, люди кинулись к бортовым поручням. Некоторые даже пробовали петь и танцевать. Однообразное морское пространство сразу перестало быть скучным. Я попросил бинокль у одного из моряков и, жмурясь от солнца, долго рассматривал приближающийся пустынный берег. Однако в Яффо также никому не позволили покинуть корабль, и всех пассажиров на рыбацких лодках перевезли в закрытое помещение возле порта для пребывания в карантине. Там мы наконец-то основательно помылись, но после этого прибывших пассажиров обязали пройти дезинфекцию, обтерев всё тело лизолем.
Так я прибыл в Палестину.
Послесловие
В 1989 году, ещё до восстановления дипломатических отношений между Израилем и СССР, Моше Шарир посетил родные места. Крепкий старик с седой шевелюрой побродил по старым переулкам Каменца и поехал в село Думанов. Там он долго ходил между старыми домами, затем зачерпнул рукой воду из реки Смотрич и подошёл к развалинам древней мельницы. Моше очень надеялся увидеть своего друга детства Миколку Яворского. К сожалению, довелось встретиться только с его вдовой. Они несколько часов сидели в доме, затем на лавочке возле калитки, негромко говорили, вспоминали, вздыхали.
Моше говорил о Миколке, о себе, о стране откуда приехал. Говорил негромко, вспоминая по ходу рассказа затёртые в памяти события далёкого детства. Ганна Яворская слушала, вытирая влажнеющие, время от времени, глаза. Потом он замолчал, посмотрел на сутулую старую женщину и осторожно попросил:
- Расскажите теперь о нём. Каким остался Миколка в вашей памяти?
Ганна негромко всхлипнула, опять вытерла глаза и начала тихо говорить:
- Он незаметный был. Всё молча делал. Лес любил. Поэтому с молодых лет, ещё когда мы познакомились, работал в местном лесничестве. Потом война началась, немцы пришли и приказали всем евреям в одном месте собраться. Их должны были отправить в гетто в Каменце. Кто-то сказал, что в селе Мурованные Куриловцы, это 70 км на восток, нет немцев, там стоят румынские солдаты, которые евреев не трогают. Микола тогда ушёл из дома на несколько дней и провёл по лесным тропинкам несколько семей наших евреев до этого места. Спаслись они или нет – неизвестно.
Он не часто, но вспоминал вас – еврейского мальчика, с которым провёл детство. В 60-х – 70-х годах, когда был уже на пенсии, много смотрел новостей по телевизору. Тогда дикторы нередко рассказывали о войне в Израиле. Микола в эти минуты глубоко вздыхал, включал звук на полную громкость и говорил мне с грустью, что там, в далёкой стране, живёт его друг Мунька, который, наверняка, тоже помнит о нём.