Холсты

               
               
               
Эх, холсты, золотые холсты
От порога до хмурого неба!
Нет без пота и крови версты
Ради вечно насущного хлеба.
И нет пяди на нашей земле
Не обласканной болью и горем.
Счастье русское где-то во мгле,
За лесами, горами и морем.

Не поэтому ль любим мы даль,
От истоков стремимся до края,
Терпим жажду мечты и печаль
Ради воли, покоя и рая?
               Василий Григорьев

ЕГО ВЕЛИЧЕСТВУ,  ХЛЕБУ, ПОСВЯЩАЕТСЯ

      Глава 1
         
 Основательно, справно жил Авдей Спиридонович Крутояров. Хозяйство держал крепкое. На подворье живность разная. Мельница, единственная на село, приносила небольшой, но стабильный доход. С землицей своей управлялся споро, да ловко.  Своими силами не вытягивал. Каждую весну и осень приходилось идти на поклон к соседу. Шесть десятин  земли – кормилицы,  а пока обиходишь  –  свету белому не рад.  Природной смекалкой Авдея Бог не обидел, а вот сыновей не дал. Как крестьянину без наследников? Беда.
У соседа, Макара Караваева, пятеро сыновей. Дубы. Как сойдутся стенка на стенку в празднества против орловских - с места не сдвинуть. Рослые, как на подбор,  своевольные, нрава крутого. Силушкой несметной от них за версту  несёт. Попробуй, зацепи мимоходом! - горя не оберёшься. Макара гордость распирает. Девки деревенские  вздыхают, роняя тайком слезу. Авдея  зависть гложет.
— Порча на нас что ли,  какая? Когда сына мне родишь, гусыня вислозадая? —  в который раз вопрошает Авдей супругу — Шипишь  перед  лампадой, поклоны бьёшь, а что толку? Плохо, видать, святым своим молишься, коль, трёх  девах, как с куста сдёрнула.  Какой толк мне от бабьего царства?
— Хм. Ворчит он!.. Радуйся,  что Бог даёт,  а не забирает. Не гневи Создателя. Я ещё погляжу, как Макаровы опецки, чубы друг другу драть будут за наших дочек, —  перечит мужу Степанида. Суетится,  расставляет на столе завтрак. —  А что земли на них не полагается, так не беда. Хватит нам на наш век того, что есть. Лишь бы шея от натуги не лопнула.
  —  Опять Макара идти просить, чтоб отсеяться.
  —  Весной тебе просить, осенью ему. На мельнице ты хозяин.
  — Скажи Мане с Даней, ещё хочь раз увижу, что щёки свеклой малюют – выпорю!
  —  Так, пора уж, разневестились,  отчего ж не  причепудриться?
 — У них своей краски хочь отбавляй! А Миле уж никакая краска не поможет, — вздохнул тяжело Авдей Спиридонович. — В кого така незавидная удалась?
— Типун тебе на язык! —  сердится Степанида, —  болтаешь, что ни попади.
  К концу мая отсеялся Авдей вместе со всеми. Объезжая на лошади поле,  радовался, глядя как дружно, стройными рядами поднимаются всходы, предвещая хороший урожай. Хватит и семью прокормить и излишек свезти на базар, порадовать дочерей обновами. Лишь бы осень не подкачала, не испортила затяжными дождями уборочную страду. Как ни крути, не изворачивайся, но  пока Макар не уберёт свои поля, надеяться Авдею не на кого. А на Покров день можно и свадебку затеять. Не раз уж замечал, как поглядывает на Маню Степан Караваев. И вот ведь какая штука выходит - опять Макар в выигрыше!  Уведёт  со двора дочь, словно корову на налыгаче,  и не отдать нельзя.  Девка - товар ходовой до времени.
За какую бы работу не брался Авдей, тяжёлые думки гложут крестьянскую душу, нутро наизнанку выворачивают. Ночами ворочается в постели, кряхтит, чертыхается от досады на свою долю. По утрам ворчит на Степаниду попусту,  дочерям спуска не даёт.
  — Вставайте, барыни! Неча сало на боках ростить. Пока сенокос не подоспел, будем кирпич на топку готовить, чтоб зимой пятки в собственной хате не обморозить.
 Природного топлива в степи не найти  и завоза ждать не приходится. Но смекалка крестьянская  выручит  и не из такой беды. Всю зиму вывозит Авдей навоз от скота, складывает возле хаты. А как отсеется по весне – начинает колдовать над навозной кучей: поливает, перелопачивает, измельчает боронами, разбрасывает « кругом». Доведёт до нужной кондиции, бабам своим велит ногами смесь утрамбовывать. Дозреет навозная масса – режь на квадраты, просушивай на солнышке – горючий « кирпич» готов. Клади зимой в печь, да грейся.
 Зима поблажек не  даёт никому.  Жаль Авдею  Спиридоновичу дочерей, но что Бог дал, то и носить будешь. А впереди — вспашка паров, сенокос, уборочная. Сколько работы перелопачивают девичьи руки! Кроме этого еще им надо спрясть шерсть, связать, обработать лён, коноплю и изготовить  из них  холсты, сшить нижнюю и верхнюю одежду. Тяжек крестьянский труд, насквозь пропитан солёным  потом, полон лишений да бедствий. Но так было всегда. Лучшего люди не знали.
 Колышутся на ветру, просушиваются отбеленные холсты, изготовленные дочерями  Авдея Спиридоновича. Развешивают девчата новые полотна, хохочут задорно,  с шутками да песнями перекликаются друг с дружкой, а  через  соседский плетень поглядывают на них бравые хлопцы. Чешет затылок Макар Караваев, завидует Авдею.
 — Чё уставились, охломоны? Чего ждёте? Уведут девах  из-под носа, пока вы тут  слюни пускаете!
  — Степан! — окликнул Макар старшего сына — кого у Авдея заберём на Покрова?
  — Маню! — покраснел,  смутился Степан.
  — И Даню! — тут же выпалил Фёдор, — чё хочь делай  батя, я не отступлюсь!
 — Заколосилось, — хмыкнул в усы Макар, — ну и жисть... Кому радость, кому – держись.
 Отшумели свадьбы на Покров день. Давненько деревня так не гуляла. Не скупились соседи на угощение. Столы ломились от снеди, самогон лился рекой. Пей – не хочу! А уж песни три дня не смолкали. Так издавна повелось: и радость человеческая, и горе с печалью песней народной  сдобрено. Провожая дочерей вместе со сватами да с приданным,  Степанида смахнула краем платочка покатившуюся слезу, запричитала:
    — Осиротели  мы с тобой,  Авдеюшка-а..
  — А ну, цыц! — прикрикнул сердито Авдей. С Макаром не пропадут! Добрый хозяин и сыны ему под стать. Мы как жили, так и дальше будем. Раскудахталась…       Авдей  успокаивает жену, а на сердце у самого не спокойно.
 Заканчивался 1928 год и отголоски великой смуты прокатившейся по стране, словно сорная трава перекати-поле подбирались к родному селу. Верблюжьей колючкой, которую и сам чёрт боится, впивались они в душу Авдея Спиридоновича. История начала смешивать краски, готовясь расписать холст судьбы Авдея Крутоярова, превратив его жизненное полотно в причудливую, трагическую картину.




     Глава 2


Зима полностью вступила в права, даруя небольшое послабление рабочему люду. Такая уж доля крестьянская -  как потопаешь, так и полопаешь. Только закончились  полевые работы, надомные принимают в объятия. А их  не счесть. Лишь в наиболее урожайные годы удавалось выкроить незначительные крохи на приобретение инвентаря. Выручало мастерство да трудолюбие. Мастерили крестьяне бочки, колёса, арбы и другую утварь. Цены на зерно держались стабильно: 80 копеек пуд отборного зерна. Налоги – земские, волостные и сельские взыскивались  регулярно. Жизнь требовала от крестьянина быть экономным да бережливым. Одежда и инвентарь  служили десятилетия.
 Тускло коптит в избе каганец. Авдей Спиридонович копошится у верстака.  Степанида прядёт шерсть, мурлычет одной ей известную нескончаемую мелодию. Каждый думает свою думку. В хате стоит густой, смольный запах древесной стружки.
      — Ты хочь не скули! — не выдерживает Авдей. — Без тебя тошно.
  — Тошно, — вздыхает  Степанида Карповна. — Трудимся, трудимся, а одна нам с тобой дорога – на выселки.
  — Чё мелешь, дура! Какие мы враги? Работаем, не разгибая спины, на чужой кусок  рот не разеваем. Кому от этого худо?  А можа, лучше на печи сидеть? Со сверчками песни горлопанить?
  — Властям видней! Отдай мельницу от греха подальше! Всё отдай… лучше уж притулиться к общему гурту, чем терпеть таку муку.  Опять пришла бумага на актив. Надо семь кулаков обозначить. Кто на очереди?
   — Бог даст – пронесёт. Не посмеет  Степан со мной тягаться. Маню ему в жёны отдал… Ох, времечко!  Макарова работа, не иначе.
Медленно, тревожно потянулось время. Не радовали Авдея Спиридоновича  рождественские, нового урожая калачи. Подспудно, нутром чуял притаившуюся беду, ждавшую своего рокового часа. Мысли путаясь, будоражили, саднили душу, не давали покоя ни днём, ни ночью. Он и на секунду не мог представить, что всё нажитое кровью и потом, нужно вдруг взять и отдать. Всё равно, что по ветру пустить.
       - Нее - ет... Не правильно это. Один должен быть хозяин у земли – матушки! Известное дело, у десяти нянек – дитя без глазу. Каждый обязан сам добывать себе краюху. Только собственным горбом можно почувствовать вкус  хлебушка. А может смириться? Плюнуть? И гори оно ясным пламенем. Да разве ж это дело? Сколь силушки посеяно на поле! И как вытравить то, что намертво прикипело к душе, болотной кочкой присосалось, пустив могучие корни, опутав, затянуло как в омут?
Тяжёлые думы не оставляли Авдея Спиридоновича. Пытливым  крестьянским умом пытался разобраться в происходящем:
           - Выходит,  обманула власть? Заманила, пообещала полную свободу, а теперь  глумится. Не самовольно я захватил свой надел. Замерили, обозначили – на, пользуйся! И что? Тавро к уху с меткой – кулак? Кто ж , рачки, ползал по наделу, святые угодники?
 Не о такой доле мечтал Авдей Крутояров сидя в окопах и  вкалывая в германском плену. Был  ни мало удивлён, наблюдая,  как ведут своё хозяйство иноземные крестьяне. Много полезного перенял у немцев:  автопоилки для скота, мельницу. Вернулся из плена и, спасаясь от голода и нищеты, продал городскую хибару, собрал небогатый скарб в узлы и двинулись они со Степанидой искать  лучшей доли. Понуро опустив головы, плелись вместе с ними девятилетняя Маня и восьмилетняя Даня. И поклялся тогда  себе Авдей, что всё выдержит, что бы ни выпало на долю, а дочерей в люди выведет. Нужды они больше не увидят. Не может быть такого, чтобы мужик работая на земле, не смог прокормить семью! На что же ему даны Богом руки? Вот они, родимые! Истосковались по настоящему делу. А землица, она, что баба. Любви и внимания к себе требует. Почувствует заботу -  откликнется, отблагодарит.
 — Ничего, Стеша, не пропадём! Ты  мужняя жена, не вдовая. Радуйся. Не калекой твой хозяин домой вернулся. Вот они, рабочие кулачищи, на них надега. А  силушка в них имеется, ежели - чего, — подбадривал Авдей Степаниду, подходя к небольшому селу.
  — Матушкой родной, иль мачехой для нас обернёшься, назад ходу не будет, — тихо проговорил, направляясь к первой попавшейся хате.
Хозяйка, Марфа Клочко, встретила радушно. Выслушала, всплеснула руками, как бы извиняясь за нищету убранства:
           - Тесно у нас, и дуже  голодно. Оставайтэсь, як не из пуглывих. Одна я, с четырьмя диткамы. Мужык мий на войни пропав.
 Два года Степанида вместе с дочерями  жила в землянке у Марфы. Авдей сразу же по прибытию получил от государства бесплатно земельный надел и семенное зерно. За небольшую  плату  нанял у соседей двух быков, инвентарь и,  не теряя времени, в эту же весну отсеялся. Вырыл на своём участке погреб и два года жил в нём, пока не выстроил землянку.


       Глава 3

В селе, где нашёл приют и надежду на лучшую жизнь Авдей Крутояров, проживали переселенцы  из далёкой  Украины. Первое серьёзное испытание для новосёлов  случилось на второй и третий год водворения. На смену суровой зиме 1897 года пришло засушливое лето. На следующий год засуха повторилась. Крестьяне запаниковали. Собрались на сход.
  —  Шо будэмо робыть? Як нам жыть? Подохнымо с голоду як оти собакы у голому стэпу.
  — Якого чёрта пэрлысь ? Нашо сманылы?
  — Ну, тай сыдилы б у барина на задворках!
  —  Нэ гавкай, як отой  кобелюка! Прыихалы за своим. Недород, вин не кажный год. Хто знае, як будэ ще.
  — Ага! Робить ото  мовчки!  Надо просыть  начальсто, шоб помогло.
Долго спорили, сошлись на том, что придётся писать ходатайство в казённую палату. Требовался кредит, чтобы худо-бедно прокормиться зимой самим и закупить зерно под посевы на будущий год.
 Неурожай прошёлся по всем, но тем, кто имел большие наделы, больше рабочих рук в семье – жилось  легче. Они  могли  прокормить  свои семьи самостоятельно, затянув потуже пояски. Голод им не грозил.
Через несколько недель прибыла комиссия из казённой палаты. Проверили имущественное состояние каждого крестьянского двора, составили доклад губернатору. Нуждающимся  оказали помощь.  Благодаря этому, многие, кто собирались уехать обратно на Украину, остались.
 Мало кто из переселившихся владел  личными наделами на родине.  Вся земля принадлежала помещикам. А у крестьян одни запреты: на семейную жизнь,  на сбор грибов и ягод в лесах, на ловлю рыбы, даже на купание  в речках. И когда простой люд не выдержал унижений и ограничений – запылали хозяйские усадьбы. Власти не справлялись с беспорядками. Правительство в спешном порядке объявило реформу по переселению.  Строительство Сибирской железной дороги ускорило этот процесс.
Правительственная комиссия установила, что  на территории Николаевской казахской волости населённой казахами–кочевниками, переселившимися с юга в середине 19 века, имеется много неиспользованных, пригодных к пашне земель. В 1894 году в Николаевской волости землемеры начали нарезать участки для будущих поселений. Перед крестьянами замаячила перспектива лучшей жизни.  И потянулись составы с переселенцами  в Петропавловский и Омский уезды Акмолинской области.
После долгого и утомительного пути  разгрузились на станции Исилькуль. Накормили скот и двинулись  обозом вместе с встречающим представителем власти  к обозначенному месту поселения. Будущее село было разбито на усадьбы по 0,8 десятины. Распределялись участки по жребию. Радовались те, кому достались места у  казённых колодцев.  В целину вбили вешки. Тут же, на первом сходе, избрали сельского старосту и начали обустраиваться на новом месте.
Задымили костры, засуетился народ,  строя шалаши. Повсюду  рёв  скотины,  крик, шум, гам.  И лишь к вечеру зазвучали, плавно полились над  необъятной степью украинские  песни, будоража многовековый первозданный покой. В этих песнях  и тоска по любимому краю,  и боль расставания с родной землёй, и страх перед неизвестностью.  А еще в них слышится надежда на  взаимность, на благосклонность  земли новой, любезно предоставившей  приют неимущему люду, не нашедшему  места под солнцем на родине.
 Чутко прислушивается  пригорюнившаяся степь к посторонним звукам.  Низко склонил косматые гривы седой ковыль.  Пришло время уступить свои бескрайние владения цветущим садам и многокилометровым  нивам колосящегося хлеба.
Тяжелые испытания выпали на  плечи первых переселенцев.  Многие не успели выстроить жилище и зимовали в сорокоградусные морозы  в погребах. Те, кто ехали позднее, уже знали, что ждёт их в далёкой Сибири. В прицепных вагонах везли с собой всё, что могли: инвентарь, лошадей, быков, саженцы деревьев, семена. Более подготовленные, с начальным капиталом,  они быстро освоились  на новом месте.  Ничто  не  мешало им создавать крепкие, зажиточные хозяйства. Но с этой задачей справились не все.  Кроме капитала и земельного надела, требовались  сноровка, крестьянская смекалка и умение правильно вести хозяйство.
Необъятная Сибирь приютила на своих просторах не только украинцев. Из разных концов Российской Империи потянулись сюда люди. Жители безземельных краёв продавали своё имущество ( у кого оно имелось) и отправлялись в путь за бесплатными сибирскими землями. Однако  земельные наделы  предоставлялись только мужскому населению. Те семьи, в которых родилось больше мальчиков, имели  и больший надел.  К 1910 году переселенцы прижились, пустили корни  на чужой земле. Выжили  сами и дали жизни нескольким поколениям своих потомков. Научились хозяйствовать, брали ссуды у государства, обживались, начали строить дома. Жизнь  потихоньку стала налаживаться, но первая мировая  война  1914 года перечеркнула надежду на лучшее. Началась очередная борьба крестьянства за выживание.
  —  Колы ж коньчится лыхонько наше, бабы?  Кому воны нужни ци войны?
    —   Германцы хлиба захотилы чужого.
  —   Бабы! А хто таки большивыкы? Дэ воны взялысь?
  —  А хто их знае. Кажуть из бусурманив  вродьбы.
  — Та не. Це ти шо с заводив. Казав Шиш,  шо бачив кума в городи. Того, шо балалайки робэ. Хвалыв красних. Обищають багато трудящему люду.
  —  Работягам одно - ярмо на шию, та глаза в землю.  Сам чёрт не пойме.  Хай лучше скажуть   дэ наши мужыки? Зашо воны бьються? Германцив кышнулы, свий своёго бье.  Шо робыться!
  —  А хлиба всим давай!
Власти сменялись одна другой и всем от крестьян требовалось одно и то же – хлеб, мужское население, лошади.
  —   На всех не напасёшься, —  пробурчал Макар Караваев, заметив, как переглянулись его сыновья, когда он забивал гвоздь в копыто единственной лошади, оставшейся  на подворье. За две недели до этого у него увели трёх лошадей колчаковцы. Отдать красноармейцам последнюю  -  значит  пахать придётся на себе.

 Глава  4. Сватовство

     Не ждал Макар Караваев от судьбы милостивых подарков и на тебе – подфартило. Мужиков  на службу забирают, ему послабление. Имеет право. Колченогий.
В детстве, страдая от врождённого уродства, сколь горьких слёз было пролито, сколь унижений и насмешек прожито.  Хромой  –  полбеды. Но родимое пятно,  развалившись  мохнатой,  коричневой кляксой, захватившее полностью  левую скулу  и часть лица, вызывало отвращение и чувство брезгливости не только у него.
  Мучается  Макар,  дёргаются желваки на скулах от досады,  кажется невиданный  кровосос  недовольно пыжится, щетиня волосатую спину. Хочется смахнуть не медля, сбросить, растоптать и забыть, будто и не было ничего.Казалось, на веки вечные, прилипла обидная  кличка – « меченый»,  вслед – улюлюканье и свист.
Повзрослев, отрастил бороду, зарос  колючей шерстью, скрывая  природный изъян.  Чувство собственной неполноценности притупилось, но не исчезло. Как ни старался  забыть обиды детства,  услужливая память про свои обязанности не забывала.
 Озлобился Макар на весь белый свет. Угрюмо наблюдал за проходящей мимо жизнью, понимая  – всё лучшее не для него.
    - Долго  будем кисель лаптем хлебать? – буравит колючим взглядом  отец, -  подохнем  скоро с голода, как псы подзаборные…Разве ж этими обносками проживёшь? – швырнул  в сторону расхлябанный, видавший виды башмак, - Обнищал народ, тащит всякую рвань –  до кучи не соберёшь… Я что думаю…К земле ближе держаться надо, можа хочь там разживёмся… Кусок хлеба завсегда рядом ютиться будет,  только – не ленись….
     Макар, молча, сучит дратву для починки, слушает не перебивая. Опаскудило всё  до тошноты: мастерская эта, чужая порченая обувка, гвозди, густой тяжёлый запах сырой кожи. Тут же, во второй комнате опостылевшее, неуютное жильё.
       - Чего  молчишь, колода?  Слова не вытянуть! Женить тебя пора. Присмотрел  хозяйку: справная,  гладкая, норова кроткого. Не будешь пентюхом, глядишь  и  сладится.... Породистая  - хош  воду  вози.
          - Кобылу, что ли, выбираете? – не выдерживает Макар.
          - Оно – так. Не взнуздаешь -  охомутают, - посмеивается  Зосима Петрович.  Спрятав улыбку, итожит,  – Через три дня сватов зашлём к Зотову. Что скажешь?
         - Без разницы мне – хмурится Макар, понимая, что спрашивают для порядка.
    В доме у Зотова,  всё чин по чину. Исполняя свою роль, сват, приняв для куража стакан самогона без закуси, старается:
        - У вас -  товар, у нас – купец!  Гляди хозяин в оба, что б не залежалась мануфактура.  Наш  молодец  сурьёзный, без баловства. Давай, Пантелей  Маркович, кажи чем сундук набит…
     - Лизка! – кличет Зотов, - а ну подь сюда!...
   За перегородкой шушуканье, возня. Занавеска дёрнулась, поправляя юбку выходит младшая дочь.
      - Что такое?! – глазам своим не веря, Пантелей Маркович кидает растерянный взгляд то  на супругу, то на Лизу. Несколько секунд все в оцепенении, удивлённо уставились на «товар».
      - Доброго здоровья всем, -  протяжно растягивая слова, тоненьким, жалобным голоском пропищала  Лиза. Опустив  бритую  налысо  голову,  густо смазанную  вонючей  чёрной  мазью, насупившись,   разглядывает «купцов».  Сердится.
      - Пойду я, батюшка. Нездоровится мне…
       - Иди, иди... - многообещающим тоном  молвит ей в след ошарашенный отец, -    Завтра я тебя вылечу, болезная!
   Проходя мимо Макара, Лиза, будто невзначай обронила с плеч платок,  поднимая,  озорно полоснув жениха взглядом, показала  язык.
 Макару неловко. Побагровел весь. Понимает – ради чего  « камедь», но уйти нельзя. Терпит.
  Пантелей Маркович вытер платком вспотевшую лысину, откашлялся с облегчением –
"Пронесло. Ну, Лизка! Ну,  коза!". Жалко отдавать любимицу такому неказистому.
  Зосима  Петрович помалкивает, взирая на происходящее. Злорадствует  про себя: "Ну, ну…поплачешь ишшо за косой, пигалица. Без надобности  фортели. Работницу ищем, а не пшик…".
 Неловкую обстановку разбавляет сват:
      - А, ежели, пошурундить? Что скажешь, Пантелей Маркович?
     - Имеется! Как же!
 Входит Прасковья:  статная, рослая, безучастная. Взгляд потухший, словно не её судьба решается. Понимает – золотое  время ушло, что кочевряжиться.
        - Горлица! – одобрительно восклицает сват, торопясь  приступить к более приятной части, - Что  молчишь, Зосима  Петрович?
        - Дело говоришь! Берём, ежели  Пантелей Маркович согласный.
       - Чего уж там!  Плодитесь с божьей помощью, – пустил слезу Пантелей.
 Ни Макара, ни Прасковью никто ни о чём не спрашивает, как будто их и нет тут.
  Опустела первая четверть магарыча, принесли вторую. Наполнили стаканы, чокнулись, выпили за здравие. Основательно разомлев, обнялись,  сцепились  бородами, облобызали друг друга – посватались.  Зосима  Петрович, не теряя бдительности, уточняет:
         - Сколь даёшь за Прасковьей?
         - Не обижу.  Но и ты – гляди!
 На свадьбу решили не тратиться. Чего  козырять. После церкви привезли Прасковью и  сундук с приданным.
     Через неделю Пантелей Маркович, как и обещал, подогнал к сапожной мастерской лошадь, запряжённую в повозку. Погрузили небогатый скарб. Куда ехать уже оговорено. Попрощались.
         - А ну, погодь! – спохватился  Зосима  Петрович. Быстро сбегал в мастерскую, вернувшись,  протянул Макару увесистый узелок:
         - Держи, сын! И помни. Деньга  -  убегает быстро, догонять её долго.
 Макар, принимая узелок, удивлённо взглянул в глаза отцу. Первый раз в жизни ему стало его, по - настоящему,  жалко. Столько терпеть лишений и всё ради него, Макара? В носу, предательски, защипало.
        - Ну всё, бывайте! Живы будем, свидимся...
  Запрыгнув в телегу, дёрнул вожжами и, не оглядываясь поехали с Прасковьей прочь от родного дома.



   

     Глава  5

К  моменту, когда  Авдей Крутояров только обустраивался на новом месте, Макар Караваев успел основательно развернуться. Отцовский  капитал сыграл немалую роль – хватило  на скот, инвентарь,  обустройство жилища. Щедро платил за добровольную помощь хохлам и в зиму перебрался в новый дом. Пять лет налогами не докучали, государство освободило. И пошло всё как по маслу. Прасковья оказалась плодовитой супружницей, каждый год сыном одаривала. Радовался Макар, улыбался сердцем. На людях  больше хмурился  и помалкивал. Прослыл человеком нелюдимым, скрытным и непонятным.
  Украинцы  народ открытый, весёлый. И радость, и горе  на виду. Как же: два месяца в поезде  вместе колыхались, переселялись целыми посёлками, знают  друг друга, как облупленные, к чужакам присматриваются, но в помощи не отказывают. Много чего перенял у них Макар.  Хозяйствовать научился.  Да так, что и сам себе удивлялся.
 С каждым наследником  надел увеличивался, суля ощутимую выгоду, не смотря на прибавившиеся хлопоты. И всё бы  ничего, да случилась  беда. Такая беда, что и самому себе  признаться стыдно. Заболел.  Вот напасть!  А всё  песни, будь они неладны.
Гонит от себя Макар бесовские мысли, сердится. Умом понимает - нельзя. Плутовство в омут тянет. А душа, вдруг, сама по себе распахнулась,  предательски  обнажилась, словно девка продажная. Готова  блудница  принять чужое, запретное, но такое сладкое и таинственное, о чём знать не знал  и даже  думать не смел. Сам себе не рад. Исступлённо шепчет  каждый раз  перед иконой молитвы. Просит Бога освободить от муки нахлынувшей. Озирается  воровато. Всё смешалось в грешной душе: боль и радость, стыд необъяснимый и мечта несбыточная. Зовёт за собой, манит, да так, что сил нет противиться. А куда?  Знать  не ведомо.
  Марфа.  Когда ж началось, Господи?
 Может, когда за чужим счастьем тайком подглядывал  каждый день? Видел, как встречает Степана с поля:уставшего, пыльного, чумазого. А ей, хоть бы что! Заливается звонким хохотом, поливая  водой из кувшина. Полотенцем  вытирает спину, щебечет  птахой, ластится. А он?  Не смотри, что от усталости еле ноги домой тащил. Куда что делось! Подхватит на руки, закружит и нет дела ему, смотрит кто, иль нет. Счастью стыдиться нечего. Не ворованное. От того ли  поют вместе каждый вечер? Да так поют, что до костей пробирает, душу наизнанку выворачивает.
Завидует Макар чужому гнёздышку. Задумывается. К Прасковье приглядывается, чего прежде не было. Выпивать вдруг начал. Захмелев,  язык развязывается, начинает жить сам по себе.
  - Что ты всё молчишь? Никогда ни о чём не спросишь? Не уж не интересно,  как  и что? Всё же  муж я тебе.
  - Сам скажешь.
   - А может хочу, что б спросила. Тогда как, а?
  - Спать иди.
   - Чужие мы с тобой, Прасковья, хоть и живём под одной крышей. Ты, как ухват у печки - ровная. Исчезнет и не заметишь.  Вспомнишь при надобности и опять в сторону. Каждый сам по себе. Нешто  это жизнь? Что привязанные.
  - Спать иди.
Истязают Макара думки. До поздней ночи засиживается на лавочке у дома. Вдыхает запах уставшей за день степи, глядит на звёзды, щедрой россыпью разбросанные чьей-то невидимой рукой  по небу. Тоскует. Назойливо пищат,  невесть откуда взявшиеся комары. И ему  выть  хочется. Длинно и протяжно. Давно уж погасли окна в доме напротив. Он всё сидит. Чего ждёт и сам не знает. Век бы вот так и сидел. Только б знать, что  рядом, что есть она и  никогда не исчезнет.
Не заметил Макар, как стал  не свою  жизнь  проживать. Моститься к чужому сбоку,  а места-то нет и не будет никогда. Ну и ладно, пусть так.  Даже лучше, что так. Скорее переболеет и забудет. Вытравит временем и делу конец. Отчего ж песен сегодня не слышно? Может случилось чего?
   - О-о-ой гай, га-аю га-ай, мо-ой сэр – дэнь – ко, со-оловий кра – ай…
Отлегло на сердце. Уползла тревога. Улыбнулось утро.  Жить хочется.

      Глава 6. Крысы.

Что есть человек в этом огромном мире? Букашка. И не важно, в какие одежды ряжена - в царскую корону или холопские онучи. Знай  своё место да помни – с чем пришёл в  эту жизнь, с тем и уйдёшь. Когда, с какого момента  переступаем границу дозволенного? Не человеком определено  каждому место под солнцем, не человеку решать, кому быть, кому - не быть.
 Германцу дали отпор - дело правое. Инородцы на землю  чужую позарились - поделом им. Не успели очухаться - смута великая началась. Брат на брата пошёл, опять в крови захлебнулись. Кто прав, кто виноват, сам чёрт не разберёт. Сколь рода мужского выкосили войны - несть числа, и  всё  мало. Присматривается Макар Караваев  к происходящему вокруг. Тревожные мысли жужжат  в воспалённом от бессонных ночей мозгу, мечутся, ищут  пристанища и успокоения. И только руки, мозолистые и заскорузлые, привычно делают своё дело: сеют, пашут, косят, строгают. Им  думать  некогда,  работать должны.
           - А душа? Для чего она? В насмешку, или как? Что ей всё неймётся, неугомонной? А  может  это  из-за неё, души  проклятой, человека  кидает  из стороны  в сторону?..
      - Утри сопли и помни - человек человеку волк!  - наставлял когда - то подвыпивший Зосима Петрович сына. Приподняв за ворот рубахи, дышал кислым перегаром мальчишке в лицо: - Ты не баба, чтоб скулить от каждого подзатыльника. В морду бей, кровью харкай, но стой на своём. Эх! Не моя кровь в тебе. Хлипкий ты, паря, что  замазка оконная. Што хош  слепить можно.  Вошь бесхребетная…
 Макара передёргивало от обиды и отвращения. Слова, будто пощёчины хлестали в самое сердце, заставляя страдать, мучиться и ненавидеть.
С детства лишённый  материнской любви и ласки рос он одиноким, бессловесным волчонком. Бок обок с отцом и в то же время – каждый сам по себе.
 Суров был Зосима Петрович, на доброе слово скуп, раздражителен и нетерпелив. После неожиданной смерти жены ещё больше замкнулся. Пытаясь  заглушить саднящую душевную рану, напивался до бесчувствия, рассорился с родственниками, но Макара никому не отдал. Растил  и воспитывал сына, как умел. Цену людям он знал не понаслышке. Доверял только себе, надеялся только на себя, и Макара учил тому же.
   - А ну глянь! - подозвал как-то мальчика  к железной бочке, стоящей в углу мастерской. Приподняв холстину, строго спросил:
   - Что видишь?
   - Крысы! Как они сюда попали?
   - Не главное. Считай!
   - Три.
   - Верно, три, - задумчиво произнёс отец и накрыл бочку холстиной. - Попасть  не наука. Выжить - задача.
 Несколько дней бочка ходила ходуном, раскачиваясь и громыхая. Макар так и не решился подойти и заглянуть, что там происходит. Крыс он  боялся больше чем отца.
    - Макар! - крикнул однажды  Зосима Петрович, - гляди!
 Макар нехотя подошёл и заглянул в бочку. На дне  лежала полуживая, обессилевшая  крыса.  Судорожно подрагивая телом, она пыталась перевернуться со спины на брюхо, напрягая последние силы, сучила когтистыми лапами,  не теряя последней надежды выбраться  на волю.
 - Считай!
 - Одна?
 - Одна. Самая сильная. Так и у людей. Слабых  сжирают первыми, - словно гвозди в подошву вбивал отец каждое слово в неокрепшее детское сознание. Макар, пригвождённый тяжёлым отцовским взглядом, слушал, боясь шелохнуться и  вызвать очередную вспышку гнева.  Дрожа телом, мальчик  лихорадочно соображал, куда  могли подеваться две крысы? Когда же понял страшный смысл наглядного урока, в голове что–то щёлкнуло так, что  искры из глаз посыпались, и он, неожиданно для себя, обмочился. Зосима Петрович сморщился от досады, сплюнув сквозь зубы на пол, выдохнул:
  - В школу пойдёшь! У отца Серафима грамоте будешь учиться.
Понял заботливый отец - не по зубам ему детская душа, но семена его суровой  жизненной правды были уже брошены в благодатную почву.
Церковно приходская школа при Кучумовском монастыре заботливо приняла Макара в свои объятия, с твёрдым намерением сделать из него человека глубоко нравственного и богоугодного. Отец Серафим благосклонно относился к своим воспитанникам. Всеми доступными методами старался преподать знания по четырём предметам. Арифметика, письмо, чтение, закон Божий – вот и все премудрости, что должен был усвоить каждый ученик, без давления и порицания за неуспеваемость. Хоть и запрещалось  применять  меры физического воздействия, но в учебной комнате, для острастки, да беспрекословного  повиновения, стоял  деревянный жбан наполненный водой, в котором замачивались розги.
  - Бог создал человека по образу и подобию своему,  - каждый раз напоминал отец Серафим после прочтения вступительной молитвы на уроке «Закона Божьего», пропевая  и растягивая каждое слово.  Его заострённая клинышком бородка вздрагивает при каждом произнесённом звуке и Макару кажется, что это совсем не борода, а мохнатая  серая крыса пытается заползти прямо в рот отцу Серафиму. Ещё совсем чуть–чуть и ей  удастся с этим справиться, и она начнёт пожирать священника изнутри. Макар это точно знает. Всем   только кажется, что человек  это человек. На самом деле  все люди -  крысы, и когда – нибудь настанет такое время, что над всяким сильным пожирающим слабого, найдётся сильнейший, которого  тоже обязательно сожрут. Останется один - самый, самый. И если отец Серафим утверждает, что самый сильный  Бог, то почему  он изображает его, на иконах в своей мастерской в образе человека?
Макар долго сомневался перед тем, как задать такой вопрос отцу Серафиму. Однажды  решился и, глядя священнику в глаза,  уверенно сказал:
            - Вы не правильно рисуете Бога, Святой отец.  Если Бог  создал человека по образу и подобию своему, то он, Бог,  должен быть похож на крысу.
 Святой отец за  всю свою святую жизнь не слышал большей дерзости и богохульства.  Откуда в неразумном отроке могли взяться такие греховные мысли? Когда  бесам удалось завладеть  непорочной детской душой? Понимая, что одними молитвами и постом уже не обойтись, отец Серафим   решил применить розги по своему прямому назначению. Два долгих года ему потребовалось, чтобы с Божьей помощью излечить  от греха заблудшую душу  и направить на  путь истинный.
 Много времени прошло с тех пор. Макар старался никогда  не вспоминать своё детство. Пытался забыть его  навсегда, как страшный и кошмарный сон. События, произошедшие много лет спустя, всколыхнули его дремавшую до времени память.
 В марте 1921 года Андрей Черничко расстрелял продотряд, проводивший продразвёрстку у него дома. Когда из амбара было изъято последнее  зерно, предназначенное для  посевной, Андрей молча вошёл в дом и, через открытое окно, перестрелял  продотрядовцев. Среди погибших был и  его родной брат, красноармеец  Данило Черничко .
 - Так что же важнее? Хлеб  ради жизни, или жизнь  ради хлеба? - в который раз спрашивал себя Макар Караваев и не находил ответа. Одно лишь он знал точно и наверняка - там, где будет хлеб, всегда будут и крысы.

         Глава 7

Дед  Шиш сидел на завалинке и размышлял  о вечном.
  —  И чёго  так? Хтось  усигда  сытый, пьяный и нос у табаку, а мени – шиш. Може я рылом не выйшов? Начиналы  уси однаково, жывэм  по – разному. Хочь бы и Авдий Крутояров. Прыйшов, голыдьба – голыдьбой, а дывысь як разжывся, воша посадьска. И всэ скособочась, зырк та зырк, николы ёму добрым словом с людямы обмолвыться. Як же – трудяга! Я подывлюсь, як ца трудяга с заданием своим справыться. Уж якый год  недород. А уси як сказылыся – давай та давай. А дэ брать? Не успиваешь порткы минять, поки  власти миняються. Шо воны думають? Царь поганый був , а всё ж – голова. Отрубалы голову и тычються у разни стороны, як сосунки. Хто шо хоче, то и делае. От Колчака здыхалысь, Советська власть на шию сила. Робыть ныхто нэ хоче, а всим давай. Ты  робышь, робышь, а тоби – шиш.
  — Доброго здоровья, дед!
  — Здоровэньки булы, Авдий Спиридонович! Шо, у поле поспешаешь?
   — Так пора, солнце уже где?
    — Рано! Ноги у валянках мэрзнуть. Пару днив пидождать надо. Якым чёртом сиять будэмо? Манихвэстамы? Всэ повыгрэблы крохоборы. Чим  думають?
   —  Наше дело  пахать. Пущай другие думают.
   — То так. Думай, не думай, всё одно тоби  шиш.
   —  Паши дед. Будет пашня, будет и урожай.
 Весной 1921 года крестьяне вспахали землю и отсеялись. В основном, обрабатывали пашни старики, бабы и подростки. Мужикам было некогда. По обе стороны жесточайшего противостояния, каждый из них, отвоёвывал своё право на кусок хлеба.
 В октябре  состоялось партийное собрание, на котором присутствовали все коммунисты волости. Приехали и представители губкома  -  Хомяков и Чечёта.
  — Товарищи! На сегодняшнем внеочередном совещании, мы собрались, чтобы обсудить ряд текущих моментов, касающихся непосредственно  вашей волости, — начал доклад Хомяков. — Хочу вас поблагодарить за успешное выполнение хлебозаготовок. Однако, наряду с досрочным завершением и выполнением государственного задания, поступил сигнал, — Хомяков запнулся и глянул поверх очков на секретаря волисполкома  Ивана Даниловича Романенко, —  поступил сигнал о недостойном поведении коммуниста, секретаря вашего волисполкома. Прежде, чем начнём  обсуждать этот вопрос, хотелось бы услышать ваше мнение относительно этого человека.
 Все  опустили глаза в пол. Пауза затянулась.
 —  Смелей товарищи! Не бойтесь. В губком поступило секретное письмо ЦК РКП(б)  « Об излишествах».  Надо сказать, очень своевременное правительственное решение. Многие коммунисты в последнее время стали вести себя не должным образом, забыли кто они, зачем их партия поставила на ответственные места. Злоупотребляют своим положением, что   недопустимо высокого звания партийца. Спят на кроватях с "шишками", вешают на окна занавески, носят галстуки и так далее. Советская власть проводит чистку своих рядов, и мы не должны закрывать глаза на бесчинство, нарушения и перегибы!
 — Прошу слова, —  вдруг поднялся  секретарь Волховской партячейки  Кочубей. — Иван Данилович хочь сам из батракив, но дуже швыдко забув, хто вин такый. На работи ёго не застать, дэ вин блукае кажну весну и осень – хто ёго знае. Яшкаиться з кулакамы, пье з  нымы горилку, на нас покрыкуе. Каже шо пропадае на охоти. Яка охота в посивну и жатву?Хай сам скаже, як шо я брешу.
 Секретари беспокойно заёрзали на стульях, зашевелились.
  —  Ага! И цэ  секретарь волисполкома? —   поддержал Кочубея секретарь  Волынской партячейки. — Таки людыны довжни буть чисти, як слёзы, шоб навсквозь булы выдни, а вин шо? Дуркуе! Можэ и в морду сунуть, як шо не по нём. Раз прыихав до нас. Кажу ему – кулак Буртовый  Ёсип  нэ хоче сдавать хлиб, лаиться як собака, в двор нэ пускае. Иван Даниловыч пийшов до ёго, четыри дня з ным пыв, описля прывиз пидводу ячменя.  Я сдав зерно  в общий амбар. Так Ёсип, скотыняка, ходыв по хутору и пидначував мэнэ. Каже: «Ось бачишь? Чесный кулак выполныв задание, бо вин робэ, а не баклуши бье, а голодранци нычёго нэ сдалы, а тикы сыдять на шии Советськой власти, як оти клопы».  И як цэ назвать? Молодец Иван Даниловыч! Управывся!
 Иван Данилович  с удивлением вглядывался в лица своих помощников и не мог поверить глазам и ушам своим. Такое же чувство он испытывал несколько месяцев назад, когда пришлось коммунистам волости в составе ЧОН(части особого назначения) помогать подавить вспыхнувшее Ишимское восстание. При ликвидации  крестьянского восстания погиб боец продотряда Сергей Кламшин. Это случилось в станице Конюхи Булаевской волости Северного Казахстана. Станицу заняли утром 25 марта, а вечером в 11 часов, нашли Кламшина в одной из хат. Кулаки распилили его продольной пилой на три части и разложили фрагменты тела по разным углам избы. Нашли злодеев быстро.  Ими оказались казаки этой же станицы – отец и два его сына. Утром собрали всех жителей станицы и в их присутствии расстреляли бандитов. До сих пор, Иван Данилович помнит, как кричал отец семейства  перед расстрелом: « Мы не против Советской власти, мы против коммуняк». Похоже, удавка начала затягиваться и на шее Ивана Даниловича.
   —  Что скажешь, Иван Данилович?
   —   А шо тут скажеш? Ось, Матвий Загайный каже шо я беру взятки. И дэ ци взятки? Хожу в армейских штаньцях, сплю на топчани у Тимофея Даниловича Демченко квартирантом, голодный як вовк. Если б я брав взятки, я б жив у таком дому як Матвий Загайный. А я ось дэ живу,  — Иван Данилович обвёл рукой  кабинет, — пули в стенах – оце и всэ мое богатство. Да, пью! А як вы хотилы? Люды не бумажки, их в сторону не отсунеш.  Для кажного свий  пидход нужен.
 Иван Данилович понял, что горькая участь его уже решена и  высказал всё, что "накипело".
   —  Шо делать таким, як Марфа Клочко? Мужик погиб на фронти, четверо диток у хати, хто будэ обрабатывать  надел? Вси бегуть от нэй, як чёрт от ладана, бо если хто визьме еи землю в аренду – сразу станэ кулаком. Як вона жывэ? Сажае окло дома лён и делае холсты. Тим и жывэ. Не всякий можэ це робыть. Земля  брошена, заросла бурьяном, налог платы. С чёго? И такых большинство. Есть и други, таки як Ёся Вэрдя. Поки зимою шлявся от хаты в хату, в карты ризався, та самогон жрав, последня кобыла с голоду сдохла. Имеються и трэти…
  —   Факт взятки подтвердился? —  прервал Ивана Даниловича товарищ Хомяков.
  —  Не, не подтвердывся,  —  ответил за всех секретарь Ольгинской партячейки.
  — Это не самые тяжёлые нарушения секретаря волисполкома. Ваша волость на сегодняшний день самая богатая в губернии. Вы одними из первых справились  с государственным заданием и это похвально. Но! Уважаемый Иван Данилович, как могло произойти, что в вашем ведомстве стоят не обмолоченные хлеба урожая 1919 года? Неужели вы не знали, что творится в вашей волости? В то время, когда страна голодает, люди пухнут с голода, вы саботируете поставки излишков, потворствуя кулачеству. Расстреливать надо таких руководителей.
  — А из якого ж фонда я сдаю вам два года хлеб? С нэба вин мэни падае, чи шо? В 19 году  выгрэблы из амбарив всэ пид метёлочку. И если б ни цы кулакы, мы вжэ б подохлы уси с голоду. Ихним зерном засеваем. Цэ воны в девятнадцатом ночамы пахалы целину  свободну, и сиялы, шоб в двадцатом и двадцать первом мы моглы отсияться. Хозяева воны добри. Нам у их надо учиться ще, як жить.
—  Всё ясно с вами, Иван Данилович. Кто за то, чтобы освободить гражданина Романенко от занимаемой должности? Единогласно.
Утром следующего дня в принудительном порядке заставили кулаков  обмолотить хлеб. Где встречали  сопротивление -  применялось оружие. Сотни подвод вывезли семенной фонд из волости. Дома этих крестьян были конфискованы. Одиннадцать  семей сосланы. Представители губкома убили сразу двух зайцев: выполнили план по кулачеству и перевыполнили  план хлебосдачи на 30000 пудов.
Чем засевать поля весной 1922 года никто не думал.

        Глава 8

Иван Данилович  Романенко готовился к худшему, но отделался лёгким испугом. Многое лезло в голову  бессонными ночами: « Где ошибся? Что делал не так?».
 Губком присылал распоряжение за распоряжением, требуя неукоснительного выполнения. « Кто хочет работать, тот ищет возможности. Кто не хочет - находит причины, — каждый раз напоминали в губкоме, если кто-то из секретарей начинал говорить о трудностях. — Главная задача секретаря волисполкома  – укрепление Советской власти на месте».
Романенко  укреплял  так, как подсказывала совесть. Но, зачастую, и она не могла дать совета. Тогда Иван Данилович  бережно доставал из стола изрядно потрепанную  книжицу «Азбука коммунизма» авторов  Бухарина и Преображенского. Долго вглядывался  в строчки, перелистывая страницы слюнявым пальцем, а когда и там не находил ответа, горько усмехаясь, спрашивал своего заместителя: « Шо будэмо робыть, Тимофей? Пидскажи, ты ж  умный».
 Тимофея Даниловича Демченко народ любил. А как не любить? Добрый и рассудительный  Демченко  возглавлял земельный отдел. Как он это делал, не умея писать и читать - осталось  загадкой. Казахи называли Тимофея Даниловича уважительно: « Тимокпай».  И обязательно добавляли: «Тимокпай – умный. Тимокпая народ выбрал. Тимопкай -  как Николай два».
 На многие постановления  действующего земельного законодательства Тимофей Данилович  закрывал глаза.
     — Та чи мини жалко? Ныхай чоловик робэ. Хлиба богато не бувае.
После жесточайшего подавления крестьянских восстаний правительству пришлось пойти на уступки  и заменить продразвёрстку продналогом.
  —  Ну шо, Иван Данилович? Не по зубам козачки?
  —  Ци можуть! Впиймай ветра в поле. Хиба ж можно вытравить вольницу?
 Эта замена была встречена с радостью. На очередном совещании губкома  коммунисты поддержали решение правительства: « Теперь крестьянство охотней будет платить налоги, и того нажима, который был до сих пор применять не надо». Но на деле всё оказалось не так-то просто.  Долго ещё приходилось применять не только меры нажима, но и меры карательного порядка.  Хотя все и приветствовали свободную продажу продуктов на рынке,  только  «не всё золото, что блестит»:
— Опанас Грыгоровыч! Дайтэ справку.
  — Не положено!
— Чёго так? Я ж справывся по налогам?
— Ты справывся, други не справылысь.
     — Та шо ж я довжен ждать, поки други будуть чухаться? Думав, обминяю у кыргызив клуню ячменя. Овечек  хотилось  развести.
    — Ось глянь, —  председатель сельсовета взял со стола распоряжение и начал читать вслух, — " в случае невыполнения данного распоряжения – расстрел…
Тишина зазвенела в воздухе.
   -  Тьфу ты чёрт! Не то, — перевернул  он бумагу и продолжил читать с обратной стороны, — "справка о разрешении свободной продажи продуктов выдаётся сельским советам в том случае, если сельсовет выполнил плановое задание по налогам".
    — Чёрти знай шо! — не вытерпел крестьянин, — скильки ж вас развелось по нашу душу? И уси бумажки пид нос тычуть. Ото ж, еи и не хватае, бумагы той. Скаже хоть хто–небудь, як мени купыть овечку?
 Никто никого не расстреливал. Это секретарь волисполкома собственноручно дописывал на распоряжении губкома важное, по его мнению, упущение.
 Ивану Даниловичу, вместе с коммунистами,  приходилось делать многое: брали силой хлеб, деньги, осуществляли трудгужповинность.  С  бандитизмом и контрреволюцией боролись они же. Ликвидировать неграмотность, заготавливать топливо для школ и больниц тоже, кроме них, некому было . Многие коммунисты не выдерживали революционного натиска, уходили из рядов партии.  А некоторые из них становились в ряды врагов молодой Советской власти. Стены кабинета секретаря волисполкома были изрешечены пулями, окна не успевали стеклить. С оружием он не расставался ни днём, ни ночью.
 Понимая,  каким образом пополняется фонд волисполкома, сельская интеллигенция отказалась от получения хлеба. Учителя и врачи просили  разрешения на получение земельных  наделов и сами себя обеспечивали продуктами питания.  Да и не было у них иного выбора - заработную плату им никто не выплачивал.  Всё чаще Иван Данилович задавал себе вопросы, на которые не мог найти ответа.
     — И шо  за тварь божья  – человек?  Давять ёго, давять, як оту блоху, а вин из пид ногтя – скок и опять за свое. Та хиба ж усих накормишь, поглядуя тильки на свий закром? Одын должен буть амбар, общий, и уси на ёго робыть. Шо одын человик може? Скилько народу голодного шатаиться по свиту билому без работы, а их бы всих до кучи, та машины в пидмогу. Долго ще  спина мужицька будэ гнуться коромыслом? Хиба  можно кашу сварыть, колы одна рука дае, друга отнимае? Яка там каша! Похлёбка…
 Не пришлось  Ивану Даниловичу  участвовать  в осуществлении  своих идей. Компания коллективизации прошлась впоследствии по волости  без его участия.
      — Голому збыраться -  тильки пидпоясоться, — хмуро  произнёс  он Тимофею Даниловичу, прощаясь перед отъездом.
      - Не дуркуй, Иван Данилович!  Ну куда тебя черти тягнуть?...
      — Була б шия…Однэ не можу понять -  як же швыдко  рабы  забулы "столыпиньски галстуки". Стоило  швырнуть   мосол -  скурвылысь. Мамая не надо. Сами перегрызём   друг -  другу глотки. А може, було задумано так?...
     — Хто ж знае, як воно на самом деле? Колы слыжи стругають – щепа во вси стороны сыпыться,  та и без сучкив не обходится. А строить надо…

         Глава 9

 На очередном партсобрании в спешном порядке на пост секретаря волисполкома был избран Сергей Иванович Кравцов. По негласному соглашению  « Шо ему терять? Гол як сокол, ему и флаг в руки», коммунисты единогласно проголосовали за его кандидатуру.
Сергею Ивановичу и  в самом деле нечего было терять. В волости он человек новый, москвич, бывший рабочий. Проходил службу  на военном корабле «Ольга», входящий  в состав Волжско - Каспийской флотилии. Начинал с простого  матроса и  дослужился до должности помощника капитана. В марте 1918 года вступил в ряды Коммунистической партии. Если бы не тяжёлые  боевые ранения, полученные при освобождении Казани, Сергей Иванович  по – прежнему бы  служил делу революции на канонерской лодке, впоследствии переименованной в «Авангард революции». Долго мыкался он  по госпиталям,  а когда его комиссовали, отправился в Сибирь к жене Ольге Михайловне.  В 1919 году вышел закон о ликвидации безграмотности и жена Кравцова,  в составе группы учителей из Москвы, была направлена в суровый таёжный край, поднимать  образование.
 В двадцать три  года лихость и отвага  перебарывают здравый смысл. Сергей Иванович  к этому моменту уже успел многое повидать.  Думал, что всё плохое, что могло с ним случиться, уже произошло. Не  раз Тимофей Данилович предупреждал его:
— Ты бы  осторожней, секретарь. Время дужэ не спокойнэ.
На что Сергей Иванович отмахивался:
  — Для моряка это пыль! В воде не утонул, глядишь,  и на земле повезёт.
И везло. А, может, только пугали. Количество враждебно настроенных людей недовольных новой властью, росло. Они не скрывали  убеждений и открыто высказывали своё недоверие.
По воскресеньям базар бурлил и кипел, как  густое варево. Нескончаемым потокам тянулись сюда крестьяне из ближайших хуторов.
  — Большевики обманули русский народ! Захватили власть в свои руки, а народу ничего не дали и не дадут! —  забралась   на чью - то телегу  эсерка Елена Ейда.  Вокруг кучками  толпились любопытствующие.  —  Всё ложь! Не верьте!
  —  А шо воны тоби дадуть? У их, у самих, ни хрэна нымае.
  — Так, зэмлю ж далы! Шо вам ище надо? Тильки робы, не ленись.
  — А вершки кому с той земли? Робым, чёрти знай на кого.
  — Ага! Кыргызы он не пахають , не сиють, а на базар кажну недилю пруться. И жывуть прыпиваючи.
  —  Зачем ругаешь? Конь, барашка у меня. И я работай много.
  —  Скоро и у тебя заберут « конь, барашка». В следующий базар и заберут. Секретарь злой приказал. А тебя -  в тюрьму, контру, — « обрабатывал» казахов ветврач Тройный, сеял средь населения панику и вражду.
 Казахи народ дружный. Опасаясь репрессий, перестали приезжать на базар, затаив на секретаря недовольство, зло и обиду.   
-  Не помнит русский добра. Быстро забыл новый секретарь, на чьей земле живёт, — внушали старейшины, — и если – так, надо напомнить...
 Спустя  несколько дней, вечером, Сергей Иванович возвращался домой. Его хутор находился  в нескольких  километрах от центра. В сумерках он  увидел  двигающийся навстречу караван верблюдов. Казахи возвращались со станции, куда возили сдавать кожи.  Узнав в приближающемся всаднике Секретаря, они медленно начали его окружать. По спине Сергея Ивановича пробежал холодок.  Предательски трясущимися руками он снял с плеча винтовку и выстрелил в воздух. Несколько человек  отступили, но другие упрямо стремились замкнуть кольцо,  приготовив арканы.  Не спуская глаз с молчаливо наступающей  толпы, Кравцов нащупал в сумке гранату и, выдернув кольцо, швырнул  наотмашь. Подействовало. Казахи закричали и рванули в разные стороны.  Кравцову пришлось вернуться  обратно в волисполком,  отдать приказ  арестовать нападавших лиц. Задержанных  завели в клуб, выпороли кнутами и отпустили с миром домой. С тех пор дружественные соседские отношения возобновились.
Эсерку Ейду  Сергей Иванович тоже  вызвал в волисполком и предупредил:
  —  Не прекратишь мутить воду  – расстреляю лично. Знаю откуда ветер дует, предупреждаю в первый и последний раз.
  — Я от своих убеждений не отступлюсь!
  —  Даю тебе  три часа на сборы. С бабами воевать не привык. Время  пошло.
  У Кравцова  имелись основания для принятия такого решения.  Елене Ейда  постоянно приходили письма из Китая от капитана старой русской армии Иванцова. Когда-то  он был кузнецом  на хуторе «Дальней», затем ушел служить в белую армию. После её разгрома Иванец эмигрировал в Китай. Он часто писал Елене, считая её своей невестой: « О, Господи! Страна голодных миллионеров. Что тебя держит в этом, богом забытом краю?».
 Если бы он только знал, что его письма попадают не в руки  к возлюбленной, а прямиком на стол секретаря волисполкома.  Начальник почты исправно приносил их Кравцову, а тот, после прочтения, отправлял  уполномоченному ЧК  Михайлову.  Только Елена Ейда  даже и  не догадывалась о существовании этих посланий.
Кравцова злило, что какая-то беглая контра,  обзывает граждан Советской Республики «голодными миллионерами». Впрочем, миллионы действительно были, да только  ничего не стоили. Эти  миллионы  волисполком собирал по волости великое множество.  Набивали ими  мешки и отвозили в губернию.  Деньги принимали   не по счёту, а по весу. В основном это были «Керенки». Брать  в счёт зарплаты  их никто не хотел. А если  кто и брал, то исключительно  вместо обоев. Огромными шестидесятирублевыми  пеленками, размером семьдесят на семьдесят сантиметров,  было очень удобно оклеивать стены.
До июля 1922 года  в волости не имелось  ни одного магазина. За солью  крестьяне ездили на озеро Эбейты, за спичками – на станцию, расположенную в 75 км, вместо керосина жгли  смалец. Одеждой и продуктами питания  обеспечивали себя сами. Надеяться было не на кого, а если слушать всех подряд, то, не ровен час, и последние штаны можно потерять. И еще  настырнее  впрягались  люди в крестьянское ярмо, чертыхались и материли свою долю горькую.
 Не  давала Кравцову крепко спать и секта баптистов, имеющая большое влияние на народ.  Руководил ею некто Гурьев. Под видом богослужений  он проводил пропаганду  против Советской власти.  Политически безграмотным коммунистам нечего было противопоставить деятельности баптистов.  Никто никогда  их ничему не учил.  О самообразовании речь тоже не шла – книг и газет в волости не было.  Управляли народом, как могли, делали много ошибок, часто допускали произвол. Бандитов судили своим судом. Воров - « по-сибирски»:  покрепче сажали известным местом на твёрдую  землю. Встанешь —  иди, не встанешь  —  пропадай.
 По осени никто уже не удивлялся лежащим  на дорогах трупам людей. По большей части это были беженцы с голодающих Поволжья и Урала. Все чаще слышались рассказы о грабежах и массовых убийствах. Милиция выбивалась  из сил, но напасть на след неизвестных преступников не удавалась. Однако все уже понимали, что имеют дело с хорошо организованной бандой, действующей дерзко и стремительно, умело маскирующей следы.

       Глава 10

Известное дело – бабье лето и мужику в радость.  Да только не всякому и не всегда. Знал бы Макар Караваев, чем для него обернётся это чудо природы, никуда из дома бы не отлучался.
 После затяжного похолодания  резко потеплело. Было притихшие березовые рощи, зарделись багрянцем.  В уже нежарких солнечных лучах  вальсировали, перешептываясь,  увядающие листья. В это утро Макар Караваев решил вспахать часть своего надела под озимые.  Прасковья, молча, как обычно, выставила на стол нехитрый завтрак, засуетилась у плиты.
   — Я в поле поеду. На весь  день. Собери что – нибудь  поесть.
 Она вытерла передником мокрые руки,  тихо подошла  к столу и присела  на углу.
   — Ты чево? – приподнял удивлённо брови Макар,
   — Ничево. Поезжай. Я сама тебе принесу поесть.
 Макар от неожиданности поперхнулся. Он давно привык к тому, что они живут разными жизнями. Вместе, но порознь. Муж и жена, как два невольника в одной клетке отбывающие пожизненное наказание. Чужие родные. Одна радость у Макара  - дети.  Сыновей он любил незаметно, той любовью, что не выставляется напоказ.  Учил  их всему, что умел. Никогда не повышал голоса и не наказывал. Радовался успехам и огорчался неудачам.  Наблюдая,  как суетится вокруг детей Прасковья, ни разу не видел, чтобы обняла, приласкала, как другие бабы. Погладит  молча, по волосам ладошкой  и тихо отойдёт в сторону. Это удивляло, иногда злило, но он старался не вмешиваться. Змеей проскользнула в голове, занозой вонзилась в сердце мыслишка: «От нелюбимого мужа дети  - сироты». Макар гнал от себя  окаянную прилипалу, негодовал и не знал, как исправить то, что нельзя  ничем исправить.
  Мальчики росли  послушными, особых хлопот не доставляли.  Случалось шалили, как и все дети, но стоило им увидеть Макара, смех и шутки  стихали.
  —   В монастырь их готовишь? — спросил однажды сердито. —  Или  кто помер?
  — Никто не помер.
   —  А что  же тогда шепчетесь, как при покойнике? Ты бы хоть улыбнулась когда. Дети, всё ж. Нельзя так с детской душой. Скукожится без радости, зачерствеет.  Не уж, сама не видишь?
    — Чего  ты можешь знать о душе? – усмехнулась криво.
   —  Так рассказала бы.  Может и понял, чего не знаю?
 Ответа не дождался. Громко хлопнув дверью, выскочил во двор. Подбежал к поленнице, схватил топор и начал с остервенением колоть дрова.
« Господи! За что мне это?  Ну не среди медведей же  росла?»
Душа Макара жаждала того женского тепла,  от которого как свечка плавятся мужские сердца,  становится мягкими и податливыми – лепи что хочешь, владей!
 « Что мешает? Чем обидел,  когда? И прощения не вымолить, не достучаться».
 Однажды не выдержал, спросил  прямо:
     —  Зачем же замуж шла за меня, если так ненавидишь?
    — Кто меня спрашивал?
    — Могла бы, как Лизавета, косы обрезать?
    — Язык себе обрежь.
 Больше Макар с ней разговор на эту тему не заводил.  Замкнулся в себе. Страдал молча.
То, что не под силу дню, может исправить ночь. Но и это был не тот случай. Не откликалось её сердце ни на уговоры, ни на ласку.
 Сегодняшнее необычное  поведение Прасковьи выбило его из привычного русла.  Они напряженно сидели друг против друга и молчали. Впервые  за много лет  она решилась заглянуть ему в глаза. Их взгляды встретились на мгновенье,  Прасковья  вскочила испуганно и отошла к столу.  За окном  громко закричал петух.  Макар тяжело вздохнул, опустил голову и вдруг  почувствовал тепло  её рук на  своих плечах. От неожиданности он вздрогнул,  непроизвольно напрягся. Слушал, затаив дыхание,  как подрагивают её ладони. Захотелось  схватить жену в охапку, усадить на колени и спросить, глядя в глаза: «Что ж ты делаешь,  женщина? Ведь так не живут,  так – отживают». Но  он  сдержался. Ждал. Ждал её  слов. Чувствовал, именно в эту минуту  что-то изменилось  в мире, произошло что-то важное. То, о чем мечтал. То, что ускользнуло от него, а он и не заметил когда.  Подумал, что  вот  прямо сейчас она впустит его в свою душу, покажет, что там у нее, чем живет, чего хочет…
Она не впустила.
«Эх!  Прасковья, Прасковья. Душа не терпит пустоты. Ей надо чем -  то жить. А чем жить – сами выбираем».
 На берегу озера, уже во всю кипела работа. Женщины, используя последние тёплые деньки, вымачивали в воде лён для будущих  холстов. Смех, шутки и песни разносились  по округе. Бабье царство!
Такое мероприятие не мог обойти своим вниманием бравый казак Григорий Гладилин. Красавец и всем известный  сердцеед  Григорий  жил  в крайней хате у озера.  Подкручивая смоляные усы, улыбнулся  лукаво. Уж  он - то  знал,  чем покорять девичьи сердца. Вынес из хаты гармонь, уселся на лавочку, растянул меха на всю катушку,  и  … понеслось!
      «Не дляа меня цвеетут саады,
       в долине роща расцветаает,
  там соловей весну встречаает,
       он будет петь не дляа мееня ..»
 Сильный мужской тенор подхватило женское многоголосье,  и грянула песня, взрывая утреннюю тишину.
 «Нее дляа меня жуурчат руучьи,
 текут алмазными струяами,
  там дева  с чёрными бровяами,
 Она растёт  не  дляа меняа….»
 Макар напоил в озере Буяна, взял под уздцы, и неторопливо пошёл  просёлочной дорогой по направлению к своему полю.  А вслед ему лилась грустная  казачья песня, от которой  душа его  не знала, что ж ей делать, бедной  – плакать или радоваться.
           «… и сердце девичье забъёотся,
  не для меня нее дляа  меняаа…»

      Глава 11

В каждой хате своё. Мотря Васько, супруга деда Шиша, вынесла разноцветное рядно. Развешивает на плетне. Ворчит:
—  Ото ще канитель. Нэма – погано, е – тягайся як чёрт с торбою. Стикы роботы  цим бабам. А тому лишь бы глотку драть. И в одну душу: Мотя тэ, Мотя цэ. И шоб ты скыс, лацюга*!
  —  Шо ты там скулыш, копыця**? Дэ мои онучи? Сроду в нэй, як у цыганскому табори, хрэн шо найдэш.
  — Нашо тоби онучи?  Тоби вже тильки вошу пид хвист, шоб чухався швыдьче. Сонце вжэ  дэ, а ёму – онучи.
  —  За шипшиною*** хочу сходыть. Тоби ж польза. Та коришкив накопаю. Будешь зимою чаи гонять, як ота барыня. А хто прыдбав? Мужик твий, поганый.
Не успела Мотя обернуться, он подскочил  к ней и шаловливо ущипнул  за зад.
  — Эть! Пышка моя, з маком.
 Мотя обернулась,  ехидно прищурилась:
  — Шо - эть? Оцэ тики и твого - эть . Кобэлюка шэлудыва. Коришкив ёму. Тоби вжэ за доскы гробови думать надо, а вин – эть.
  — Дурна баба! Для тэбэ ж хлопочу. Попью Ванькиных коришкив, глядыш и в мэнэ жизня вздрогнэ….
  —   Тьпху на тэбэ, чума горохова! Нэ мужык, а баран, чёртив. Кому шо, а цёму коришкы. Згынь з глаз!
  —  И згыну. А шо ты робыть будэш биз мэнэ? Прывыкла  шо мужык пид боком, и лаисся як ота лярва. Ось погодь, помру – тоди взнаешь.
  — Тэбэ ще палкой не добьеш, - улыбнулась беззлобно, - Иды вжэ снидать, коришок.
Пока позавтракали, то да сё, солнце поднялось высоко. Дед Шиш, наконец, нашёл свои портянки, обул сапоги, повесил через плечо полотняную торбу. Пошёл петляющей просёлочной  дорогой к лесу. Ухмылялся, вспоминал Мотю: «Шо за баба? Якым боком не повэрнышся – усэ не так. И с молоду така.  Поров вожжамы, и просыв по хорошему  – не трогай. Чёго ты лаисся як кобэль цепный? Не, не помогае. Жизню  вже прожыла, а дурна як дудка. Ну и сыды сама. Я ось до вечера погуляю, а ты выглядуй, квочка».
Каждую осень дед заготавливал на зиму шиповник. До леса с километр - полчаса ходу. Средь берёз и  осин, как кто насеял  заросли шиповника, милостиво предлагающие всем желающим последний подарок осени. Похрустывают, шуршат под ногами опавшие листья. То там, то сям вскрикиваю вороны, изредка нарушая  тишину. Благодать.
    —  Откуда шо взялось? Жэнывся  - була тонэсинька як талынка ,  щас –  не  обхватыть. А кому спасибо? Мужику поганому  и спасибо.
 Собирает дед шиповник,  рассуждает о своём мужском величии. На лоне природы самоутверждается.  Дома  все его стенания  по этому поводу  Мотя  пресекает  на корню: «Дэ мужик? В кого, в мэнэ  мужик? — вздохнув, успокаивает  себя — Хрэноватый плетень, та всэ ж затишок».
Посторонний шум отвлек Шиша от мыслей. Старик замер, прислушался.  С каждой секундой всё отчётливее  слышался  топот копыт.  «Хто таки?» —  забеспокоился дедок и на всякий случай пригнулся .  Когда свист и гиканье всадников  раздались  пугающе близко, старик кинулся сквозь заросли в сторону тальника, заготовленного  на зиму кем-то из крестьян. Затаился в куче хвороста,  вытянул тонкую шею и  весь превратился во внимание.
 Просёлочная дорога, бегущая из поселка,  у леса расходится по трём направлениям:  вправо — к крестьянским наделам;  прямо — к хутору Дальний;  налево, огибая лес — к казахским аулам.  Деду хорошо видно, как со стороны поселка  по дороге идет женщина.  До развилки ей осталось метров двадцать, когда   навстречу  с развивающимся красным знаменем   выскочил  отряд  вооруженных красноармейцев. Женщина посторонилась на обочину.
  —  Чоловик двадцать будэ, — прошептал дед,  —  шо за гвардия?
  Всадники пронеслись мимо, свернули в направление  аула. Женщина пошла дальше. И тут, неожиданно, последний всадник резко  повернул лошадь и на полном галопе понёсся назад.  Не сбавляя хода,  поравнялся с  бабой  и  взмахнул шашкой.
  —  Ах, дура ж ты дура, хто ж рота раззявляе на дорози?! —  закрыл лицо руками Шиш, — шо ж вона вам зробыла, аспиды? Та хиба  ж вы люды писля цёго? —  содрогнулся он от страха и ужаса.
 Зажал ладонью во рту крик, затрясся всем телом старик, удерживая рвущиеся наружу рыдания.  Всадник  соскочил с лошади и деловито привязал к ногам женщины верёвку. Свободный конец прикрутил к седлу, вставил ногу в стремя, лихо вскочил на коня и потащил труп к лесу, словно стервятник  добычу.  Дед смотрел, как забрасывает душегуб ветками талы бездыханное тело и не мог поверить, что такое может быть.
  —  Мотя! Мотя! — закричал с порога, влетая в хату.
  — Чёго ты орэш як ризаный? Тэбэ мидвидь спугав?
  — Пры мэни щас красни бабу зарубалы! Шо робыть?
  —  Ой, лыхонько. А  хто  ж вона?
  —  Нэ знаю. Я побоявсь  пидходыть. Шо роблять, паскуды?  А кажуть за людэй воны.
  —  Мовчи шо бачив. Бо и нам будэ тэж самэ.

Не дождался в этот день Макар Караваев ни обеда, ни ужина.

*Лацюга –  тунеядец,  лодырь.
**Копыця – копна.
*** Онучи – портянки .
**** Шипшина – шиповник.      

       Глава 12

По дороге из хутора Дальний в Раздолье скакал всадник. Подъехав к волисполкому, он  скоро соскочил из седла,  наспех прикрутил вожжи  к плетню.
   —  Есть хто на месте? — кивнул  сидящим у плетня мужикам.
 Крестьяне, отбывающие трудгужповинность,  дежурили у волисполкома. Их лошади стояли тут же: две под повозками, а три осёдланы  для верховой езды.
   — Сергей Иванович тут був, иды глянь.
  — Добро! — кивнул мужчина и вошёл в здание.
  — Сергей Иванович! Тимченко послав мэнэ до вас с бумагой. Читайтэ.
Кравцов взял записку и прочитал: «Товарищ  Секретарь! На хутори появылысь  красноармейцы. Якыйсь отряд. Творять шо попало. Прыизжайтэ срочно. Я буду ждать у мельницы. Тимченко».
      — Кто на месте? — повернулся к Тимофею Даниловичу Секретарь.
      — Дворный  с уполномоченным   уихалы  в Платово.
      — Я в Дальний! Милиция вернётся, пусть догоняет нас, — Секретарь схватил стоящую у стола винтовку,  рассовал по карманам гранаты и быстрым шагом  вышел из комнаты.   
      — Верховые! По коням! —  скомандовал он, вставив ногу в стремя.  Двое крестьян бросились к лошадям. Пустились рысью по направлению к хутору. Не проехали и полпути,   встретили Тимченко.
     — Ушлы гады! В сторону аулов. Пастух бачив.
       — Придётся догнать. Сколько людей собрал?
      — Четверо. Ждуть у мелници. Оружие е.
      — Давай за ними! — велел одному из крестьян, —  будем ждать вас здесь.
Верховой поскакал в  сторону Дальнего,  остальные остались ждать подкрепления.
     — Кто такие? Как думаешь, Матвей Григорьевич? — спросил Кравцов  у Тищенко
     — Чёрт ёго знае, шо за люды? Ворвалысь в хутор, давай шарыть по хатам. Забырать из харчив, шо е. Нычим не брезгують.  Хто лаиться начав — выпоролы. А Колываныху застрэлылы. Вона одному чагун на голову надила,  тому шо  еи за юбку схватыв. Воны и порешылы еи, в собственной хати.
     — Надо выяснить. Если это банда, упускать нельзя. Рано или поздно придётся с ними встретиться. Кроме нас этого никто не сделает. Будем ловить своими силами. А то затаятся и будут дальше разбойничать.
    — Сылы у нас маловато. Их двадцать три  чоловика, вси пры оружии. А в нас шо? На всих не хватае винтовок.
    — Знаю, Матвей Григорьевич, но выхода у нас нет. Мне, как командиру ЧОН придётся отвечать в любом случае. Отступать не имею права.
    — Ну шо ж? Тоди ходу. А вон и хлопцы  пидиспилы.
Десятый аул находится на территории Северного Казахстана, в двенадцати  километрах от хутора  Дальний. Местность  открытая, поблизости ни одного перелеска. Голая степь, смыкающаяся с горизонтом.  Аул заметили за несколько километров. Потянуло дымком, лошади навострили уши. Сергей Иванович махнул  рукой  — подал всадникам знак  остановиться.
    —  Дальше ехать нельзя. Надо узнать, что там происходит. Давай ты, —  приказал одному из ездовых — ты в рабочей одежде. В случае чего, скажешь -  заблудился. Мы будем ждать здесь.
Через полчаса вернулся посыльный.
    — Пусто! Никого кроме женщин и детей нет. Аул разграблен.
    — Надо выяснить, что там произошло. Вперёд! — скомандовал Кравцов.
Над аулом стоит бабий вой. Спрятав в центр детей, на земле кругом сидят женщины. Заметив конных, они ещё больше запричитали, мертвой хваткой вцепились друг в друга. Узнать, что произошло – невозможно. При приближении к кольцу из женских тел, вой усиливается. Видно, что боятся.
— Дэ ж ихни  мужикы? Убытых не выдно. Може с собой забралы? — чешет затылок Матвей Григорьевич.
    — Женщин оставлять  нельзя. Вернутся мужики. Нужно дождаться. Может быть тогда что-то прояснится. Давайте, ребята, надо приготовиться.  Бандиты  могут вернуться.
Казахи объявились  ближе к ночи. Оказалось, они угнали скот к озеру  Большой Карой. По степи прошёл слух, что в других аулах бандиты забирают лошадей табунами. В десятом ауле скот спасли, но  потеряли жилища.  У всех женщин отрезали волосы вместе с  украшениями, изнасиловали молодых девушек. Такой позор  с аула можно смыть только кровью.
   — Становитесь в строй, — скомандовал Кравцов  — в нашем деле и арканы сгодятся.
Банду обнаружили перед рассветом  на хуторе Бежевка. Казахи, сняв  двух постовых, увели бандитских коней. Сергею Ивановичу с отрядом работы предстояло  не много —  бандиты перепилась накануне и спали мёртвым сном. Как оказалось позже, у каждого из них при себе имелись партийные и комсомольские билеты, выданные Щучинским волкомом партии.
  -  Это что ж получается, Матвей Григорьевич? Мы обезоружили своих товарищей? — растерялся Кравцов.  — Посылай двоих наших  в Щучье.  Задержанных  – в  волком для выяснения.

                Глава 13

Солнце давно село.  Укрылось  тёмно - серым, кучевым одеялом, затаилось и уснуло. Пора и Макару на отдых. Долго возился во дворе,  распрягая Буяна.  Проверил, управились ли по хозяйству сыновья. На подворье  порядок. К труду он приучал детей с детства. Отправляясь в поле, каждому  давал задание на день: « Не подведёте, помощники?   На вас вся надёжа!».
Не подводили. Крестьянские дети взрослеют рано. Цену любому труду знают. Старшие – Степан и Фёдор,  всегда были  рядом с отцом. Научились  пахать и сеять, не хуже взрослых мужиков.
 Сегодня Макар в поле их  не взял. Пожалел. Всю уборочную страду сыновья  помогали  ему.  По негласному уговору, с весны до поздней осени, в семье – разделение труда. Макар,  Степан и Фёдор  - в поле, Прасковья, с младшими детьми  - дома. Домашние хлопоты отнимают не меньше сил и времени.  Макар это усвоил, пока жили вдвоём с отцом.
 В хату идти не хотелось. Подумал: » Могла бы кого из детей послать, с обедом. Знает же - не на игрищах время коротаю».
Присел на лавочку,  вытянул вперёд ноги и прикрыл глаза. Устал. Всё тело гудело. Хотелось упасть, не раздеваясь, и ни о чём не думать.
Вечерняя прохлада  обволакивала свежестью. Растворяла скопившееся за день напряжение, расслабляла и убаюкивала. Не заметил, как задремал. Очнулся от того, что кто - то  трясёт  за плечо. Не сразу сообразил, что  перед ним стоит Степан:
   -  Хватит тут сидеть. Пойдём в хату, вода стынет.
Макар нехотя поднялся, пошёл вслед за сыном в дом. На столе дожидался нехитрый ужин. Наскоро  помылся,  поужинал, спросил Степана:
    -  А мать где?
    -   Она не с тобой разве была?
Словно удар хлыста, больно щёлкнуло  по сознанию: « Ушла, всё -  таки ...»
     -  Ещё в обед понесла тебе  узелок. Я хотел отнести, но она не позволила,  сама пошла. Где же она?
    - Иди отдыхать, сын. Все уже спят, -  произнёс устало, - вернётся.  У Степаниды Крутояровой, видно, засиделась.
      - Сбегать?
     - Не надо.
Степан ушёл в другую комнату. Растянулся  на деревянном  топчане. Смутное чувство тревоги не даёт уснуть, ворочает с боку на бок. Нависло,  давит, пугает неизвестностью. Не понимает парень, что происходит, но чувствует –  что – то не так, как должно быть. Пусто, холодно и неуютно. Долго не мог заснуть. Думал. Успокоился неожиданной мыслью: « Никогда не женюсь. Лучше уж одному жить, чем так мучиться».
Макар так и сидел  за столом, обхватив  голову руками.  Чего угодно он мог ждать от Прасковьи, но только не предательства по отношению  к  детям:
« Как ты могла? В чём они виноваты? Ушла молча. Не попрощалась даже. Грех это, Прасковья….
Он так и уснул за столом. Опустошённый и раздавленный.
За окном занимался рассвет. Проснулись первые петухи.  Заголосили звонко, возвещая о начале нового восходящего дня. Каким он будет -   знать  никому не дано.

          Глава 14

Мотя  поднялась рано. Растопила печь. Надо приготовить на целый день еду. Пока разобралась – куда чего,  зашипела, забила пенистым  ключом кипящая вода в чугунках. Похлёбка, пшеничная каша, чай из кореньев  - не хитрая снедь, а времени  требует:
     - Эх! Робыш  тильки  для пуза. И колы вжэ еи нагодуишь, цю утробу? – вздохнула,  и как приговор, - ныколы. Скиль жывы -  стико  сам соби и  пидчиняйся.
Взяла два ведра, коромысло, и пошла к колодцу. У колодца – каждодневный бабий сход. Утренние новости можно узнать, между делом, не напрягаясь. Торопится  Мотя. Не терпится узнать  « Кто же пропал в Раздолье?».  За всю ночь  глаз не сомкнула. Страх и совесть никак не могли между собой договориться,  терзали Мотино сознание.
Бабы судачили о собранном  урожае, пугали друг друга предстоящей холодной зимой, сплетничали о скорой свадьбе Грыцька с Симочкой. Про то, что кто - то пропал в посёлке, никто не заикнулся.
« Ну и,  слава Богу! ». Тому, чёрти шо прычудилось,  с пэрэляку, а ты думай, - успокоила себя Мотя и пошла домой.
   - Ты всэ качаешся, Ёся? – поставила у порога ведро с водой, - вставай, поки не прокыс, разгоняй кровушку, може  полегчае.
Дед нехотя поднялся.  Громко кряхтел одеваясь.  Брызнул из умывальника водой в лицо, заглянул в осколок зеркала, вмазанный в стену. Задержал взгляд, всматриваясь в отражение.
    - Иды вжэ снидать! Чого ты? – окликнула Мотя.
Шиш не ответил, только  махнул рукой и  вышел из хаты. На скотном дворе хозяйство мычит, хрюкает и кудахчет. Требует к себе внимания.  Да только за что не возьмётся дед, всё валится из рук. Пёс привычно кинулся ему навстречу. Завилял хвостом, ластится, путается под ногами.  Старик сердито пнул его ногой, чего прежде не случалось:
    - Отвяжысь,  сучий потрох!  Осточиртив ты мэни, як и Мотя…
Всю жизню оглядуюсь. Пану чэрез сылу покорявся, заглядував в очи, як кобель шкодлывый . А шо бачив? « Молчать скотина!». И мовчав.  А куды диваться мени, бедному? Одного кровососа скынув с шии, другий охомутав. Своя жинка – хуже шпиёна. Жизнь прожив, а шо бачив? Нихрена не бачив и не побачу. Був Шиш и сгинэ, ныхто добрым словом не помянэ. Для чёго жив, кому польза? Никому доверия нэма. А як же жить тоди?»...
События прошедшего дня, вдруг всколыхнули у деда в душе, спрятанные на самый донышек, и почти забытые чувства. Он так старательно прятал  их всю свою жизнь. Глушил, топтал, выжигал другим, не менее сильным и властным -  чувством самосохранения. Вдруг вспомнил, как первый раз пошёл на сделку с совестью.
Тогда, ещё молодым парнем, служил он в имении у пана Пшебышевского  конюхом. Однажды пропал вороной жеребец. Стоял в конюшне и вдруг исчез. Ёся не стал докладывать старому пану о пропаже. Решил сам заняться поисками. Другого выхода у него не было. Пан, самолично,  содрал бы с него шкуру за недосмотр.
 Конюх вывел из конюшни белую кобылу. Знал, что где бы ни был жеребец, отзовётся на зов Празды. Так и вышло. Пока вёл лошадь задами через сад, она беспокойно заржала. Внизу, у озера откликнулся вороной. Ёся привязал кобылу к дереву и бегом спустился по отлогому спуску к зарослям ивняка. Пробрался сквозь густые кусты, и увидел молодого пана  -  Стефана. Пан сидел на земле, рядом лежала  женщина. Одежда  на ней разорвана, голова запрокинута назад. Женщина не подавала признаков жизни. Конюх  остолбенел. Стоял и наблюдал   за происходящим. Стефан поднялся, приподнял жертву,  поволок  к лодке.  Ёсе показалось, что женщина  застонала. Ему захотелось наброситься сзади на насильника, оглушить, помочь жертве выбраться  из этого страшного места, но он стоял, словно прирос к земле. Смотрел, не отрываясь.  Погрузив  тело в лодку, Стефан оттолкнул с силой, запрыгнул в неё и поплыл от берега к середине озера.  Шиш понял, что произойдёт дальше. Повернулся и побрёл назад в имение.
Утром,  в людской обсуждалась новость. Пропала молодая батрачка -  Зося. Конюху нравилась эта красивая, белокурая девушка. Он даже хотел просить пана, чтобы Пшебышевский  разрешил ему на ней жениться. Не судьба.
Дед тряхнул головой, как бы прогоняя всплывшие воспоминания, резко развернулся и пошёл к лесу. Он уже знал, что будет делать. Вернётся обратно, и скажет людям, что случайно наткнулся в тальнике на   женщину.
Эта мысль его успокоила.


        Глава 15. Вольному - воля.

Задержанных мужчин под конвоем  привели в Раздолье. Закрыли в подвале  кулака Соловьёва, арестованного весной. Дом тогда конфисковали и оборудовали под школу. Подвал пустовал.  Вот и  сгодился. Из Исилькуля прибыли два уполномоченных Ч К .
- Здорово, Тимокпай! – обратился один к Тимофею Даниловичу, войдя в кабинет.
- Иван Данилович!? – обрадовался Тимофей Данилович, поднимаясь из – за стола, навстречу чекисту.
- Вин самый! Опять судьба свела нас с тобою, Тимофей. Будэмо контру добывать гуртом. Ну шо, дэ  кавалерия?
    - В подвали.
    - Заводьте по одному.
Арестованные отрицали свою причастность к разбою. Через два дня вернулись посыльные. Вместе с ними прибыл начальник Щучинской милиции -  Ашаев. Просмотрев партийные и комсомольские билеты, произнёс:
   - Старые знакомые. Мы их разыскиваем давно. На территории Щучинской волости, и в  Кравкамыше,    вырезано много коммунистов и комсомольцев. Бандиты скрылись, прихватив с собой документы своих жертв.
Всех задержанных доставили в Исилькульский ЧК и подвергли допросам. Выяснилось, что банду возглавлял бывший белый офицер  Соколовский. Собрана она  в  разных местах Сибири,  из разгромленных отрядов карателей Анненкова и Красильникова. С карателями у  Ивана Даниловича разговор короткий. Насмотрелся он на  них  в своё время.   Для себя отметил, что их участь  будет решена, как только  бандитов переправят в  ревтребунал. Заинтересовали чекиста  казаки -  отец и сын Паршины.
Иван Данилович испытывал к казакам двоякое чувство. Во время Гражданской войны,  ему довелось  столкнуться с казачеством вплотную. С теми, кто перешёл на сторону красных, и с теми,  кто был по другую сторону.  Казаки -  воины. Этого не отнять. Романенко  считал казаков достойным противником. Громить и крушить всё на своём пути они умели.
Третий день допрашивали Паршина – старшего.  Сегодня Иван Данилович решил побеседовать с казаком лично.
- Прысаживайся, - мельком глянув на Паршина произнёс Иван Данилович. Подумал: « От,  черти! Це ж надо,  так разукрасыть мужика. Нэ взнать».
  - Ну шо, отгыкався, сучий хвист? Чёго тоби дома не сыдилось? -
  - Вольному воля.
  - Ось всадять пулю в башку и вся тоби воля. С твоимы кулачищамы зэмлю пахать надо, та народ кормыть, а ты як вовк по стэпу  рыскаешь. Ще и сына за собою тягаишь. Советська власть усим свободу дала,  землю. Тико не ленись. Чёго ще надо?
  -   Я не безродный сукин – сын, я -  казак, вольная душа.
  - А хто ж кормыть тэбэ будэ, вольна душа? Святым духом жить думаишь?
  - Так ить,  какая у кого на роду мета. Одному сеять, другому - казаковать. Всю жисть так было, пока не надумали выкосить вольницу.
  - Шо ты мелишь? Совсим с гузду съихав?
  - Развелось казаков дюже много. А хто ж силу уважаить? Невольными править легше…
   - Хм, невольными…Ты ж сам соби хозяин став? От и трудысь, шо не так?
    -  Зараз  много чего гутарють, всех не переслухать.
 - От, дурья твоя голова! Нэвже ж нэ бачишь, конец прийшов атаманщини. Добываемо последню контру. Большевики  взялы верх. Прыдёться  подчиныться новой власти.
  - Твоя правда. Без разницы  чей хомут.
  - Якый хомут?  Радуйся шо сковырнулы кровососив.  Простый  народ получив свободу. Тэпэрь заживуть люды,  по – человечески.
 -  И деду моему   сулили дюже богато. Токо, с гирей при  ноге далёко не шагнёшь. Антирес   отрыжкой не перешибить.  Через то и  мучимся. Чего не одолеть силою,  с испокон веку -  хитростью брали. А кость по наши души завсегда приготовлена.
  - Брэшишь,  гад! Ось, бачив ? – Иван Данилович скрутил кукиш и с размаху рубанул кулаком по столу, -  застрелю,  як собаку  кажного, хто  скурвыться, та вцэпыться в свою мошну.
  - Не трать зазря патронов, комиссар.  Всё одно красных сметуть. Иуды никогда не переводились.
  - В камеру! –  коротко бросил Романенко конвойному, кивком указывая на Паршина. Казака увели. Иван Данилович  устало  поднялся. Задумался:» Так воно и есть. Рано радоваться. Работы ще в нас  -  непочатый край».
Конвойные притащили Паршина к камере, открыли дверь и втолкнули внутрь. Сын поднял его с каменного пола, уложил на голые нары.  Разорвал исподнюю рубаху, помочился на тряпку и начал смывать запёкшуюся кровь. Чекисты постарались на совесть. На теле не было живого места, одна сплошная кровавая рана. Отец застонал и  приоткрыл глаза:
  - Ты плачешь, Григорий?
  - Не, не плачу, - сдерживая рыдания, ответил сын.
   - Не плачь казак, атаманом будешь, - криво усмехнулся Паршин.
   - Не завидую я  на атаманов… Нагляделся. И зачем токо, ты батя, мне справил  коня?
- А, шобы не забывал, чьего ты роду – племени. Память у людей  дюже  короткая.
- Чего  мне щас с  её,  с памяти?   Мне, батя,  жить охота. Страшно…
- Себя  надо бояться, Григорий.  Нету большего  горя, чем через  самово себя…А, давай ка сын, запоём. Как раньше. Помнишь? … - вымученно улыбнулся Паршин и слабым, дрожащим голосом тихонько запел:
   «…Ой возле воойск с походным вьюком,
   У  церкви ржут, ковой то бьют.
    В ограде мамка плачет с внуком,
    Возля молодка слезы льёт.
     В ограде мамка плачет с внуком,
     Возля  молодка  слёзы льёт…
Через десять дней Соколовского и ещё одиннадцать человек расстреляли. В их числе были отец и сын  Паршины.
   « Жена мужу коня подводит,
    Племянник бурку подаёт.
    И говорит отец – Послушай,
    Моих речей, сын наперёд.
    Когда придёшь, то первым делом,
    Служи отчизне и царю.
    Да поцалуй жанёнку Валю,
    И бог тебя благословит…


          Глава 16.    Откуда взялся социализм.

 Истинную  цену краюхе хлеба Иван Данилович знал не хуже других крестьян. На всю жизнь запомнила его спина сермяжные поцелуи барской плети. Горько-соленый вкус у батрацкого хлеба.  Кто его испробовал, забыть не сможет никогда. И дед, и отец его батрачили.  Кем же мог быть Иван Романенко? Точно не барином.
Батрачила семья Ивана Даниловича в огромном имении Серафима Калуцкого. Деда Иван  не помнил. Бабка  Гарпина Карповна  служила кухаркой, мать – прачкой, отец – конюхом.
После отмены крепостного права  крестьяне получили свободу. Но, не многие ей воспользовались.  Некуда было податься свободному рабу:  ни крыши над головой, ни земли, ни куска хлеба. С одной свободой в кармане далеко не уйдешь. Вот и продолжали горбаться на барина, в том же качестве, но в новом звании. Были «крепаками», стали батраками.
Маленький Ваня часто крутился недалеко от кухни. Бабка-кухарка всегда припрятывала для внука что - нибудь  вкусненькое. Для хозяев каждый день пеклась  свежая выпечка, готовились изысканные блюда. Работников кормили,  чем по - проще, лишь бы  ноги с голоду не протянули. Барыня строго следила за меню. Во всём, по её мнению, должно было чувствоваться превосходство, чтобы каждый знал своё место.
            - Зачем вы, милая, так экономите на работниках? – не однажды,  за трапезой  спрашивал жену Калуцкий,-  это истощает их силы, и не даёт возможности проявить себя в должной мере.  То, что остаётся от обедов и ужинов на нашем столе, можно  в качестве прикорма подавать  в людской. Это подстёгивало бы их к труду. Третьего дня  мне пришлось наблюдать, как кузнец  стучал  молотом по наковальне. Без должного старания, знаете ли, без задоринки, так сказать.  Показалось – недоедает кузнец.
У барина, человека мягкого по характеру,  всегда портилось настроение после случайных наблюдений  за батраками. Надзор за крестьянами обязанность управляющего.  Граф Калуцкий, сам не зная почему, не мог переносить взгляд голодного человека. После этого  у него всегда случалось несварение желудка.   
           - Сытый раб – уже не раб, - улыбаясь, возражала барыня. Вы не понимаете, мой дорогой Серафим. И я готова доказать вам это. Хотите заключить пари?
       - Ну что вы говорите, милая! Как можно? Какие – никакие, но они же – люди!
      - Вы заблуждаетесь, милейший.  Они не люди.  Они – рабы. И вы в этом скоро убедитесь.
О, этот  запах ванили!  Как же он волнует воображение.  Никуда от него не спрятаться. Днём манит из распахнутого кухонного окна. Ночью тоже не отпускает. Ванилью пахнут руки бабушки. Она гладит по волосам мальчика, прижимает к себе, и он, удобно устроившись у неё под боком на деревянном топчане, спокойно засыпает. Ему снятся  французские булочки, крендели, ватрушки, пончики. Их  много – ешь, сколько хочешь! Но, как только Ваня протягивает руку, они куда – то исчезают.  Во сне ему, так ни разу и не удалось попробовать выпечку, а на  яви, стараниями кухарки,   иногда, перепадало.
 И в этот раз, он услышал то, чего всё время так ждал:
              - Иванко! Швыдче, мий любый!
Ребёнок подбежал к ней, старуха протянула ему  свежеиспечённый, пахучий крендель.
 В  этот момент в проёме двери  появилась барыня. Ни слова не говоря, выхватила из руки кухарки крендель и кинула  огромному псу, который появился так же внезапно, как и она.  Кобель налету поймал лакомство, щёлкнул пастью, облизнулся.  Благодарно завиляв хвостом, громко гавкнул, требуя добавки. Хозяйка погладила его  по косматой голове и нежно улыбнулась: « Молодец, голубчик! Это тебе за верную службу».
В этот же день, после ужина,  два работника запороли кнутами пожилую кухарку насмерть.  Мальчика заставили смотреть на экзекуцию, пока он не потерял сознание.
    - Уберите это, - указала рукой барыня на бездыханное тело, - жаль, не расскажет, от чего преставилась. От стыда или от боли. Подойдите ко мне, - подозвала  мучителей и швырнула им под ноги  две серебряные монеты.
     - Все свободны, - приказала притихшей толпе батраков, которых  обязали присутствовать при наказании. Победно глянув на барина, изрекла:
   - Вы проиграли, Серафим! И если бы вы были не столь  чувствительны, то могли бы заметить, что многим из толпы зевак, хотелось бы оказаться на месте этих двух рабов.
 Ночью  Данило Романенко отомстил холопам за свою мать.  Задушил их вожжами, а сам повесился на этих же вожжах, у себя  на  конюшне.
 
                Глава 17
                Сказка – ложь, да в ней намёк….

На рассвете, закутав маленького Ивана в поношенную шаль, мать понесла ребёнка прочь от злосчастной усадьбы, куда глаза глядят – подальше от ужасных воспоминаний.
Тяжёлая судьба выпала на долю Ивана Даниловича. Голод, нищета и унижения – вечные спутники, мёртвой хваткой вцепились в него, опутали щупальцами, сплелись в паразитический хвост, тяжёлым грузом придавливали к земле. И сколько Романенко не пытался отсечь его, он тут же отрастал вновь. Казалось, и не человек он вовсе, а мелкая, скользкая ящерка. Существо, обречённое пресмыкаться перед всеми только для того, чтобы выжить.
Иван Данилович так и не женился. Не хотел обрекать  семью на  испытания, через которые прошёл сам.
Когда вспыхнул пожар революции, не раздумывая, примкнул к частям Красной армии.
На горизонте замаячил призрак коммунизма, и Ивану Даниловичу,  ободряюще  подмигнула надежда. Вот она, наконец – то  реальная, единственная  возможность  сбросить старую  шкуру.  Надоевшую и постылую,  как дырявый, прохудившийся  зипун.  Хотелось войти в жизнь новую обновлённым, чистым и свободным, словно из парилки. Очистившись душой  и телом, влиться в струю себе подобных, начать строить новую жизнь своими руками. А руки рабов способны на многое. Им не привыкать. Иван Данилович, не колеблясь,  сделал свой выбор. Ни один человек не должен был, по его мнению, испытать в своей жизни того, что пришлось испытать ему. Впервые, он поверил в себя. И  никакая сила, никогда,  не смогла бы его переубедить в том, что он заблуждается.
Родился Иван Романенко  в имении, расположенном на краю Умани,  вблизи  парка «Софиевка».  « Софиевку», иначе как сказкой, назвать нельзя.  Райский уголок на земле, созданный руками крепостных. Ничего подобного Иван Данилович не встретил на протяжении  своей жизни.   Ещё ребёнком, он издалека  любовался огромным, завораживающей красоты и мощи, водопадом.
 Польский магнат Станислав  Потоцкий построил это чудо для своей жены Софии. Граф настолько был обворожён красотой этой женщины,  что, не задумываясь,  пожертвовал  ради неё  многомиллионным состоянием, собственной головой  и Родиной. 
Крепостные крестьяне, под руководством военного инженера Людвига Метцеля, за 6 лет превратили долину реки Каменки  в один из лучших парков Европы. Придумала сказку София Потоцкая.  При строительстве, по её замыслу,  использовались сюжеты римской и древнегреческой мифологии.
Бассейны и пруды,  водопады и фонтаны.  Гроты, Елисейские поля, скалы, шлюзы.  Остров Любви, подземная река  Стикс.  Тысячи редчайших экзотических растений и кустарников, привезённых с  разных концов света. Аллеи и парки украшены  скульптурами античных философов и греческих богов.
Так, кто же эта женщина, ради которой граф был готов на любые жертвы?
  Жизнь Софии загадочна и таинственна, со временем ставшая легендой. Для одних она была распутной девкой греческого происхождения. Для других – символ мудрости, женственности и загадочности. А кто – то называл её Матой Хари, на свой вкус перекроившей карту Европы. Как бы там ни было на самом деле, не вызывают сомнения неоспоримые факты её интереснейшей, и полной приключений жизни. Она много путешествовала, занималась  дипломатической миссией. О целях её путешествий можно гадать сколько угодно, но звание русского генерала, которое София получила в возрасте 27 лет, наводит на определённые мысли.
 Эта редчайшей красоты женщина была вхожа во все знатные дома Европы. Софии Витт (по первому замужеству) оказывали своё покровительство многие знатные мужи того времени :  Король – Станислав Август, Король  Пруссии – Фридрих 2, Австрийский император – Иосиф 2, Людовик 18, Карл 10,  и др. Она была вхожа во все знатные дома Европы. Одаривали её своей милостью, и дорогими подарками Мария – Антуанетта,  и Екатерина 2.
 София была правой рукой Григория Потёмкина. Когда  царской России стало не по нутру, что Польша приняла первую Конституцию, София отправляется в Варшаву с намерением соблазнить графа Потоцкого, и склонить его на сторону Екатерины. Граф, ослеплённый красотой Софии, подписал акт  конфедерации, тем самым подписав  и собственный приговор.
 Так София, будучи замужем за Юзефом Виттом, стала женой графа  Потоцкого. Станислав выкупил любимую женщину  за два миллиона, и все трое остались довольны сделкой.  Софии не помешало, и не явилось препятствием то обстоятельство, что у графа к тому времени было 11 детей от второго брака. Так же, как не  помешало впоследствии заводить внебрачные связи с другими мужчинами, будучи замужем за графом Потоцким. Граф тяжело переживал измены, провёл остаток жизни в монастыре, и не пожелал проститься с женой даже перед смертью. Тем не менее, оставил ей в наследство многомиллионное состояние.
 В полном одиночестве, презираемый соотечественниками, забытый семьёй, Станислав Потоцкий  не раз прокручивал в памяти историю своей жизни.
В отличие от Ивана Романенко, ему посчастливилось родиться  в обеспеченной семье.
В Галичине семье Потоцких  принадлежало сто с лишним сёл и местечек. В 1772 году произошёл раздел Польши, и Галичина перешла к австрийцам. Потоцких не устраивало такое положение дел, и они обменяли свои владения  на Звенигородское староство, которое принадлежало  маршалу конфедерационного сейма Понинскому. В придачу  получили ещё владения в Киевском воеводстве. Столицей владения стал Кристинополь, и Потоцкий построил там огромный роскошный дворец.
 Если говорить о роскоши, то стоит упомянуть о прислуге Потоцких. На службе состояло  30 дворян. Дворецким служил князь Четвертинский. Имелась своя дворцовая стража – казаки, пехота, драгуны, уланы. Войско было одето в мундиры  полков короля Станислава – Августа, и содержалось, естественно,  на средства Потоцких. Действующая власть и капитал, во все времена, связаны брачными узами.
В  замок съезжались магнаты со всей Польши, наслаждались  развлечениями, отдыхали от дел праведных.
Отец Станислава, Киевский воевода Франц Салезий, возлагал большие надежды на единственного сына. Станиславу исполнилось 20 лет, и настало время подумать о его женитьбе. Кто может стать счастливой избранницей молодого обеспеченного человека? Конечно же, только та, кто своим приданным приумножит действующий капитал. Выбор родителей был сделан  в пользу Юзефины Мнишек, дочери Краковского кастеляна.
Как известно, любовь не поддаётся никаким математическим формулам и расчётам.
 Станислав влюбился, и его выбор заметно отличался от дальновидных родительских планов.
По соседству с владениями господ Потоцких находилось небольшое имение Комаровских. Комаровские считались дворянами низшего звания. У этих господ была дочь – красавица Гертруда. Станислав и Гертруда полюбили друг друга, но так как о подобном союзе не могло быть и речи, они тайно обвенчались, против воли родителей Станислава.
Семья Станислава была в ярости от дерзости сына. Отец решил исправить это «недоразумение». Приказал командиру дворцового войска похитить Гертруду, силой увезти её во Львов и заточить  в монастыре, в дальнейшем намереваясь расторгнуть брак с разрешения его святейшества папы римского. Видимо, и папа римский был не чужд человеческих слабостей.
Получив приказ, шляхтич Загурский ворвался со своим эскадроном в усадьбу Комаровских,   несчастную похитили, завернули в пуховые перины, положили в сани и увезли. Проезжая по лесной узкой дороге наткнулись на движущийся навстречу  крестьянский обоз. Пришлось уступить дорогу. Чтобы не было слышно криков о помощи, удерживали девушку силой, накрыв пуховиками. Подвод было много, пока проехали, Гертруда задохнулась. И не только она. Как впоследствии оказалось, девушка ждала ребёнка.
Непредвиденные обстоятельства испугали холопов. Пришлось избавляться от тела. Не придумали ничего лучшего, как сбросить труп в пруд, намереваясь скрыть преступление. Нашёл убитую приказчик Потоцких. Он тайно зарыл тело, и за это его щедро вознаградили. Но, как известно, тайное -  всегда становится явным.
 Родители Гертруды начали судебный процесс, который длился шесть лет, и  стоил Потоцким огромных денег.
 В Галичине тогда стояли русские войска, командовал ими генерал Кречетников, который дружил с Салезием, и сделал всё возможное, чтобы эта история не имела продолжения. А что же Комаровские? С ними, попросту откупились. Они получили от Потоцких  местечко Витков и три села в Бельзском воеводстве.
Станислав тяжело переживал смерть возлюбленной. Пытался покончить жизнь самоубийством, но этой трагедии не суждено было осуществиться.
Через три года  Юзефина Мнишек стала женой Станислава, только счастья этот брак  не принёс ни Юзефине, ни Станиславу. Это был союз капиталов, а не любовный союз. И как показывает жизнь – не всё продаётся и покупается.
Для Софии граф построил сказку, но ему в этой сказке места не нашлось. Если у сказки несчастливый конец, это уже не сказка, это -  драма. Когда он это понял, без сожаления расстался со своим капиталом, и провёл остаток жизни в монастыре.
 Высшее общество осуждало  графа, считая его поступок безумным. И раньше, странное поведение графа, приводило в замешательство знать. Например,  нововведение, в обращении со своими крепостными. В специально разработанной для своих имений инструкции, в одном из пунктов говорилось: »Эконом должен к подчинённому (крестьянину) относиться как к человеку, но если он не может, что тяжело вообразить, то должен считать  крепостного за важнейшее имущество хозяина, которому он служит». В другом пункте говорилось, что крестьянин  должен жить  не в землянке, а в надземной хате, которую обязан сам построить.  Эконом обязан следить  за тем, чтобы каждые 6 лет на крестьянском дворе высаживались новые плодовые деревья, а в оврагах, и  других непригодных для пахоты землях высаживались быстрорастущие деревья – ивы и тополя, для своих нужд. Постепенно, в имениях Потоцкого крестьяне переводились на генеральный чинш, освобождались от всех повинностей, и за это обязаны были выплачивать своему хозяину деньги. В свою очередь, помещик, используя наёмный труд,  обязан был платить крестьянам. Такая форма отношений  была выгодна крепостным, и содействовала развитию их хозяйственной инициативы.
На Украине Потоцкому принадлежало около полутора миллионов гектаров земли. Работало на него сто тридцать тысяч крепостных. Ежегодная прибыль составляла три миллиона злотых.
 Вся его жизнь прошла в роскоши, и лишь избавившись от этой роскоши, он получил абсолютное душевное успокоение. На исходе жизни,  обращаясь к небув своих молитвах, просил неистово освободить его и всех людей от самого большого зла на Земле "... убереги от богатств материального, награди богатством душевным, ибо тяжек золотой крест, не для Человека он, а для искушения его".
  Иван Данилович не мог знать интимных подробностей семьи Станислава  Потоцкого. В  разное время они жили, в разных условиях, но в одном месте.  Красноармеец  Романенко в  тот момент, когда впервые увидел Софиевку, понял для себя одну важную вещь: « И Ад, и Рай на земле люды роблять своимы рукамы».
 Если граф, для своей любимой женщины, смог воплотить в жизнь сказку, почему он, Иван Романенко, не может? И пусть, пока это только мечта, игра воображения. Но нет такой силы, запретов и ограничений, которые бы могли остановить неограниченную фантазию, и мощнейшую энергию полёта человеческой мысли.  Слишком разные возможности у него и графа, но цель  то - одна. Разница лишь в том, что  Романенко не претендует  на  роскошь.  Он будет вполне  счастлив,  если  у него получиться воплотить в жизнь такую сказку, в которой,  у каждого человека на земле, будет собственный дом, и каждый день на столе - свежая буханка хлеба.      
 
  Глава 18
           На "нет" и суда – нет…
 
      - И, як жэ цэ можно? А шо народ скажэ? Шо робыться, прости,  Господи! – Тимофей Данилович вытирает платком вспотевшую лысину, нервничает.
     - А я что сделаю? Вот распоряжение губисполкома об  изъятии церковных ценностей. И  я обязан выполнить распоряжение, чего бы это мне не стоило.
     - Поймы, Сергей Иванович, нельзя цёго робыть.  Люды сами, своимы рукамы строилы, ходять, моляться. Кому с цого худо?
       - Голодает народ в стране. Хлеба не хватает. У попов загашники трещат, и делиться они не собираются. Простой люд откликнулся на призыв, проявляет сознательность, несёт последнее. Церковь помалкивает. Значит надо самим наведаться. По моим данным, у них есть чем нас порадовать.
Через два дня в церковь села  Раздолье нагрянула комиссия в составе: Сергея Ивановича Кравцова,  представителя ЧК – Михайлова и Андруха, местного коммуниста.
Священник Городецкий, заведовавший раздольненской  церковью, встретил комиссию на пороге храма. Он суетливо, по – лакейски,  распахнул дрожащими руками двери:
      -  Прошу вас, товарищи, проходите. Вы сами можете убедиться, насколько беден наш приход.
Кравцов, не обращая внимания на попа, вошёл в церковь, огляделся по сторонам. На иконостасе несколько старинных икон. Одна из них, « Борис и Глеб», неярко поблескивает серебряным окладом. Сергей Иванович, изучающе прищурился, прицениваясь, достал из кармана клочок бумаги, протянул Городецкому:
      - Пиши расписку, что в церкви никаких ценностей нет.
      - Я ничего подписывать не буду! – замотал головой священник.
      - Начинайте обыск, - кивнул Кравцом членам комиссии, и подошёл ближе к иконе « Борис и Глеб», рассматривая святые лики, усмехнулся:
      -  Нет ценностей, говоришь? А это что? – резко выкрикнул, обернувшись, и схватил попа за бороду, - может,  и бороды у тебя нет?...
       - Неси молоток и клещи,  - приказал  Андруху.
  Крестьянин вышел во двор, достал инструменты,  лежавшие в  телеге, и занёс в церковь.
     - Снимай ризу! – приказал ему Кравцов.
     -  Я не буду трогать икону, я не могу,  -  заупрямился неожиданно Андрух.
      - Почему это ты не будешь? Как это, не можешь? – побагровел  Кравцов.
      - Если я цэ зроблю, Бог отнимэ у мэнэ руки и ноги.  А хто ж тоди хлиб  добувать  для моих дитэй  будэ? - Андрух  швырнул  инструменты на пол и вышел из церкви.
      - Прости  Господи! Прости и помилуй, дурака старого. Не виноватый я…заблудывся..., -  шептал Андрух, торопливо семеня по дороге к дому.
 Вечером того же дня, он пришёл в волком и сдал свой партбилет.  Для него события сегодняшнего дня стали  последней каплей, определившей дальнейший  выбор.  Он и раньше не принимал душой многие поступки представителей новой власти. Эту церковь он строил собственными руками. Здесь приняли обряд крещения  его дети, сюда он ходил каждый церковный праздник, ставил свечки за упокой своих родителей. Став коммунистом, посещать приход перестал, но с Богом воевать  боялся. Обходил церковь стороной, и тайком, на всякий случай, крестился.
Серебряный оклад снял чекист Михайлов. Остальные иконы  интереса у комиссии не вызвали. Осталось  осмотреть  алтарь, но поп преградил путь к алтарю:
                - Не имеете права!  Это святое место и войти сюда может только священнослужитель!
Кравцов выхватил наган:
                - Не отойдёшь – пристрелю на месте!
На алтаре ничего ценного не нашли.  Под  полотняным ковриком, в полу обнаружили лаз в подпол.
Тайник был богатый. Конфискованные ценности вывозили на двух подводах. Один медный колокол весил два пуда. Золотых и серебряных изделий изъяли больше двух пудов:  ложки,  чаши для причастия, подстаканники, тарелки, мирницы…
 Чекист, сразу же Городецкого арестовал, и вместе с конфискованным имуществом,  отправили в Исилькульский ЧК.
 Бывший коммунист Андрух, через несколько дней стал церковным старостой села Раздолье.


.

 

          Глава 19 Не восход солнца
 


           Боец Лукашин охранял вход в землянку так же зорко, как верный пёс охраняет своего хозяина.
 Если разобраться, отношения  командира и подчинённого такими и являлись.
Судьба свела их вместе ещё на Кавказском фронте, почти с первых дней мировой войны.
     Капитан Загурский командовал 4 сотней. На отлично закончил в Москве Александровское училище, а затем и Офицерскую кавалерийскую школу. И вот, война, будь она не ладна. Против судьбы, как известно, не попрёшь. Никому ещё этого не удавалось. Расценил, как должное, свой крест и капитан.
     Приняли бойцы нового командира не сразу. После первой атаки и состоялось боевое крещение.
    "Свой!" - отметили все, без исключения.  Не смотри что - "белая кость". Отчаянный, дело своё знает. За чужие спины не прячется, в сотне не рукоприкладствует, что тогда было обычным делом, сплошь и рядом. Дистанцию, конечно  держит, а как иначе? Одним словом — прижился.
    Они были абсолютно разными. Как по происхождению, так и по образу жизни. И совершенно не похожи внешне.
  Загурский — молод и образован. Когда Лукашин  увидел нового командира в первом бою, у него сразу отложилось в голове " Красивый, как бог, и отчаянный как чёрт. Таких всегда забирают первыми. Сколько их приняла уже русская земля... Им бы  детей рожать — сильных и умных, а оно вишь как?"
    Однажды Лукашин поймал себя на мысли, что всякий раз волнуется, если Загурский, по каким - либо причинам задерживался в полку. Не находил себе места, пока тот не возвращался обратно.
    -  Сожрут же, и не подавятся. А он совсем дитё.  Куды ему против волков. Охо — хо — хо...
     Загурский тоже, что называется прикипел к Лукашину. Ценил за ум, проницательность, солдатскую смекалку и доброту. А её так не хватало везде. Война.
    Двадцать первого декабря 1914 года Загурский, вместе со своей сотней атаковал колонну турок и захватил знамя  восьмого Константинопольского полка. За что и был награждён орденом Св. Георгия.
   В январе 1915 был отмечен  Георгиевским золотым оружием за сражение у деревни Еникей. За боевые заслуги своей сотни имел честь представляться императору в январе 1917 года.
    И, вдруг, революция.
   Никто не мог понять толком, что происходит: ни генералы, ни офицеры, ни бойцы.
На войне всё понятно. Вот он — фронт, вот враг, назад ходу нет.  Здесь же началось не пойми что. Солдат натравливали на офицеров, самосуды стали обычным делом, офицеров арестовывают и казнят без суда и следствия, агитируют за новую республику страны Советов. Сулили не иначе как рай на земле. А слова - то какие в листках: свобода, равенство, братство. Попробуй тут устоять, не купиться. Такого ж сроду не было, чтобы уравняли в правах солдата и офицера. Никаких теперь "благородиев", все на равных. И как следствие -  повсюду неразбериха и хаос.
     Пока Загурский соображал что к чему его перекрасили. Вместе с сотней.  Теперь он стал командир 4 сотни Красной армии.
         Весь 1918 год и начало 1919 скакала боевая сотня по дорогам революции, зализывая всё новые и новые рубцы не только на теле, но и в душах.
     Пять дней назад сдали Осинники. Отступили на 40 вёрст от противника. Предстояло переформирование и новое наступление.

       - Куды? - преградил путь красноармейцу Лукашин.
      - К командиру!
       - Не положено! Оне отдыхають.
   Вся сотня знала, что по - лукашински "оне отдыхають" означало — командир ушёл в глубокий запой. За грубое нарушение дисциплины Загурскому грозил трибунал, но бойцы относились с пониманием к  слабости  командира и всячески прикрывали.  Уважали, ну и под шумок, сами отрывались по - полной.
        - Что с табором делать? - не унимался боец.
         - Ждите!- стоял на своём Лукашин. 
     Вдруг, из - за двери раздался крик:
     - Лукашин! Лукашин, каналья!
     - Слушаю, ваш, бродь!
       - А , по харе?!
     Виноват, товарищ командир!
      - Докладывай!
     - Гуляють... — вздохнул Лукашин, стараясь не глядеть в глаза офицеру.
   - Пьют, говоришь? Это правильно...  Я, пожалуй, тоже выпью...
    - Пётр Иванович! Не надо б — взмолился Лукашин.
      -  Отставить "не надо"! - поднялся из — за стола Загурский. Потянулся за четвертью с самогоном. Плеснул в алюминиевую кружку, залпом, в один присест выпил.  Наполнил кружку снова и протянул Лукашину.
      - Я при исполнении, товарищ командир.. - замялся боец.
      - А я приказываю, пей!
Лукашин выпил, утёрся ладонью. Стоял и гадал, чем закончится очередное, как он для себя обозначил  "брожение сердца" командира.
     - Садись — хмуро произнёс капитан,  кивком указывая на стул, и сам сел за стол, напротив.
   Красноармеец подчинился. Какое - то время, молча глядели друг другу в глаза.  Лукашин отметил для себя, что "лекарство" возымело действие: глаза командира заблестели, взгляд стал осмысленный.
       - Ты в Бога веруешь? - вдруг спросил, глядя ему в глаза Загурский.
Лукашин растерялся от такого вопроса, замешкался, не зная, что ответить.
        - Был такой грех, товарищ командир...
         -  Какой же это грех, Лукашин? Неверие всегда считалось грехом.
         -  Комиссары сказывають — поповские выдумки всё это. Чтобы, значить, простой народ в кулаке держать и кровь с людей пить.
        - Комиссары сказывають — передразнил, протяжно растягивая слова Загурский. А сам что думаешь?
        -  Мне думать не положено. Я боец и должен делать, что прикажуть.
        - А что же ты тогда к полковому попу бегал перед атакой, вроде бы такого приказа не было?
      - Ну ходил, кто спорить. Слава Богу, жив пока.
        - Опять Бога поминаешь? Что — то не пойму я тебя. Так, веруешь или — нет?
      - Отпустите, товарищ командир — взмолился Лукашин.
Капитан протянул руку, взял со стола наган, и пока Лукашин соображал как выкрутиться и уйти от ответа, офицер не целясь, взмахнул рукой и нажал на курок. Пуля вжикнула поверх головы бойца и впилась в противоположную стену.
    - Ну?!
Лукашин начал лихорадочно расстёгивать ворот  гимнастёрки.
       - Вот! - потянул за нитку и показал крест, - делайте, что хотите! Воля ваша.
      -  А чего же мы тогда целый монастырь в расход пустили? - Загурский устало потёр рукой виски, - новой власти приказ выполняли - так?. А где же эти, обещанные — свобода, равенство, братство? Получается, нехристи мы с тобой , Лукашин. И никакие кресты нам не помогут. Так - то, брат...
 А знаешь почему? Да потому что, рядом другие лозунги и призывы: разделяй, властвуй, подкупай. Вот и получается. Никогда не быть: ни свободному, ни равному, ни божескому.
     - Власть новая, да люди — старые. Вот в чём спица, - произнёс Лукашин.
      -  А что ж такое, по — твоему, "разделяй", как ты это понимаешь?
Лукашин молчал. Загурский впился в него взглядом. Пауза затянулась, рука  командира потянулась к нагану. Мысли Лукашина вмиг зашевелились:
       - А это, как вернусь домой, первым делом к Леонтию горбатому наведаюсь. И, прямо с порога: " Давай, Леонтий, делись!  Пока я на фронте за тебя кровь проливал, настала твоя очередь. Не отдашь по доброму — кровью умоешься. Потому как, кто не умеет делиться — того завсегда делють.
     - Вот видишь?! А, говоришь — братство!
     - Брат родной, да карман не одной, - задумчиво произнёс боец.
- А сколько тебе надо, Лукашин, чтобы душа твоя в спокойствии находилась?
   - Что — душа? Куда я  - туда и душа.
     - А если кричит, сопротивляется?
     - Глушить требуется, успокаивать, значит. Что б поперёд меня не высовывалась, брожение сердца не наводила.
   - Чем глушить? Есть ли средство, посильнее твоего "брожения"?
Лукашин покосился на бутыль, но не осмелился озвучить мысль. И тут его озарило:
     - Да, хочь бы и песней! Всю жизнь так было. А значить — не зря. И проверить можно, хоть чичас. Под Калиновкой табор задержан, до выяснения. Самое время !
      - Зови!
Пока Лукашин выполнял приказ, Загурский,  ещё пару раз выпил, не закусывая, пытаясь унять противную дрожь, справиться с которой никак не удавалось. Скрипнула дверь, в землянку вошёл Лукашин  и старый цыган, с цыганкой. Старуха, не вынимая изо рта дымящую трубку, внимательно прищурившись, разглядывала командира.     Загурский никак не мог справиться с лихорадкой во всём теле. Под взглядом старухи он почувствовал себя ещё более неуютно. Быстро перевёл взгляд на цыгана:
   -  Куда путь держим, ромАлэ?
     - Мы люди вольные, командир. Сейчас на запад, а там — как бог даст...
       - Какие же  вы вольные, ромалэ? Прикажу расстрелять — кончится ваша воля!..
    - Давай пагадаю, сирдешный? - вмешалась цыганка. Думай, ни думай - будит то, чиму быть. Когда наперёд знаешь, сон крепше. Руку давай.
  Был бы трезвым, отправил бы с миром цыган и думать забыл. А тут...
      - Смотри, - протянул руку .
Старуха начала разглядывать ладонь одной руки, попросила показать вторую. Что — то переваривая в голове, несколько раз пыхнула трубкой и начала:
   - Живёт в тибе, сокол, золотая птица. Свет от иё сильный. Такой силы, что сама ослепла. Мечется  по клетке, калитку ищит.
  -  Найдёт? - усмехнулся, перебивая цыганку Загурский
 - Найдёт... обизательно найдёт. Ещё и солнце ни встанит. Торопить нильзя. Спешка здеся - пуще ниволи. Назад ходу нету. Захлопнится калитка навсигда.  Закружит птицу багряный хоровод. Так закружит - остановиться нильзя. Останавить  - можно. Там где есть вход, всегда  выход имеится.
    -  Знать бы, где тот выход, - устало выдохнул Загурский.
 Он закрыл лицо ладонями, словно отгораживался от всего мира, в котором ему было так холодно и  неуютно. Упершись локтями о стол, сидел  притихший, неподвижный и абсолютно раздавленный тем, против чего бессилен оказался даже алкоголь.
Лукашин жестами дал понять, чтобы впустили цыган.
    - Кхаморо, ромалэ, кхаморо, - загомонили вокруг.
     Заколыхались юбки, заплакала гитара, зарыдала скрипка, поплыла песня.

 " Ой да не будите, меня молодого...... Ой да пока солнышко, ромалэ да не взойдёт....

    Душа Загурского вдруг вздрогнула, а это была именно она -  его душа. Он сразу это почувствовал. Почувствовал, как  что — то затрепетало в нём, забеспокоилось и тут же отозвалось на призыв соединиться. Слиться  с чем — то таким же необъяснимым, но таким волнующим и трепетным, противится которому было невозможно, и препятствовать - бесполезно.
     -" Вот оно! Царство абсолютного блаженства, - поразился своему открытию капитан, - " Возможно, нечто подобное происходит, когда сливается душа с душой любимой женщины... Однажды я  узнаю и это, - откуда — то прокралась  мысль. Но думать не хотелось. Стало так хорошо и легко. Он всё бы отдал, что у него имелось, за возможность остаться здесь навсегда.
   Лукашин махнул рукой. Удалялась, постепенно затихая песня, а Загурский так и сидел,  обхватив голову руками.
  Старый солдат понимал - тревожить нельзя. Командир сейчас далеко, очень далеко. Он сейчас там, куда входить без спроса  никому не полагается...

      - Лукашин! Лукашин, каналья!
      - Слушаю, товарищ командир!
       - А, по харе?
       - Виноват, ваш бродь!
  Лукашин, с просонья, сразу не заметил, что командир уже при полном параде: бодр, подтянут, чисто выбрит. Словно и не было ничего вчера. Хотя, почему — вчера? Солнце ещё не взошло.
      - Прикажи трубить сбор! - коротко распорядился.
      Проходя вдоль строя бойцов, Загурский внимательно вглядывался в лица своих подчинённых. Словно хотел запомнить всех, и каждого по отдельности.
    - Вы служили верой и правдой мне, Царю и Отечеству, - чётко и внятно произнёс. Я благодарю вас за службу и предоставляю полную свободу. Если кто — то захочет пойти за мной — препятствовать не стану, но и неволить никого не имею права.
        Капитан круто развернулся, вскочил на коня, которого держал под уздцы его верный рыцарь Лукашин, и не оглядываясь, взял курс на восток.
- По кооням! - раздалась команда, как только бойцы осознали, что произошло на самом деле. И все как один рванули следом за командиром.

   В один из дней января 1920 года капитан Загурский сидел за столом и что — то писал.  Вдруг, ни к кому конкретно не обращаясь, задумчиво произнёс:
          - Всё замешано на алчности, предательстве и крови....
Лукашин подумал, что у командира опять начинается "брожение", и что с утра надо бы раздобыть лекарство.
Утро для капитана не наступило. Среди ночи Лукашина разбудил звук выстрела...
            
 Старый вояка рыдал и не стыдился слёз. " Ну, как же так: берёг, берёг и не уберёг".
       Теперь Лукашина ничего не держало в полку. Насмотрелся и навоевался.
 Сразу же, после похорон командира он дезертировал. Пять месяцев добирался до дома в Раздолье. Успел - таки перекрыть крышу своей землянки, а через 2 месяца был арестован и приговорён к расстрелу за связь с контрреволюцией.
 

 

 

 
 

     Глава 20
                Освобождение

 Зима не знает жалости. Завьюжит затяжными буранами, запугает  крещенскими морозами, лишний раз носа на стужу не высунуть.  Самое время передохнуть,  ведь с весны до глубокой осени - спины не разогнуть.  Да, куда там! Зимой тоже на печке не улежишь. Мужикам – хлопоты по хозяйству, худоба да инвентарь. Бабам – готовка, пряжа  и холсты. Только успевай поворачиваться. А тут, как снег на голову – образование. Грамотные люди молодой Советской власти  понадобились.
 Дом кулака Соловьёва, после конфискации,  выставлялся на торги, но не нашлось желающих его купить. На выселки, всем  миром  семью провожали, жалели  по -  человечески. Все, без исключения.  Да и - боязно.  Сегодня -  Соловьёва, завтра – неизвестно кого. Вот и сгодился дом для общего дела.   
 « Ученье свет, неученье – тьма» - написано мелом  крупными буквами на классной доске в начальной школе.
  Хозяйка  школы – Ольга Михайловна Кравцова. Жена  секретаря волисполкома. Образованная барышня, красавица. Родом из  далёкой Москвы. На такую любоваться - не уставать, а уж слушать  - не переслушать.
 Повалил народ  в школу, от мала  до велика. Не смотри, что в учебной  комнате холодина,  пар изо рта валит.  Народу набилось до отказа.  Все сидят в верхней одежде:  дети, бабы и мужики. Внимательно слушают Ольгу Михайловну.
               - Мы не рабы, рабы немы, - диктует учительница...
 Ученик   старательно выводит буквы на доске, все остальные внимательно следят за учебным процессом. Ольга Михайловна поясняет:
       - Советская власть  освободила вас от эксплуататоров. Теперь вы свободные люди, сами себе хозяева.
                - Я сам  соби  хозяин? – уточняет Иван Павич, мужик лет  пятидесяти. Нахмурил чёрные кустистые брови,  пытается ухватиться за ускользающую мысль. Решает непосильную для его простого ума,  задачу.
                - Та тихо, ты! – шикают на него со всех сторон, - слухай,  шо тоби кажуть!  Сыды ото мовчки.  Розумие вин.
                - Ага! И шо за народ? Сказано – освободылы, значит – освободылы. Чёго по сто раз спрашувать?
                - Чёго вы лаитесь, як собаки? Я хочу  умного  чёловика спросыть. Если мэнэ вжэ раз освободылы, и я сам став хозяином, от кого мэнэ ще надо освобождать?
               - От  сэбэ! – не выдерживает Поля Васичко, - нашо оттяпав  от мого огорода кусок зэмли, а? И нэ прыстанэшь. Крычить  - так и було. А я шо, нэ знаю, дэ була мижа? Скажы спасибо, шо в мэнэ нэма мужика, вин бы тоби показав. Курдюк чёртив!
              - Ось, бачила? – скрутил фигу Пачин и суёт  в лицо Поле, -  Чёрта лысого тоби пид бок!  Цэ ты скажы спасибо мэни.  Я в порядки содэржу твою мижу, хоть комусь с цого польза.
            - « Хоть комусь», - передразнивает  Поля, - гляньтэ, люды добри, шо робыться?  Вин захапав мою мижу, имие с нэй пользу, и я ще  спасибо довжна ёму казать?  Кровосос! Тэбэ освобождать без толку.  Тэбэ вбыть мало, гада!
             - Тише, товарищи, тише! У нас урок, а не собрание. Успокойтесь! – стучит указкой по столу Ольга Михайловна.
      - А чёго вин? Всэ ему мало. Так и норовыть, у кого б лышку  оттяпать. Таких, хоть заосвобождайся. Якэ було мурло, таким и подохнэ.
                - Чёго ты лаисся, Поля? Та чи тоби жалко ? Ныхай чёловик садэ, як есть чим садыть. В тэбэ ж пустый закром. Будэ зэмля гулять, та сорняком заростэ, - вступился за Ивана  старик Гудилин.
                - Ну да! Щас. Розумиешь. Свою и  отдай ему, як такый жалистный. Заростэ травой – скосю, та козу выкормлю, до вас за милостыней не прыйду.  Мужыка в мэнэ забралы, а щас и мэнэ хочитэ со свиту сжи – и – ить, - заголосила Поля.
 Бабы сочувствуют, кивают согласно, утирают  набежавшие слёзы. Мужики потупили головы, помалкивают.
Учительница вздохнула, взяла со стола маленький медный колокольчик. Зазвенел звонок.
                - Все свободны, товарищи! До завтра…
 
В одной из хат, на печи,  сидит Любушка  Клочко, плаксиво канючит:
                - И я хочу в школу, мамо.  Павлинка,  вжэ  два дня ходэ, а я колы?
                - Пидождь  трошкы, доню. Ныхай вона ще раз сходэ, а тоди ты побижишь. Шо ж мы зробымо, если в нас одни валянкы на троих.
Девочка вздыхает, смотрит на промёрзший угол закутка  печи, соединяющий печь и стену. Слюнявит палец, и  царапает по изморози ещё одну чёрточку. Завтра она, здесь же, нацарапает крестик, а потом  ещё два. Вдруг,  Павлинка  захочет её  обмануть?
   -  Скорийше  б настало  цэ - "завтра»,  - думает  Любюшка,  улыбается и зажмуривает глаза. Надо быстрее  уснуть,  чтобы не проспать завтрашний,  счастливый день.
 
    Глава 21
              Перестройка

  - На сход, товарищи, на сход! – проводят  подворный обход представители кресткома, созывая людей на собрание.
 К трём часам дня  в школе набилось полным – полно народа. Многие  притащили с собой деревянные табуретки, рассаживаются  в школьном коридоре. В помещении  запах лежалой одежды, тяжёлый,    керосиновый чад  новых валенок,  скрип дублёных, кожаных полушубков. Мужики дымят крепчайшим самосадом, бабы лузгают жареные семечки, беззлобно подначивают друг – дружку.
          - Товарищи! –  поднялся с места Сергей Иванович,  - сегодня мы собрались, чтобы  решить  несколько  очень важных вопросов. Хочу вам представить наших гостей, - секретарь  указал на двух мужчин, сидевших  за столом.  -  Эти товарищи – представители аграрной науки.  Как вы знаете, в стране народ голодает и от крестьян требуется  приложить максимум усилий, чтобы обеспечить людей хлебом. С таким подходом, как раньше, мы  не справимся с поставленной задачей.
Крестьяне притихли, перешёптываются  друг с другом, но помалкивают, вслух не высказываются. Некоторые, хитро прищурившись, недоверчиво поглядывают на аграриев.
        - Слово для доклада предоставляется  товарищу Демидову. Прошу Вас, разъясните людям преимущества науки в управлении сельским хозяйством, - обратился Кравцов к Демидову.
  Валентин Иванович поднялся, прокашлялся и начал  доклад.
             - Исследовав несколько крестьянских подворий, мы, с Семёном Антоновичем  сделали неутешительные выводы. При таком подходе к труду, крестьянским хозяйствам не подняться на тот уровень хозяйствования, чтобы его результаты труда полностью удовлетворяли нужды отдельно взятой семьи. Об излишках и речи быть не может. Скот содержится в холодных помещениях, кормление ведётся без весов -  на глаз,  силосная масса отсутствует в рационе, корм задаётся на пол. Живность  не разделяется по возрастным и половым признакам.
      - Так,  всю жисть так было! – выкрикнул с места Гера Корнеев, - чё же, мы не знаем,  как надо с худобою управляться?  Чудно!
      - Ага!  Для сэбэ хватае и ладно. Чёго мы довжны за всих думать?
Со всех сторон послышались возмущённые выкрики, зашумели, заспорили крестьяне. Демидов поднял руку, успокаивая толпу:
            - Да поймите вы! До тех пор, пока будете хозяйство вести по – старинке, животноводство будет малопродуктивным, и даже убыточным. Без научного подхода ваш труд неэффективен! Вы неосознанно  эксплуатируете себя, обесценивая свой труд. Нужно грамотно,  подходить к вопросам  хозяйствования.  Как в животноводстве, так и в полеводстве. Это вопросы государственной важности. Не так просто правительство  проводит новую экономическую политику. Для тех, кто будет внедрять в свои хозяйства новые методы хозяйствования, государство предоставит помощь. Многие крестьяне уже используют сенокосилки, лобогрейки, самосброски,  сноповязалки. Значительно облегчают свой труд.
        - Дэ гроши брать на ваши машины?  – выкрикнул с места  дед Шиш.  -  На их ще надо навчиться робыть!
Словно, только этого вопроса и ждали, со всех сторон послышались выкрики.
     - Оно нам надо?
     - Ага! Каже чёрти знай шо. Мы сами як оти машины!
Демидов подождал  пока люди выскажутся и продолжил:
        -  Государство предоставит вам кредиты на сельхоз технику, инвентарь, сортовой материал, породистый скот. А дальше,  от вас зависит, насколько умело вы сможете воспользоваться государственной поддержкой.   
         - Знаимо мы ваши кредиты! Без штанцив воны нас оставлють. И так перебиваемся с хлиба на квас, а тоди и цёго нэ побачим !
       - Робы, не робы, всё одно тоби - шиш!
        -  Я согласен вести хозяйство по новому, -  поднялся Авдей Спиридонович Крутояров, -  мне без техники туговато. С одними бабами много не урвёшь.  Человеку за машиной не угнаться, хочь лопни. Чего ты лыбишься, Ёся? – пригвоздил взглядом деда Шиша, -  что  ж ты ко мне на мельницу  зерно несёшь, а не перетираешь вручную, а?  То – то. Сиди тихо, да вникай, чего тебе умный человек толкует.
 Дед подскочил, словно ужаленный:
    - А тоби, Авдей всэ мало? Всёго нэ хапнеш,  хоть перекрутысь через голову.  Гляди, шоб очи не выскочилы от натуги…
      - А тута, кому што по нраву. Сам себе исподнее  не справишь, никто тебе его с неба не кинет - сколь ни проси. На Бога надейся, а мозгами кумекай, ежели они не набекрень, -  сердито сверкнув глазами в сторону Шиша,  Авдей Спиридонович сел на своё место,  процедил сквозь зубы, - пакость, а не мужик.
      - Правильно  Авдей  толкует, - поднялся Макар Караваем, - работаем, как проклятые, из нищеты не выбиваемся. Да разве ж это дело? Наука помощь сулит – грех не принять. Чего тут думать? Умные люди  за нас уже подумали. Я, как и Авдей: за науку, за машины, а значит и за лучшую жизнь.
Все с интересом смотрели на Макара. Будто увидели его впервые. Никто никогда не слышал, чтобы он,  не то что –  много говорил, а вообще -  разговаривал. Жил человек рядом, трудился, детей растил, а какой он, этот человек, никто не знал. Но каждый, кого не спроси, мог сказать, не сомневаясь –  хозяин. А таких мужиков переселенцы уважали. На них равнялись, им  доверяли, и пытались соответствовать.
     - Вот! – воскликнул Демидов, - человек правильно рассуждает. Хотите лучше жить – работайте с полной отдачей. Государство вам поможет, а вы поможете государству. Только при взаимной поддержке можно улучшить свою жизнь, и восстановить страну после военной разрухи.
Возвращались по домам крестьяне,  крепко задумались. Всё сказанное на сходе для них -  ново, и непонятно. Спешка в таком деле – не лучший советчик. Многие решили повременить, приглядеться. Слишком долго нужду маяли, чтобы вот так, запросто, впихнуть свои головы, понадеявшись на  «авось». Но, нашлись и отчаянные. Объединились, понимая – в одиночку с нуждой не справиться, и начали осваивать новые методы хозяйствования. Через несколько лет, хозяйства этих крестьян, из статуса  бедняцких перешли в  крепкие середняцкие хозяйства. Наглядный пример односельчан подействовал на остальных намного лучше, чем все агитационные мероприятия.
 Новая экономическая политика уверенно внедрялась в жизнь, только, и человеческий фактор никто,  и  никогда не сможет отменить. Нашлись и такие крестьяне, которые по – прежнему  продолжали нищенствовать, несмотря на поддержку односельчан, и помощь, предоставляемую правительством. 


           Глава 22

После гибели Прасковьи Макар Караваев  всё никак не мог свыкнуться со своим горем.  Слепая, не проходящая тоска,  вновь, и вновь  возвращает  в прошлое: » Почему так нескладно сложилась жизнь?  И можно ли обижаться на Бога, да роптать, когда  пять пар внимательных глаз  глядят прямо в душу, а сказать нечего? Как же оставаться сильным, если сил нет?  Господи! В чём провинился перед тобой? Подскажи, как выдержать всё, что выпало? А может, всё ж, виноват?  Так,  хлебай  данность, молча, не суетясь. Отчего ж – не убывает?»…
Поднялся затемно.  Лежи - не лежи, каша сама по себе  на стол не вскочит. Оделся, зажёг каганец. Машинально, по привычке, глянул в окно.
 Январский мороз, упиваясь собственным превосходством, резвясь, разрисовал оконное стекло, почти полностью. Словно в насмешку, оставил нетронутой узкую полоску, у самого верха.
 Макар  постоял у окна, пристально  вглядываясь в темень.  Наконец,  узрел -  мигнул слабый, едва различимый огонёк в хате  напротив.  « Не спит…», - отметил для себя.  Повернулся,  и пошёл разжигать,  уложенные с вечера,  в печи поленья.
Утробно завывает в трубе ветер. Остервенело  гонит по земле позёмку. Со свистом,  ухарски, подхватывает не схваченную настом снежную крупу.  Швыряет,  наотмашь, засыпая всё кругом: хаты, дворы, протоптанные стёжки и перелески. Буянит гуляка.  Душа праздника захотела, свободы. Несколько дней пощады не жди. Буран.
Макар не особо расстроился непогоде. Он, как и все рачительные хозяева, раньше позаботился о себе. Сенцы у него просторные: одна дверь ведёт в жилую половину, вторая – в кладовку, а из кладовки – в тёплый сарай для скотины. Всё под одной крышей.  Нет надобности,  выходить во двор. В метель главное,  чтобы входную дверь не замело до самого верха.  Иначе, в собственной   хате окажешься  затворником. 
Затрещали,  разгораясь,  дрова. Ожила печь.  Загудела недовольно в ответ ветру.  Сердится  за  непрошеное вторжение, заставляющее менять привычный уклад, играть по чужим правилам.
 И в жизни так, - подумал Макар и криво усмехнулся, -  Да и есть ли она, эта свобода?...
Живой дух заструился по хате, заполняя пространство. Зашипела, забурлила вода в чугунах.
Макар засыпал в один чугун пшеничную крупу.  Густо посолил, помешал деревянной ложкой варево, и сдвинул ухватом поближе к краю. Пусть упревает. Пока сыновья проснуться, дойдёт до нужной готовности. В другом чугуне томятся, свекла и морковь. Разводи овощной отвар кипятком, вот тебе и чай на весь день. Притворив печную заслонку, засобирался на выход.
Заворочался на печи Фёдор, сладко зевнул, протирая глаза. Свесил  босые ноги:
    -  Чё, батя, пора?
    - Лежи. Буран разбойничает. Я сам проверю скотину, -  Макар нахлобучил на голову шапку – ушанку, и вышел из хаты.
 Первым делом решил проверить, не привалило ли снегом входную дверь.  Клацнув щеколдой, потянул дверь на себя. Огромный сугроб перекрыл выход почти полностью, оставив небольшой просвет. И, слава Богу. Есть возможность выбраться без посторонней помощи. Просунув в свободное пространство лопату, барахтаясь, выполз во двор, и стал откидывать лопатой снег. Хоть и бестолковое дело, а всё ж польза. Через час, полтора, опять засыплет, но к тому времени,  будет, кому отбиваться от снежной бури.
            -   Ох! Сибирь, Сибирь. И ласкова ты бываешь, как матушка, и сердита  как мачеха, - размышлял вслух, пробивая снежный коридор, и изредка поглядывая  на соседскую хату.
Убогую, ссутулившуюся землянку Марфы засыпало  почти полностью. Две узкие полоски мерцающего света, из окон, смотрящих на улицу, да тоненькая струйка дымка из трубы, сшибаемая  бешеным ветром, усиленно сопротивляются выкрутасам зимы. Всем своим видом доказывая « Подумаешь, метель! И не такое видели».
- Эх, птаха ты моя, птаха. И тебя сейчас освобожу, - вдруг, непроизвольно вырвалось. Произнёс,  и сам испугался своих слов.
То, что сидело глубоко в сердце, казалось навечно спрятанным  и замурованным, само по себе вдруг взорвалось, освободилось от прочной оболочки, напомнило о себе, с ещё более мощной силой. И что удивило – на душе стало легко и свободно. Как же долго он гасил в  душе эти чувства, запрещал себе даже думать об этой женщине. Боялся смотреть в её сторону, чтобы худая молва не коснулась её, кривотолки не изводили, и сплетни бабские беду не накликали.
Оберегал от пересудов, по – мужски: достойно, и без лишней суеты.
Видел, как бьётся с судьбой, словно жаворонок в клетке. Помогал тайно, как мог.
 Поди  узнай, чьих рук дело?   Надеялся, что ни она, ни кто другой, никогда не узнают о его помощи. Да разве  женское сердце обманешь?
 
 
 

.
       Глава 23.

 Не думала,  не гадала Марфа Клочко, что счастье её, бабье, окажется таким коротким. Но видно, завидовать могут не только на Земле.
Вдовья доля – что чертополох у обочины. Глаз всем мозолит, да не всякому по зубам колючка.
 Вот и Марфа цепляется за соломинку, сопротивляется нужде, да обиде на весь белый свет. Пытается выжить, не согнуться. Успокаивает  себя:
  -  Война дуже всэ путае. Кругом, не пойми шо робыться. Можэ и Стёпа найдэться.  Сжалься, Господи! Поможи.  Спаси и сохрани его, Господи..
 Молится Марфа, просит божьей помощи, ждёт мужа, надеется на чудо. Только чудеса, быть может, и случаются, но не для всех.
Осенью вернулся домой Иван Лукашин.  Марфа, как только узнала новость, кинулась к хате Лукашиных. Бежит, а будто стоит на месте, таким долгим путь кажется. Хозяина дома не застала – страда. Каждые рабочие руки на вес золота.
 На следующий день Иван сам наведался. Потоптался неловко у порога,  подошёл к столу, уселся на табурет. Огляделся по сторонам, боится Марфе в глаза глянуть. Всё отводит взгляд, словно виноват перед ней. Муторно ему, до тошноты   – с дурной вестью пожаловал. С чего начать разговор не знает.
Она поняла без слов. Но сознание не хочет мириться со страшной догадкой:
             - Ну!? Кажы шо знаешь, аспид? – почти выкрикнула.
     - Не жди мужа – то, баба. Не рви себе душу…   И ему покой нужен. Намучился, чего уж…   И немчура газами травила нещадно, и вошь окопная грызла без жалости, да и свои благородии крови выпили немеряно.  А, поди ж ты – почитай, всю войну, пуля - дура мимо фьютькала. Радовались каждому прожитому дню, что обманули костлявую.  Да видно, небесной братии видней – кому жить, а кому в степях гнить. У них там свой расклад. Одно скажу.  Самолично, штабелем в общей могиле укладывал Степана, вместе с другими. Вот этими руками и землёй закидывал.
Иван закашлялся надсадно, хлопнул ладошками себя по коленям, поднялся из – за стола:
     -  Утешить хотел, да слов не подберу. Вот… Прости меня, Марфа. Ээх!
 Пока Лукашин  выжимал из себя по капле слова, Марфа сидела молча, не шелохнувшись.  Комкала в руках край передника, последних слов фронтовика уже не слышала. Нарастающий, всё заполняющий звон придавил, не даёт возможности шелохнуться, парализовал сознание.  И только обрывок фразы пульсирует колокольным перезвоном: »землёй закидывал.. землёй закидывал…»
     - Ох ты, боже ж мой! – воскликнул Иван, взглянув на Марфу. Подскочил, схватил за плечи, удерживая, чтоб не упала с табурета, - совсем сомлела баба. Ты поплачь, покричи. Поголоси по бабьи, авось полегчает…
Потянули унылые дни скрипучую телегу вдовьей жизни. Плачь, не плачь – не прибудет,  пока не подсуетишься. Да разве ж можно высказать всё, что на душе у одинокой женщины, обласканной только собственным горем.
Крутится веретено в натруженных руках, мотает суровую нить бабской доли. Одному - обнова на день грядущий, другому  – возможность с голода не пропасть. У правды жизни оттенков много, да цвет один – всем жить хочется. У кого – то на поле от солёного пота холщовая рубаха коробится, кто – то должен в эту рубаху пахаря обрядить. А ну - ка  разберись, кто тут главней.
 Если бы хлебный каравай мог говорить, он бы поведал миру,  сколько судеб человеческих намешано в его квашне.
 
         Глава 24 Контрибуция

Ползут безрадостные дни, сменяя один другим, и только Марфина жизнь не меняется. С весны до поздней осени работает в наймах. Зимой, не разгибая спины, перерабатывает чужую шерсть, лён и коноплю. Когда в твоих руках находится не только своя жизнь, опускать их права не имеешь
Судьба – горемыка не пожалела её, а вот природа – матушка, не поскупилась на краски. Такую б красоту, не в крестьянскую одежду обрядить, а в шелка - царица! Только, что Бог даёт, то и носить будешь. И носила. Что свои руки смастерят, то и хорошо. Надеяться не на кого.
Примечала помощь неизвестного благодетеля, поблагодарит мысленно, вздохнёт тяжко.
Вдовьи ночи чуткие. Короткие  и тревожные, как нежданная весть.
 Ветка калины, потревоженная гулякой ветром, хлестко стукнет в стекло и в миг, вздрогнет,  затрепещет сердце, гулко противясь постороннему шуму. Разбудит дремлющую память, и уж не понять –  сон ли это,  явь?
 Поле, волнующееся под тёплым  ветром, налитые молочной спелостью  злаки.  Золотистое, ржаное море, а средь колосьев – васильки, синие – синие…Дух захватывает от пряного запаха летнего разнотравья.  Конца края не видно хлебной житнице смыкающейся на горизонте с небом, и вдруг, Степан…Откуда взялся? Как могла проглядеть?
      - Стооой!  – кричит Марфа, бежит следом, пытается догнать мужа. Почему же не слышит, не оборачивается? Будто и не идёт, а плывёт к горизонту, и нет ему дела до того, что происходит вокруг.
   - Ну, куда ж ты, Стё-паа?! – закричала что есть мочи,  и проснулась.
 Подушка вся в слезах, сердце готово выскочить из груди. Как же измучил её этот сон.
 Однажды, почти настигла Степана, протянула руку, чтобы ухватить за плечо, развернуть, заглянуть в глаза и спросить: "Шо ж ты до дому не идёшь?"
Степан обернулся, и Марфа испугалась, отдёрнула назад руку. Со спины – муж: его широкие плечи, загорелая мощная шея, светлый вьющийся волос, а лицо…Чужое лицо, незнакомое.

 Утром молилась усерднее обычного, просила Господа избавить от зачастивших видений, но молитвы не помогали, и она решилась сходить к Самсонихе. У ворожеи на все случаи жизни верное средство имеется.
Бабка выслушала,  молча, не перебивая. Прошамкала что – то,  неразборчивое, усмехнулась, уточняя:
   - Привечала ночами мужа - то?
  Марфа опустила глаза, вздохнула. Не рассказывать же, как являлся среди ночи. Усядется в углу, на лавке. Сидит, молчит. Ждёт, пока не  протянет она  руки. И, вот он, рядом. Такой, как и прежде: нежный и ласковый. Будто и не было ничего: ни войны этой, проклятой, ни похоронки.
 Просыпалась счастливой, не хотелось верить, что всё это - просто сон. А потом, вдруг перестал приходить. И другое, изнуряющее видение. Это поле, которому нет конца и края. Куда зовёт за собой?
-  Живой  к  живому тянуться должен. Не отпустишь – за собой уведёт. Гляди, - разложила гадалка на столе карты, - вот он, Король – твоя новая судьба. Всюду рядом. Вроде, как - есть, а вроде бы и – нет. В твоих руках его счастье. Твоё – за его спиной. Но не радуйся шибко. Недолгое оно, как и утренние росы. Доля твоя, незавидная..
     - Шо ж далее? Скажи, не таи.
     - Живи одним днём. Другого такого не будет…

Не прошло и недели, как на пороге Марфиной хаты объявился напророченный Король.
 Не местный, из пришлого люда. Как судьба забросила в эту глухомань – тайна. Рассказывать о себе не любил, но был не беден: и земля у него, и скотина, и инвентарь. Жил в доме кулака Горпинского.
 Лев Фадеич Горпинский исчез бесследно  два года назад, по доносу неизвестного доброжелателя, в коем сказывалось, что Горпинский – контра. Будто, обзывал новую власть «бесштанной контрибуцией», и что штаны, этой самой контрибуции никогда не носить.
 Никто не знал, что такое контрибуция, но все знали, что такое – штаны. А без штанов ходить никакой власти не полагалось. Льва Фадеича, на всякий случай, изолировали, от греха подальше. Дом выставили на торги, но свои сельчане купить не решились.
 Купил Филипп Мефодьевич Ступа – человек скупой не только на слова, но и на душевную щедрость. Подозревали, что и холостякует он именно по этой причине.  Злые языки утверждали, что и донос – его рук дело. Позавидовал, мол, на дом Горпинского, чтобы самому не строиться, вот и выдумал небылицу.  Местные жители, сроду,  такого слова не слыхали. А Лев Фадеич мудрствовал всё больше собственным горбом да руками, словоблудием заниматься у него времени не было.
         - Добрый вечер, хозяюшка! – улыбнулся Филипп Мефодьевич, - Разрешите пройти в ваши апартаменты?
Марфа возилась у печки, обернулась на голос. Пришелец обомлел: стройная, раскрасневшаяся от жара, чёрная тугая коса  уложена короной вокруг головы. Тонкие брови вразлёт, а глазищи карие блестят так, что сердце Филиппа Мефодьевича бешено заколотилось: « Хороша чертовка! Ох, и хороша!».
 На огонь насмотрелась хозяйка, но «король» принял сие на свой счёт.
  - Вот - с, в гости пожаловал к вам, любезная, не прогоните? – заискивающе пролепетал.
  - Смотря с чем пожаловал… Шо за дела у вас до мэнэ, наночь глядючи?
 -  Так и есть, красавица, именно дела - с..
 - Проходьтэ к столу, в ногах правды нету.
 Гость не заставил себя уговаривать. Скрипя новыми кожаными сапогами, прошёл к столу. Уселся на табурет, обвёл глазами хату:
  - Да - с, не густо у вас, прямо скажем – бедновато, Марфа Леонтьевна!
  - Зато – свое, не краденное… А вам шо за интерес до моей хаты?
Филипп пригладил напомаженные волосёнки, заёрзал, замешкался. Не ожидал, что окажется -  не так проста, как предполагал.
 - Видите ли, уважаемая Марфа Леонтьевна, я хотел вам сделать предложение…
Филипп Мефодьевич достал из - за пазухи початую бутылку самогона  и поспешно поставил на стол:
   - Скажу прямо. Вы женщина вдовая, я тоже одинокий.  Надо объединить  усилия, помочь друг – другу, так сказать, чтобы наши жизни не были столь пресными  и однообразными…
Гость  поднялся, замаячил по хате взад – вперёд, объясняя обоюдную заинтересованность сторон совместного предприятия.
Марфа мало что разобрала из его словесных загигулин, и когда Филипп на минуту замолчал, уточнила:
    - Вы, Филипп Мефодьевич,  свататься прыйшлы?
    - Ну что вы, Марфа Леонтьевна! Зачем нам эта кабала – семья? Это же, чистой воды -   обывательщина, пережитки прошлого. Я вам предлагаю совершенно новый вид отношений между мужчиной и женщиной.  Вы сами убедитесь, насколько выгоднее и приятнее данное общение. Я богат, вы - бедны. У меня есть то, что нужно вам, у вас - то, что необходимо мне. Вы одариваете меня своей благосклонностью и выполняете работу, которую  предложу. Я буду за это вам платить. От вас требуется: дверь ночью не запирать, чтобы я мог беспрепятственно к вам войти, а так же -  не распространяться о данной связи.  Приходить к вам буду ночами, предпочтительно – огородами, дабы  не компрометировать ваше доброе имя…
  - Слухай сюда! - прервала его Марфа, - я, конешно, проста людына, но отличить белый гриб от мухомора  пока ще  можу. Если мени хтось дуже потребуется, то я сама до ёго пиду. И не огородамы, а через всю улыцу, и белым днём. Собырай монатки, хлюст, бо выкину за ворота, як кота шкодлывого!
   - Грубить изволите?! Вам надо спасибо мне сказать. Да - с, именно так.  Не каждый день вам будут делать подобные предложения. Природной красотой надо пользовать умело, тем более – это единственное, что у вас есть…
   - Ах ты ж, гад! В мэнэ ще есть и руки, - Марфа метнулась к печке и схватила ухват, - Мотай витсель, поки я оцим рогачём не прищемыла твою даскалку!
Филипп метнулся к двери, отворив, выкрикнул:
- Пожалеешь, баба, на коленях приползёшь – не прощу! Издохнешь с голода, вместе со своим выводком!
 Марфа схватила со стола бутылку, размахнулась, и швырнула вслед непрошеному гостю. Присела к столу и горько заплакала.

На печи колыхнулась занавеска. Любушка с Полинкой, протирая сонные глаза, удивлённо уставились на мать:

- Мамо! Чёго цей дядько до нас прыходыв?
Марфа утёрла слёзы, поднялась, подошла к печи. Погладила по волосам девочек:
  - Чёго прыходыв? Мабудь, молоко в голову ему вдарыло….
 
 
    Глава 25. Коммуна
               
Макар Караваев, подумав не один день, сам предложил Авдею Крутоярову  совместно вести хозяйство. У Авдея – мельница, у Макара – сыновья. Объединившись в страду, сеяли и убирали урожай совместно. Об излишках приходилось только мечтать, но  не бедствовали, на жизнь хватало. Суровые условия сблизили двух хозяйственных мужиков, только, друзьями они так и не стали. Вроде бы - одного социального уровня, оба посадские, повидали лиха, но относились друг к другу настороженно. Время диктовало свои условия.
    - Что думаешь, Авдей? -  спросил как - то, во время перекура, Макар, - надо что – то делать. Не дадут нам житья, сколь не отбрыкивайся.
- А чё тут думать? Ты, как хош, а я повременю. На кой мне их колхоз?  Коммуна сколь продержалась? То – то. У меня семья, я об их думать должен. Всё  через пень – колода!
- Оно так..  Опять налог в пять раз подняли… Как теперь выкрутимся? Не по силе ноша… Ишь, как хитро всё устроили. Кредиты и льготы – токо беднякам. А ежели Бог не дал ума, кредитом не восполнишь. Лени не меряно у некоторых, а жить хотят на равных. Опять же, бесхозяйственность. А как без этого? Не своё, чужое кругом. Можно и как попало.
  - Не коммуну жалко, людей.  Остались без харчей на весь год. Хочь, с протянутой рукой по миру иди. Эх, ма!. Не верю, шобы Ганечка поджёг скирды. Хоть режьте, не верю. Сам же - трудяга, горбом знает,  как оно добывается.
   - Разное брешут. Поди узнай, когда смута кругом. А хлеба всем – дай. Вона, как начальство лютует. Планы у них,  по заготовкам, а тут как назло – где тонко там и рвётся. Понятно, рассусоливать не будут. Науку поддерживаю. Вишь, скоко от её пользы. На посевы гляжу – душе радостно. Когда такое было? А никогда! Токо,  людей загонять в колхоз, яко скотину в хлев – негоже. Сам должен кумекать мужик, что к чему, да «кумекалка» заржавела.
- Сказывают, пошло дело на лад, у тех, что в колхозы кинулись…
 - Может и так. Токо, и захребетников тоже хватает…
Новая экономическая политика набирала силу, уверенно следуя своим курсом, медленно и постепенно втягивая крестьянство в реформы преобразования.
Первая коммуна села Раздолье, под названием « Красная Зорька», по воле неизвестных  «благодетелей», превратилась в «Красный закат»  не успев, как следует взойти.
Стянули весной самые бедные раздольненские крестьяне со своих подворий чуть живую скотину, какой – никакой инвентарь, отсеялись с горем пополам. Государство помогло с семенами, небольшими кредитами. Осенью собрали неплохой урожай. По подсчётам, хватило бы и на свои нужды, и на посевную следующего года. Но не суждено было осуществиться задуманному. Не обмолоченные хлеба свезли на усадьбу  кулака Ганечки Краско. Сложили в скирды, в надежде обмолотить после страды. Охранять « общий объект», ночами поручили комсомольцам. Тёплой октябрьской ночью вспыхнула скирда. Народ сбежался к пожарищу, но хлеб спасти не удалось. Так  праведные труды нескольких семей превратились в обугленное пепелище.
Ганечку, сразу же, арестовали. По приговору « тройки» приговорили к расстрелу,  в течение 10 дней после приговора расстреляли. Ходили слухи, что  Ганя не виновен в поджоге.  Комсомольцы бросили не затушенный окурок, но свидетелей подтвердить данное утверждение не нашлось. Легче никому от этого не стало, разве что – истинному виновнику происшествия.

 Глава 26
                Жаворонки

 Весна  запаздывала. Солнце светило ярко, но тепла от него не прибавилось. Днём, с крыш капала скудная капель, ночами подмерзало, и в конце марта завьюжило не по – весеннему. «Сорочины» грянули, напоминая о себе затяжными буранами. Рано радоваться, надо ещё «сорок лопат» пережить. Накидает так, только успевай разгребать снежные завалы. Пора весну кликать, птиц зазывать.  Сорок птах,  по преданию, на своих крыльях её доставят.
Закопошилось спозаранку село, зашевелились хозяюшки, выскребая по сусекам да загашникам  ржаные заначки. Запахло в каждой хате квашнёй:  «жаворонки» пекутся, весну задабривают.
У кого в закромах веселей – выпечка пышней, где запасы скромней – хлебцы без затей.  А коль в хате пахнет бедой –  плюшки сдобрены лебедой.
 Без этого нельзя. Всё, как и в старину – с аппетитом изголодавшейся души: по теплу долгожданному,  солнышку ласковому. С надеждой на щедрый урожай, сытное будущее.
Марфа поднялась засветло. Праздник – есть – праздник. Растопила печь. Горько усмехнулась, вспомнив, что накануне израсходовала последние запасы.
 Худо жить тому, у кого ничего нет в дому. А « Сороки» требуют своё. Хочешь, не хочешь – надо идти просить, чтобы всё как у всех: с выпечкой, шутками да прибаутками.
  Наскоро оделась, решила сходить к Степаниде Крутояровой. Не христарадничать собралась, взаймы одолжить, в надежде отработать в будущем.
 У Степаниды три девки на выданье. Приданое надо готовить заранее, а лучше Марфы помощницы ей не сыскать. Стыдно идти на поклон, да делать нечего. Не по своей воле, а по чужой милости жить пришлось.
Когда счастливой была – дней не считала. Бывало по -  всякому: и холодно, и голодно, но не безвыходно.  Вместе со Степаном ушло из дома счастье, и следы их припорошило былобыльщиной. Сколь не зови – не воротится.
 Бунтует душа, а выхода не видать. Приняла нужда в свои объятья крепко, не вырваться. Кабы не четверо сирот на печи, так и жалеть не о чём. Голому собраться – только подпоясаться. Одна дорога к тракту, а там – что Бог даст. Да, куда ж с ребятнёй? Кто ждёт? В родной хате -  и стены  заступники…
Копошатся отравленные безнадёгой мысли, без просвета, без продыху. И вдруг, как вспышка -  озарение. Как же раньше не догадалась? И не надо никуда спешить. Вот же, всё – рядом. Только поплотнее, понадёжнее перекрыть печную трубу вьюшкой…и сразу – свобода: от дней постылых, от голодных, вопрошающих взглядов истощённых детей.
Последнее, что видела – всё то - же поле. Шепчет ласково, убаюкивает, словно в  колыбели.  Укачивает и успокаивает. Откуда льётся эта волшебная музыка? … И не различить, толи жаворонок поёт, иль сама она, после стольких лет, вдруг запела? А может, наконец – то душа перестала метаться в заточении? Притомилась, родимая, смирилась с безысходностью и  засыпает смиренно, прощается своей нежной мелодией, без всякой надежды быть услышанной…

   Глава 27


 В эту мартовскую ночь Макар долго не мог уснуть. Ворочался, с боку на бок. Приближаясь, весна ворошила тревожные думки. Грядущий сев беспокоил: « Как оно сладится в этот год, всё ли успеется, вовремя?». Семенной материал  – неприкасаемый запас, что б ни приключилось. Зерна, отмерянного на проживание, едва ли хватит до нового урожая. Придётся летом налегать на « подножный корм». Благо, и травы, и кореньев в лесу – только не ленись.
Хоть и замучила зима снегами,  для урожая  это - подарок небес. А планы у неба и пахаря редко  совпадают.
 За окном завывал ветер, остервенело, швырял снежную крупу в стёкла, напоминая о последних кутежах загостившейся зимы. Отголоски прощальных переплясов отдавались ноющей ломотой в суставах, выкручивая ноги и руки, не дали возможности уснуть. Так и промучился до утра, поднялся чуть свет, по привычке глянул в окно.
     Марфа уже хозяйничает. Видно, как из трубы тонкой струйкой выскальзывает несмелый дымок, тут же подхватывается бешеным ветром, и исчезает в снеговороте вьюжном..
Пока управлялся по хозяйству, растопил печь, наладил нехитрый завтрак, прошло не меньше часа. Вспомнил про «сорочины». Хотел отнести соседке муки на стряпню. Знал, что перебивается, да неловко ему набиваться. Просто так не возьмёт. Гордая. Покручинился, что с вечера не оставил у её порога тайком котомку. Буран бы запорошил следы. А теперь вот, не знаешь, как подступиться. И, вдруг, озарило. Пойти открыто, с просьбой. Так, мол и так, хозяюшка,  выручай. Не мужское это дело -  калачи.
Следов возле хаты не видно, знать, возится у печи. Нажав на щеколду, попытался открыть дверь – не поддаётся.  Решился осторожно постучать в окно. Ответа не последовало.
 Смутное чувство тревоги, неосознанно, подспудно напомнило о себе.  Недобро заворочалось под сердцем. Может, не одна? А он ломится не прошеным гостем, с утра пораньше. И всё же, какая - то неведомая сила заставила   настойчиво постучать в деревянную раму. Тишина. Что такое? Почему не открывает? Он же видел, топилась печь, значит, хозяйка не спала. И детей не слышно. Такой стук и мёртвого должен пробудить. Не раздумывая, разогнался и со всей силы толкнул плечом дверь. С первого раза не получилось. Пришлось выбить дверь ногой. Заскочил в горницу и остолбенел. Не сразу понял, что произошло.
Марфа, в верхней одежде, лежала на деревянном топчане, стоявшем рядом с печью, не подавая признаков жизни. Макар подскочил к ней, сорвал с головы платок, приложил руку к шее. Прислушался, и у самого вдруг, перехватило дыхание, резко брызнули слёзы из глаз. « Угар!» - промелькнуло в сознании, - быстрее на свежий воздух.  Подхватил её на руки и кинулся из хаты на улицу. Положил  прямо на снег,  метнулся назад в дом, чтобы вынести  детей. Как  дополз до хаты соседей, он уже не помнил, но сил хватило дотянуться до окна, постучать, и на вопрос выскочившего соседа, теряя сознание, прохрипел: « Марфа!». ..

   Глава 28

                Считать врагами

После пожарища коммунары приуныли не на шутку. Безответные,  вечные вопросы: «Что делать, и куда податься?» висели в воздухе, что тяжёлые тучи перед грозой. Предстоящую зиму не пережить, это было ясно всякому. Жизнь заставила искать иные источники дохода.
 Многие заколачивали  крест-  накрест окна, бросали хаты и уезжали на строительство железной дороги Петропавловск – Акмолинск – Караганда.
 Так крестьянин, волею судьбы, превратился из пахаря в «грабаря». Лощадь,  самоопрокидывающая тележка (каламашка), и совковая лопата  - рабочий инструмент артельщика. В основной массе  – казённый.
 Трудились грабари на износ, с утра до глубокого вечера, но богатым, ни один из них не стал. Хватало едва на пропитание.
Несколько семей добывали свой кусок хлеба на Кузбасском угольном бассейне, однако прижиться там так и не смогли. Почти 30 лет обустраивали свой надел земли, быт, жилищные условия, и опять пришлось искать лучшей доли в чужом краю. А родные места не отпускали так просто. Прикипела душа к своему дому, звала обратно, и сил противиться этому не было. Да и где кто кого ждёт? Родной угол, даже пустой  - милее и надёжнее чужого, постылого. Если родился хлебопашцем, привык работать на земле, под землю пойдёшь только по принуждению.
Почти на треть опустело Раздолье. Сиротливо взирали пустыми глазницами окон брошенные усадьбы. Но жизнь не останавливается, ни на секунду.
Те, кто остались, по – прежнему, работали не покладая рук. Унывать времени не было. Хотелось жить, а  значит, нужно  трудиться до седьмого пота.
До 1924 года – борьба за выживание. С 1924 года начинается рост посевных площадей, увеличивается поголовье скота. В 1925 - укрепляется советский рубль, жизнь крестьян постепенно налаживается. Используются сельхозмашины, значительно облегчающие крестьянский труд. Власти хвалили тех, кто брал кредиты, вёл своё хозяйство на научной основе: применялись машины, сортовые семена, породистый скот. Такие хозяйства назывались « культурными». Стало понятно всем, что село идёт по правильному пути развития.
Со второй половины 1927 года начался « классовый подход» к выдаче кредитов, и обложению налогами. Кредиты и налоговые льготы предоставляться стали только самым бедным слоям населения.  Крепкие развитые хозяйства обложили повышенными налогами. Эти изменения в законодательстве сразу же снизили темпы хлебозаготовок.
Приобретение машин и оборудования напрямую зависело от экспорта хлеба за границу. Это ставило под сомнение успех индустриализации страны. Правительству пришлось искать пути выхода из хлебного кризиса. Родилось мнение, что крестьяне придерживают хлеб, и взвинчивают цену на него. Сразу же было направлено указание на места: « Арестовывать спекулянтов, кулаков, и прочих дезорганизаторов рынка и политики цен».
Из Москвы выехали проводить чрезвычайные меры особые уполномоченные. Началась раскручиваться спираль «чрезвычайных мер и репрессий». С конца января и весь февраль 1928 года проводились аресты крестьян, показательные суды над ними за невыполнение заданий по сдаче хлеба государству.
Не под силу было выполнить крестьянским хозяйствам плановые задания. Ни слабым, ни середняцким, ни кулацким. Урожай 1928 года – ниже среднего, плановое задание – выше среднего. Хлебозаготовки продолжались всю осень и зиму 1928 – 1929 годов, но план выполнили всего на 30 процентов. В марте был объявлен снова ударный декадник по заготовкам хлеба.
Посланные в сельские советы уполномоченные докладывали, что у крестьян осталось хлеба только на посевную, но из губернии шли указания, что « можно найти десятки махровых кулаков», на которых необходимо наложить дополнительный налог, и хлебозаготовки продолжались.
Секретарь Кравцов сидел, склонившись над  письменным столом, в своём кабинете, доканчивал писать постановление. Поставил последнюю точку в документе, вздохнул:
   - Завтра с утра, доведите до сведения председателей сельских Советов, данное постановление, - обратился он к Тимофею Даниловичу, сидевшему за соседним столом и начал читать вслух документ:
 « После окончания посевной, сразу развернуть хлебозаготовки, курсом решительного воздействия на кулаков, путём применения самообложения до пятикратного размера. В случае неуплаты производить описи и продажу имущества. За не сдачу хлеба объявлять политический бойкот, неплательщиков  считать врагами советской власти. 11 мая 1929 год».
  Глянув на своего помощника, произнёс:
        - Что скажешь, Тимофей Данилович?
       - А шо тут казать? Потяглася душа в ад, та там ей и мисто..
     - Либо грудь в крестах, либо  голова в кустах! –  попытался перевести разговор в шутку Сергей Иванович.
- Не кажда грудь достойна креста, не всяка голова бувае пуста, - вздохнул Тимофей Данилович, взял распоряжение и положил под стекло у себя на столе.   Завтра  предстоял трудный день, а сегодня ему  захотелось до чёртиков напиться.

 
         Глава 29.  За  - "всем"

20 мая, к Мартыну Лымарю, злостному неплательщику налогов, нагрянула комиссия. Проверив хозяйственные строения, и не обнаружив, не только ничего лишнего, а вообще ничего, проследовали в хату. Уж там – то можно найти, что конфисковать.
На лавке у окна, притихли, сидят рядком пятеро босоногих пацанят, с любопытством разглядывают вошедших.
Мартын, присев на корточках у печки, дымит вонючим, крепким самосадом. На скрип открывшейся двери даже не обернулся. Сгорбленная, худая спина изогнулась коромыслом, выпячивая полное равнодушие к происходящему. И только пальцы правой руки, зажавшие цигарку, чуть подрагивая, выдают волнение.
           - Доброго дня, Мартын Иванович! – бодро поздоровался  Федюня Скворец.
 Уже две недели прошло, как его приняли в состав кресткома. Федюня гордился своей должностью. Какая – никакая, а всё ж – власть. Причём, кусок хлеба – дармовой. Не то, что раньше. С коммуной промашка вышла. Зиму кое – как пережил, и хотел уже податься на поиски лучшей жизни, как предложили послужить новой власти. Федюня думал не долго. От добра -  добра не ищут.
 - Не дожив до вечера, и хвалиться нечего, - недовольно произнёс Мартын.  Шумно сделал последнюю затяжку, щелчком послал в печь окурок. Нехотя поднялся, потягиваясь, лениво зевнул.
  - Неча ломать камедь, и не таких видали! - истерично взвизгнул, как – то, совсем по -  бабьи, второй кресткомовец. – Кажи имущество, составлять акт изъятия начнём.
На печи закопошился дед Калита. Свесил косматую седую голову, подслеповато прищурившись, разглядывает незнакомцев. Силится  что – то сказать, но поперхнулся,  прокашлявшись, выкрикнул:
   - Земля треснула! И, растудыт же, вашу мать! Креста на вас нету?
   - И не будет, дед! Правильно мыслишь! Будя, народ дурачить. Поповским брехням конец пришёл.
    -  Портки снимать? Тебе, Федюня, в самый раз будут, - Мартын, тяжёлым, пронизывающим взглядом стрельнул Федюне в глаза. Чёрные зрачки сверкнули яростью, и в них чётко отразилась готовность. Одного неосторожного слова достаточно, чтобы перейти к действию.
Федюня быстро отвёл взгляд, подошёл к столу, вытащил из кармана листок бумаги и огрызок химического  карандаша Верное средство, при случае.
 Грамоте Федюня не обучен, но для солидности, теперь всегда носит в кармане письменные принадлежности. Хоть и недавно при должности, а уже успел заметить, какую власть имеет над человеком пустой лист: успокаивает  горластых, и мигом, усмиряет неугомонных.
В комнате воцарилась напряжённая тишина. Только, ходики мерно тикают, отстукивая прожитые секунды. Стрелки сошлись на заданном отрезке времени, хлопнула дверца на панели циферблата, и, высунувшись, кукушка настойчиво отсчитала: « Ку - ку, ку – ку, ку – ку..»…
  - Нуу! – Федюня гневно глянул на напарника, - што медлишь?
Кресткомовец подошёл к стене и, сняв с гвоздя ходики, положил их на стол. Обвёл взглядом хату. Вдоль правой стены,  стопкой,  лежат 6 струганных досок.  Намедни, Мартын занёс их, по настоянию отца  в дом,  для просушки. Дед Калита тогда пошутил, что не умрёт до тех пор, пока не увидит, в каком гробу ему доведётся лежать. Похоже, придётся теперь старику жить вечно.
Плюнув на стол, Федюня опустил в плевок карандаш, поелозил им в харчке, вытер о штанину и засунул в карман.
- Тычь сюда! – приказал Мартыну.
   - Зачем? – ничего не понимая, спросил мужчина, но всё же, подошёл к столу и опустил палец в синюю мокроту.
Федюня взял руку Мартына, и приложил влажный палец к бумаге, на которой чётко проявился отпечаток.
  - Инт…интр, - пытается вспомнить понравившееся когда - то слово Федюня, но, так и не вспомнив, махнул рукой от досады, -  вобщем, доски сам доставишь на склад. И гляди!  Вот где ты, у меня, - похлопал себя по карману штанов.
 Подхватив часы под мышку, мужчины  направились к выходу.
  - Дядя! – окрикнул мальчик. Спрыгнул с лавки и кинулся вслед комитетчикам, - отдайте «Ку – ку»! Нам надо..
Федюня обернулся на голос, и, исказив лицо строгой гримасой,  подставил к губам указательный палец:
      - Тсс! Забудьте про «нам». Теперь надо думать  за - « всем»!…


         Глава 30. Членовредитель

     К 1930 году аресты и суды над крестьянами приняли массовый характер.
 Судили за отказ вступать в колхоз, за невыполнение плана хлебосдачи, за отказ сеять хлеб, за убой скота в личном хозяйстве, за укрывательство хлеба, невзирая на обстоятельство – был ли этот хлеб у крестьянина, и почему вырезалась скотина.
 «Хлеб – любой ценой» - главный аргумент новой власти.
  30 января 1930 года было принято постановление " О мерах по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации".
 Меры предусматривали аресты и ссылки зажиточных семей на север, в необжитые места. Отказался вступать в колхоз - иди под конвоем на новое место поселения.
Кого ждала эта печальная участь?
   Большую часть крестьян в Раздолье составляли середняки, около 14 процентов хозяйств были зажиточными, остальная часть населения - бедняки.
  Зажиточный середняк имел в своём хозяйстве 3 – 5 пар волов, 2 – 3 лошади, 5 - 6 коров, несколько десятков овец, почвообрабатывающий и посевной инвентарь, лобогрейку, сноповязалку, молотилку конного привода. А если он имел ещё и мельницу (ветряк) или маслобойку, да дом под железной крышей, квалифицировался как кулак, с тяжёлыми для него последствиями.
   Маломощный середняк имел одну пару волов, корову, 3 -5 овец, борону, арбу.
Середняк имел то же, что и маломощный середняк, но к тому же ещё и лошадь, сеялку, лобогрейку, два или три воза.
  Бедняк имел только землю. Ни скота, ни инвентаря у таких крестьян не было.
 Жизнь поделила людей, словно овощи на грядке. Власть разделила крестьян на 3 категории. Главы семей, отнесённые к первой категории кулаков, подлежали аресту, члены семей - ссылке. Высылке подлежали семьи второй и третьей категории, но вместе с главами семейств.
   С 1929 – 1931 год в районе функционировала оперативная пятёрка по раскулачиванию, в сельских Советах действовала оперативная тройка.
  В сельские Советы постоянно шли директивы о судебной ответственности за поиски врагов, дополнительных списках по раскулачиванию. Предложения тройки рассматривались на заседании комитета бедняцко – батрацкого актива, партийных ячейках. Материалы отправлялись в райисполком, оттуда запрашивали дополнительную информацию, принималось окончательное решение на выселение, конфискацию имущества, и прочие репрессии.
  На каждого раскулачиваемого заводилось дело 1 – й, 2 – й, или 3 – й категории с указанием членов семьи, возраста, описания хозяйства, имущества, отношения к белой или Красной Армии, состава обвинения по заключению тройки и постановления о репрессивных мерах. На каждого выселяемого заводилась личная карточка. Все были лишены избирательных прав.
  В феврале, в Сельском совете на собрании бедняцко - батрацкого актива составлялись списки раскулачиваемых крестьян. В группу активистов входили в основном те крестьяне, кто в начале двадцатых годов составлял комитет бедноты. Эти люди, даже в благоприятные для крестьян годы, так и не выбились из нужды.
  Второй раз, в течение месяца собрался актив. Первый раз, в середине апреля составили список, который включал 17 семей. Отправили на утверждение в окружной исполком. Список признали «недостаточным», и указали райисполкому на слабую работу по выявлению кулацких хозяйств. Список « расширили» до 54 .
     - Липа Семён. Сдавал на отработку беднякам рабочий скот, - оглашает на собрании список Ёся Вердя.
    - Свидетельские показания имеются? – уточняют комитетчики,
     - Приложены свидетельские показания Василины Петра. За использование одной пары быков отрабатывал один день.
     - Следующий!
     - Тарасенко Карп. За сдачу в наем молотилки получил вознаграждение (миска капусты и крынка молока)…
   В течение нескольких часов участь нескольких крестьян была решена. Чтобы завершить намеченный список требовалось обозначить кулаком ещё одного крестьянина.
   - Предлагаю выселить деда Шиша, - поднялся Федюня Скворец.
   - За что его? – удивлённо глянули на Федюню активисты,
   - Я – власть? – вспыхнул Федюня, - раз так – уважай, будь добрый. Не уважаешь -  прямое свидетельство неуважения к члену власти. Это – раз.
 Всё лыбится, а глаза холодные, колючие. Хорошо, говорит, живёшь, Федюня. Гляди, мол, чтоб не сглазили, ненароком. Время нынче дюже трудное. На что намекает гад, а? Членовредительства засвидетельствованный факт. Это – два.
 Прямая ему дорожка на Кулай, выходит. По всем, как есть статьям.
  - Шо ты мелешь? – вступился за деда Степан Караваев, - наговоры всё. Ни в Бога, ни в чёрта он уже не верит. Точно знаю, сам как - то сказал. А ежели и ляпнул чего – так шутковал дедок. И что ж, под одну гребёнку? Я – против!
  - Так, может, ты – вместо него, недостающим? – ввернул  к месту Федюня. А то – давай! - сказал, как припечатал. Заступников больше не нашлось
Большинством голосов участь деда Шиша была решена не в его пользу.
  - Не пущу! – кричала Мотя. Расхристанная и простоволосая заслоняла собой мужа, и всё причитала:
- За шо вы ёго забираете? Вин же на голову слабый! Всю жизнь чужим умом жив: то – пановым, то моим.. Та чи вы подурилы вси? Откуда кулак выскочив? Завсигда - у батраках, и на тоби …пэрэиначилы..Шо робыться!
Объяснили обстоятельно, не торопясь:
  - Ежели б он был кулак, тогда б вас вместе, голубков – на выселки. А тут – хуже. Враг твой хозяин, опасный человек. Членовредитель! Поняла?! То – то...
   - Вредитель чёго? – ахнула Мотя, и растерянно, ничего не понимая, обернулась,
   - Ёся, про шо вин щас каже?... Ну скажи ты им. И хто ж такый оце всэ выдумав, Гос – по – диии….
 Старик молчал. Он и рад бы был ответить Моте, да только и сам ничего не понимал.
      

            
 

   Глава 31. Тройка      


       Предстояла уборочная страда и Макар, в очередной раз  объезжал на лошади свой надел, проверял посевы.
     Благодетельница осень сулила щедрый урожай. Стояли последние летние деньки. Солнце изо всех сил натужно заигрывало с уходящим летом, посылая на землю прощальные тёплые поцелуи. Оно выполнило своё предназначенье сполна: отогрело, взрастило, выпестовало всё, что брошено в благодатную почву, не требуя благодарности и почитания. Теперь, только не ленись: прими смиренно, сохрани да  приумножь, и себе и другим во благо.
    Южный надел в несколько десятин, простирающийся вдоль небольшого берёзового перелеска с солнечной стороны уже готов к страде.
 Тугие, наливные колосья  хлебной нивы раскинулись огненно - рыжим ковром к горизону. Самое время  жатвы, пока хлеба не уложило на землю непогодой. Надо спешить, а там, глядишь и на северных участках дозреет хлебушек. Не всегда намеченное сбывается, но тут уж, от крестьянина мало что зависит. Против капризной погоды не попрёшь. Знай подлаживайся под  её нрав  неугомонный.
     - Эх, погода - непогодушка! Вечная грешница, - ухмыльнулся в усы Макар, - не подкачай родимая, смилуйся напоследок, подсоби уж, расстарайся...
    Не сходя с лошади перегнулся через седло. Захватив между пальцев несколько колосков, сдернул верхушки усатых веретенец,  растёр меж ладонями, поднёс к лицу, принюхался, закрыв глаза.
           - Вот он, настоящий запах жизни - то! Сколь намешано  тут всего!... Видно, через тебя, зёрнышко, сам Бог чует нас, грешных. И радости и скорби людские у Него в ладонях, яко ты в моих. Крепким, потайным  узелком связано  меж собою всё - не вырваться! Что ж тужишься, человечишко? Всё в сторону норовишь, хрипишь загнанной лошадкой, кровавой пеной исходишь... А не по себе дерево рубишь, ох -  не по себе, глупый...
  Подув в ладони, освободил плоды - зерновки от чешуек и ости, положил очищенные зёрна в карман. Слегка колыхнул уздечку:
    - Но - оо, родимая, поспешай! Не время рассусоливать, перекатывать из пустого в порожнее. Посудачим на печи, когда спекутся калачи...
   - Не по нутру мне, батя, новая власть! Зря я послушал тебя и впрягся в это ярмо, -  не поздоровавшись, прямо с порога огорошил Макара  Степан, - что б соглашаться со всем этим, совесть в кармане держать  надо...
        - Охолонись чуток. Дай передохнуть малость... Марфа, собери на стол. Разговор с сыном у нас предстоит долгий.
 -  От себя разве схоронишься? - продолжал возбуждённо Степан, пока Макар молча снимал дождевик, ополаскивал руки. -  Желаю прямо в глаза людям глядеть, а не косить в разные стороны, яко волк, затравленный...
   - Зря, говоришь, отцову волю на себя примерял? Ну и где б ты сейчас был, ежели б не примкнул к этой самой власти? - Макар присел к столу, напротив Степана и тяжёлым, испытывающим взглядом впился ему в глаза. -  Власть не по нутру, так она не девка, на выданье. И переть супротив её - всё одно, что мочиться против ветра. Когда паны дерутся - у холопов чубы трещат. Слыхал про такое? Наше дело малое: меньше рассуждай, больше делай...
         - Так ты, что же - согласный?! - вспылил Степан. - А не ты ли меня учил всегда жить по совести?
         - Научал, как же! И живи! Кто мешает?
         - Не пойму я тебя...
         - А чего тут понимать... Ты у Панкрата Запашного свадебной тройкой правил. Вот на ней, на троечке, всё видать как на ладони. Можешь определить кто в упряжи за главного?
        - Коренник! Кто ж ещё? Быстрой, чёткой рысью метит, во главе всей упряжки.
        - С виду - так. А на деле? С боков - пристяжные. Неказистые лошадёнки, но дюжие. Галопом скачут, пришпиленные постромками. Одному без другого - никак. На всех трёх хребтах основное тягло. Потому - и уедут дальше и утянут больше.  А ну как, кажная - в разные стороны? Телега - ни с места...
 Нету ничего лишнего - то в жизни, сын , так же, как и главного. Всему на этой земле своя божья мета... Вот, гляди, - Макар подошёл к вешалке, вытащил из кармана плаща горсть зерна, раскрыл ладонь:
    - Все разные зёрнышки, и крупные и мелочь, а перемелешь - будет хлеб. Значит - и жизнь будет. Но и без половы хлебу не вызреть...
 
 
 


      Глава 32. Вредители

    Не оправдала щедрая осень надежды Авдея Крутоярова. Как ни изворачивался, не получалось и в этот год рассчитаться со всеми обязательствами перед государством.  Единоличник — твёрдозаданец обязан сдать хлеба в закрома Родины в три раза больше чем обычный крестьянин. До декабря спину гнул, не разгибаясь. И, слава богу, хлеб имеется. Вот он: просушен, обмолочен, провеен — полные закрома, да толку с этого совсем никакого. Рассчитаешься по заданию — нечем гасить задолженность по кредиту.
     Два предыдущих года — неурожайные. Волей — неволей пришлось крестьянину брать в  банке заем. Теперь готов отгрызть  собственную руку, а назад ничего не воротишь. В какую сторону не кинь — всюду должник. Голову сломал, 153 рубля взять негде, хоть сам рисуй. А это не баран чихнул - 153 рубля. Это - две лошади, или - 5 коров. А чем жить тогда, на чём пахать и сеять?..
   Ходит сумной, злой как чёрт. Досаду выплёскивает, как и водится, на домочадцев.

      - Ишь, мотово — сучье племя! Продыху от вас нету! Тут каждое зёрнышко на учёте, а она стряпню с утра завела. Дальше что? Зубы на полку? - присаживаясь к столу ворчит привычно.
   Степанида сняла со сковороды очередной блин, положила в тарелку, придвинула к мужу, усмехнулась горько:

  -   Ешь, давай! Наедай шею. Кто знает, кому на ней ещё ездить придётся. Охо — хо — хо…
    - Цыц, паразитка! Накаркаешь беду раньше времени, — Авдей с силой швыряет тарелку об пол. Вскакивает
      -    Утешила, твою мать! Сговорились вы все, что ли?
         - Упырь! Дубина стоеросовая! - не сдержавшись, выкрикнула. - Что ты уцепился за этот надел, как клещ? Сам упираешься до ломоты в костях, и нам житья нету. Много таких, твердолобых было, да где они все? Куда ж ты пихаешь наши головы? - Степанида закрыла лицо фартуком, зарыдала.
    Авдей схватил полушубок, выскочил за дверь.
   Утро обдало морозной свежестью. Ночной буран уже  угомонился. До неузнаваемости преобразилось всё вокруг. Будто небо, вдруг, опрокинулось на землю, прикрыло белоснежными кучевыми облаками всё привычное , до боли родное. Крестьянин наклонился, зачерпнул пригоршню влажного снега , сжал ладонь, что есть силы:
      - Эх, Господи, в чём виноватый перед тобой? - размахнулся и швырнул снежок в куст калины, обряженный в белоснежную шапку ночным кудесником.       Кустарник вздрогнул от неожиданности, просыпался лёгким шорохом снег, оголил припрятанные заначки калинника. Тут же, словно того только и ждали, почуяв добычу, слетелись со всех концов разбойники - воробьи. Весело, довольно зачирикали, радуясь нежданному завтраку.
       - Ах вы ж, дармоеды! И чем не жизнь, а? - Авдей сплюнул сквозь зубы, - не сеют, не пашут, знай себе — чирикают! А тут,  упираешься как проклятый  и всё без толку..
  Накинул на плечи полушубок, нахлобучил шапку, заскрипел широкими, размашистыми шагами к хате Макара Караваева. Чуть помедлив у входной двери, клацнул щеколдой:
      - Доброго здоровьица, хозяева! - пробасил с порога.
       - И вам — не хворать! Проходи к столу, сват, окажи милость, не побрезгуй!- поднялся из — за стола Макар. - А мы вот с Марфой, как раз чаёвничаем. Первая стряпня  нового урожая. Праздник души! Кабы каждый год был таким щедрым да милостивым. Хозяюшка, неси чего покрепше. Не часто, нынче, дорогие гости наведываются...
   Хозяйка засуетилась, расставляя немудрёную снедь, выставила на стол четверть с самогоном.
    Авдей снял у порога полушубок, засунул в рукав шапку, прошёл к столу.
Выпили, закусили, не спеша запыхтели самокрутками.
    - Что делать будем, Макар? - первым нарушил молчание Авдей Спиридонович, - это ж, не приведи Господи, что творится. Чем наша власть думает? Обложили со всех сторон, яки волков...
    - А шут его знает. Им там, на верху, видней. Одно знаю — куды нам против их? Вишь, к чему гнут? Когда табун прёт — под копыта лучше не попадать.
   - Не табун, пока. Глянь, кто в колхоз рванул? Голь перекатная, а гонору? Вчерась, Домовёнок перестрел и так, с ухмылочкой,  интересуется - "Ну что, Авдей Спиридонович, управился? Давай, поспешай, заждались уже!". В душе всё вскипело, но вида не подаю, а так, спокойненько, ему и отвечаю. "Не скаль зубы — то, Савва! Они ж, ненароком и выскочить могут, за ненадобностью. Жевать - то, скоро, всяко ими нечего будет". На том и разошлись. Вот таким только дай волю.
      - Свои кулачат, свои, - кивая головой, согласился Макар. - Что с народом сделали... Зачерствели души от злобы лютой, ощерились. Никогда не узнать наперёд, кто и когда  ядом на тебя прыснет
   Неожиданно для всех, явился домой дед Шиш.  Окопался в собственной хате, как в крепости. На улицу носа не высовывал, а дверь входную, даже днём запирал на засов. Мотя, всхлипывая, делилась своим горем с соседями:

       - И так був слабый на голову, а щас совсим спортывся. От людэй ёго отвернуло...
    Ровно через неделю арестовали восемь мужиков с 29 хутора, и под конвоем отправили в город, до выяснения. Все, как один — крепкие хозяева.
      16 семей из села Раздолье подлежали выселению. Значились в этом списке и  Авдей . Не все обозначенные к переселению явились на сборный пункт. После перепроверки "неблагонадёжных" недосчитались несколько человек.  К отправному списку приложили объяснительную записку, в коей указывалась уважительная причина невыполнения предписания -  "За неимением тёплой одежды...". В основном, недостающими душами были малые дети. Их разобрали многочисленные родственники по своим семьям. Бабий вой стоял над посёлком такой, что даже собаки притихли и попрятались по своим будкам. Беда...
   Уполномоченный, товарищ Пошелюжный, сновал между собравшимися, в сердцах поминал и бога и чёрта, мечтая об одном — скорее бы закончился этот шабаш. Не досчитался по списку супругов Крутояровых, окрикнул напарника:

       -  Агейчик! Скачи  к Крутоярову!  Чего он там чешется, в душу мать?!
Чекист, пришпорив коня, помчался вдоль улицы к хате крестьянина.
  Ворота у дома Авдея Спиридоновича распахнуты настежь. Хозяин скидывает с саней узлы с барахлом. Следом полетели в сугроб старинный самовар, железный чугун, балалайка и прочие пожитки.  На освободившееся место укладывает  инвентарь: пилы, топоры, лопаты, железный лом.
  Степанида, расхристанная, в расстёгнутом полушубке, всхлипывая собирает разбросанные вещи и опять пытается положить в сани. Авдей, молча, выбрасывает в снег её добро.
    -  А ну, пошевеливайтесь! - кричит уполномоченный, - из — за вас дело стало, мироеды!
   Его никто не слышит и не видит. Каждый занят своим. Агейчик снял с плеча винтовку и выстрелил в воздух. Очнулись. Первым уселся в сани Авдей Спиридонович.:
    - Ну?! - грозно сверкнул глазами в сторону Степаниды. Женщина молча подчинилась. Обняла, перекрестила дочь, усадила в сани и сама села рядом. Не оглядываясь на родную хату тронулись к месту сбора. Их никто не провожает. Ещё с вечера, наплакались и попрощались с Маней и Даней. Авдей Спиридонович строго — настрого приказал:

    - Не разводить мокроту! Не дождутся. А вы теперь мужние жёны — красноармейки, - стрельнул глазами в сторону старших дочерей. - Чтой  - то ещё вас ждёт - одному богу ведомо.
 
    Через год на 29 хутор наведались трое представителей власти, которые увозили арестованных. Прошлись по домам репрессированных и объяснили жёнам, что для освобождения мужей нужно каждой собрать по мешку муки. Хлеб был на вес золота, но хуторяне помогли, собрали всем миром эти злосчастные восемь мешков. Ни один из мужчин домой так и не вернулся.  Никого из них в это время уже не было в живых.
  По свидетельству архивных документов, постановлением судебной тройки при ПП ОГПУ по Западно — Сибирскому краю от 25.01.1930 года  по ст. 58 — 2 -7 -  11 УК РСФСР  все осуждены к высшей мере наказания — расстрелу, « за вредительство, саботаж, контрреволюционную агитацию".
 Свидетельские показания колхозников имеются .
    Приговор приведён в исполнение  5.02.1930 г.


            Глава 33. Кулай

Потянулись обозы репрессированных крестьян ( кулаков) к месту специального поселения. Никто  из них не знал где это специальное место, и что  ждёт их впереди. Одно было ясно – путь предстоит не близкий. С собой разрешалось брать продуктов на месяц.
 Март в Сибири – месяц непостоянства. Морозы сменяли затяжные метели, которые вгоняли людей в не проходящее уныние и чувство полной безысходности . Страх парализовал волю настолько, что не было сил даже думать.
Несколько километров Авдей Крутояров не проронил ни слова. Иногда, чтобы согреться, соскакивал с саней и  держа лошадь под уздцы бежал впереди лошади. То же, самое делали и остальные мужики.
Через время поступил приказ остановиться для небольшого привала.
 "Накормить лошадей,  справить нужду и подкрепиться!" – прозвучала команда. Люди молча подчинились. Выполнив приказ двинулись по тракту дальше.
 -  Не горюйте, девки! – вдруг обратился к домочадцам Авдей Спиридонович, – вот прибудем на место и всё наладится...– решил хоть как – то подбодрить
    - На какое место?! Ты что – слепой?! закричала Степанида. – Под ружьями только на казнь водят...  а он « на место».
    - Прекратить разговорчики! – прикрикнул ближайший конвоир. Он подъехал к саням и замахнулся кнутом на Авдея. – Ух кровопийцы! И чтоб на  вас  « сибирка» напала. Ну да ничего, сами скоро загнётесь. Туда вам всем и дорога!

Почти месяц двигалась колонна спец поселенцев к месту назначения. Вконец измученные бездорожьем, по раздолбанной дороге, простывшие и изнурённые скудным питанием люди добрались до города Тара. Им предоставили место ночлега в городской тюрьме,  а утром обоз двинулся дальше. По пути движения колонны, местные жители пытались хоть немного облегчить участь горемычных  крестьян. Бросали людям всё, чем могли поделиться: куски хлеба, картошку варёную, яйца. Их, словно ястребы окружали конвоиры и хлестали плётками и кнутами до тех пор, пока не сбивали с ног. Но люди не подчинялись. Шли вдоль колонны и бросали и бросали продукты обречённым на нечеловеческие страдания  несчастным.
Через несколько дней прибыла колонна к спец комендатуре.
 Охрана сменилась, перепроверили по списку всех репрессированных  и двинулись крестьяне дальше. Конечный пункт назначения  – Кулай.
Кулай, в переводе с казахского означает - кривой нож. Кулай – это не лагерь и не тюрьма. Это узкая полоска земли, окружённая тайгой и непроходимыми Васюганскими болотами.Одни из самых больших болот в мире, расположенные в Западной Сибири, в междуречье Оби и Иртыша.
Площадь болот — 53 тыс. км;, протяжённость с запада на восток — 573 км, с севера на юг — 320 км.
На единственной дороге  к Кулаю стояла  спец комендатура. Другого пути ни войти туда, ни выйти оттуда – не было. Вязкая трясина охраняла спец поселенцев лучше всяких охранников.
Наконец прозвучала команда :

 - " Всем остановиться! С прибытием! Располагайтесь!"

Люди озирались вокруг и не понимали, что происходит. Ни бараков, ни колючей проволоки, ни построек.. Снег, тайга и больше ни – че– -го.
Началась паника. Кто - то закричал, кто – то чертыхнулся, поминая и бога и чёрта. Поднялся такой нечеловеческий вой, что тайга , единственная заступница, вздрогнула и отозвалась  таким сочувственным эхом, которое, казалось,могло взорвать не только землю, но и достать до самого неба.
Раздались предупредительные выстрелы. Опасаясь, что следующие выстрелы будут на поражение, Авдей Крутояров вскочил на сани, встал во весь рост и громко крикнул:

 - Люди! Тише люди! Слушайте что я вам скажу! Замолчите и слушайте. Всё, что есть на Земле – построено вот этими руками, – он высоко поднял руки над головой. Это единственное, что у нас  сейчас есть. Можно,  да, можно, сесть под ель на снег и окоченеть к утру. А если попробовать выжить? Нам же не впервой начинать всё сначала? Мужики, рубите ветки, разводите костры, будем отогревать землю. Это поможет нам ночь продержаться!

 -Дальше что? – раздалось со всех сторон.

 -Что дальше – тоже зависит от нас!

 - Заткнись! Иначе я тебя сам сейчас заткну – поднял винтовку и прицелился конвоир, – Сдать инвентарь под опись: топоры, пилы, лопаты. Подходить по одному, всем остальным – по другую сторону!

 – Не ори, – спокойно произнёс Авдей. Хоть один выстрел на поражение – никто живым отсюда не выйдет. Правильно говорю, мужики?

  - Именно так – послышалось со всех сторон.
Нас больше. До комендатуры далеко, до бога – высоко. Так что спокойно занимаемся каждый своим делом. Мы обустраиваемся, вы охраняете. Нам бежать некуда. Всё наше на нас.
 - Охранник опустил винтовку и хмуро произнёс:

 - Чёрт бы вас всех побрал. Со смутьянами разберётся следующая смена.
Мужики начали рубить ветки, разводить костры,чтобы оттаять промёрзлую землю. На оттаявшую землю бросали лапник и укладывали на ветки наиболее слабых стариков и детей.
Чтобы как – то выжить, крестьяне строили шалаши из веток,  но они мало спасали от холода. Некоторые рыли землянки. В основном подручными средствами и голыми руками. На 3 – 4 семьи выдавали один топор. Люди гибли от голода, холода и болезней каждый день. Некоторые пытались бежать, но без проводников тонули в трясинах, а тех, кому удавалось  чудом выйти – ловила комендатура. Женщин избивали и возвращали обратно. Мужчин расстреливали в посёлке где располагалась комендатура. По свидетельствам выживших очевидцев -  богатых на Кулае не было. Наиболее зажиточные откупались. Платили охранникам и  их отпускали ещё во время пути на болота.
В июле 1930 года прибыла правительственная комиссия: представители органов власти, землеустроители, медики.
   Из Акта исследования кулацкого поселений «Кулайский»:
 
 "Комиссия обнаружила что из 2790 кулацких хозяйств или 8891 души к моменту обследования осталось 1607 человек. Причинами комиссия считает:

1.Голодный паёк ( 6 кг немолотого зерна на едока)
2. Невозможность приложить труд в сельском хозяйстве.
3. Суровые климатические условия.

« В силу отсутствия природных возможностей, и занятий промыслом ложатся тяготы для Государства. Приходится кормить и окарауливать не имея от этого никакой пользы.Отсутствие дорог и связи требуют от государства ровных затрат до 100000 рублей на дорогу,  без наличия перспектив целесообразности этих затрат.»

Несмотря на заключение комиссии приказа закрыть спец. комендатуру так и не поступило. На Кулай по прежнему поступали всё новые и новые партии репрессированных: из Ленинградской области, Калмыкии, Поволжья и других областей.
 
Просуществовало Васюганское ( Кулайское) спец поселение до 1947 года. За всё время, несмотря на нечеловеческие условия ( особенно для первой партии поселенцев) крестьяне не только выжили, но и организовали 21 колхоз. И не просто колхозы, а передовые. Корчевали большие площади под посевы, выращивали на этой земле картофель, рожь. Выполняли и перевыполняли план государственный по поставке леса, сбора клюквы, смолы. Развели скот. Перед войной открыли школу, построили дегтярный завод. Стали выпускать лопаты и лыжи. Работали все, в том числе и дети, начиная с 12 лет.
   Несмотря на успехи и перевыполнение плана Кулайский совхоз решили  в 1947 году расформировать. Он исчез так же быстро, как и появился. И это случилось зимой, когда урожай был собран и заготовлен на хранение. Людям приказали собраться и покинуть место поселения. Куда? Хозяин – барин. Куда хочешь – туда иди. Как согнали – так и разогнали. Что можно увезти крестьянину на одной лошади? Правильно – семью и личный инвентарь....
Сколько всего километров " протопали", например  крестьяне из Раздолья к месту своей погибели? Более 500 км.
А сколько всего людей  сгинуло на Кулае знает только молчаливая тайга, да бескрайние Васюганские топи.



                Глава 34

Время массовой организации колхозов пришлось на тяжёлые, неурожайные годы. Обобществление личного хозяйства отпугивало крестьян от вступления в колхоз. В октябре 1930 года была создана в Раздолье первая МТС ( машинно тракторная станция). С 1931 года поступили в Раздолье первые отечественные тракторы Путиловского завода «Фордзон» и Сталинградские СТЗ – 15. Организовывались курсы по подготовке механизаторов.
   В 1934 году появились на колхозных полях первые комбайны – « Коммунар» и «Сталинец». Машины значительно облегчили тяжёлый труд крестьянства. К 1936 году почти все крестьяне с Раздолье вступили в колхоз. Несколько единоличников , всё же осталось. Но их судьба уже была предрешена. Единоличник  облагался большими налогами и поставками продукции. Единоличник обязан был сдать от своего поголовья скота в два раза больше мяса, чем колхозник. Кроме мяса и молока он сдавал шерсть, яйца, масло, сено, и даже табак! Поэтому, к концу 1936 года  все в Раздолье стали колхозниками. То, что не смогли сделать ни уговоры, ни  жесточайшие репрессии, оказалось под силу железной машине.

  - Железяка победила..– как - то неуверенно, задумчиво произнёс Ёся, сидя на завалинке, греясь на весеннем солнышке. И не понятно было Моте - одобряет он данный факт или сожалеет.

   - Поживём – побачим, – кивнула в знак согласия Мотя.

В 1937 году в колхозе появляется первый полутора тонный автомобиль ГАЗ– АА.  В 1938 – 1939 годы парк машин пополняется трёх тонными автомобилями ГАЗ – А.   Жизнь налаживалась и крестьяне воспряли духом. Хотя ещё много было ручного труда.

Роль учителя  в образовании и становлении советского человека была очень высока. И соответственно оплачивалась. Учитель получал зарплату почти в три раза большую чем Председатель с\ Совета.

 Из архивных документов.

Ведомость получения зарплаты по с\  Совету за ноябрь 1930 года.

Коваль Григорий – председатель --------------30 руб
Голубь И В    – секретарь--------------------30 руб
Лихогруд Ф  – учитель -----------------------87 руб
Бублий Б     -  учитель    ------------------65 руб
Гирник Ксения – сторож ----------------------13 рубл
Калуга Ф          – техработник---------------14 руб

Трудились люди с полной отдачей и свято верили в доброе и светлое будущее. И вряд ли кто тогда подозревал, что История уже готовит для них  и другое полотно и другие краски для росписи. Но были и те, кто обязан был всё знать и всё  понимать.
 Из доклада И.В Сталина " О централизации власти" 1931г.

" Хотите ли вы, чтобы наше социалистическое отечество было побито, и чтобы оно утеряло  свою независимость? Мы отстали от передовых стран на 50 - 100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в 10 лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут".

    Как выполнить эту задачу если всё ещё продолжается борьба за власть как в высших эшелонах , так и на местах? Многие проблемы приходилось решать не только второпях, на бегу, но и бесчеловечными, варварскими способами. Невероятно высокой ценой, но к 1941 году советский народ справился с этой задачей.
 А История - девица хитрая и лукавая. Она лишь приподнимает свой холщовый подол, чуть оголив соблазнительную коленочку. А  что там у неё под юбкой - могут увидеть лишь самые упёртые и настойчивые, умеющие добиваться своего любой ценой.




 

   






      

   


            


            
         
               
               
               
 
 
-










.
-