МЕМУАРЫ О РУССКИХ АЛТАЙСКИХ ПИСАТЕЛЯХ
http://proza.ru/2023/03/30/212
Башунов -- поэт, член СП РФ (1977). Род. в 18 ноября 1946 в пос. Знаменка Турочакского района Горно-Алтайской автономной области. Писать начал рано. Первое стихотворение опубликовано в 1963 в областной газете "Звезда Алтая" (Горно-Алтайск). В 1970 окончил филологический факультет БГПИ, служил в Советской Армии, работал в ельцовской районной газете, Алтайском книжном издательстве, учился на Высших литературных курсах. В 1990-94 редактировал газету "Прямая речь", в 1994-97 возглавлял журнал "Алтай". Печатался в журналах и альманахах "Наш современник", "Молодая гвардия", "Москва", "Сибирские огни", "День поэзии" и др. Стихи публиковались в Венгрии, Болгарии, Чехословакии, переведены на украинский, алтайский, казахский языки. Автор 10 поэтических сборников и 3 книг для детей, вышедших в издательствах Барнаула и Москвы. В их числе "Васильковая вода" (1975), "Живица" (1983), "Возвращение росы" (1986), "Звезда утренняя, звезда вечерняя" (1987), "Пейзаж" (1988), "Тайное свидание" (1991), "Полынья" (1998). Умер 21 февраля 2005 г.
Размышляя о биографии писателя, всегда хочется блеснуть нетривиальными и где-то даже скандальными подробностями, особенно если знал человека, как я Башунова, пусть не близко, но достаточно часто и в разные периоды его жизни. Но ей богу, ничего такого припомнить не могу, и даже героем сплетен он как-то не удосужился состоять. Был рассудительным, с ними можно было выпить, но не до поросячего хрюку, поговорить.
В Москве, где он недоучился на Литературных курсах -- год вместо положенных 2-х по причине какой-то дикой тоски по дому и семье -- он много читал, ходил по музеям, в его комнате собиралась компания из литературных представителей разных регионов, причем чаще за чаем, чем за водкой. Лично мне он помог устроиться на работу редактором в Алтайское книжное издательство -- тогда такие места были не то что хлебными, но несколько блатными, напечатал мою статью в "Алтае", на что после его ухода рассчитывать не приходилось. При этом важно не только, чтО напечатал, сколько его позиция: "Я не очень понимаю, о чем и зачем ты пишешь (а писал я про Интернет), но чувствую, что в твоей фитюльке что-то есть, а то мы, похоже, в своем деревенском мирку совсем заплесневели".
Еще отмечу, что его патриотизм и религиозно-православные настроения начали проявляться задолго до наступления соответствующей конъюнктуры. "Люблю Россию (в отличие от Сибири), едешь-едешь, и вдруг блеснет церковка, да так по месту. Жаль, что у нас этого нет". Причем его Россия -- это не "слава, купленная кровью", не "покорение Енисея и достижения балета", а деревенская бабушка, с добрым и просветленным взглядом. Конечно, от меня все это было далеко, я тогда как ни критически был настоен к советской действительности, но по сути оставался марксистом и атеистом, да и до сих пор если не по убеждениям, то по настроениям подвержен рудиментам того мировоззрения. Несмотря на разность взглядов споры наши протекали, хотя и настойчиво, но спокойно. Я долго доказывал, он редко перебивал, потом возражал по каждому пункту, бывало через несколько дней, когда ты уж и думать забыл о том споре. И всегда свою мысль он высказывал спокойно, без напора, которым, увы, мы многие грешим.
Надеюсь, немного повспоминав, я дал некоторое представление о его поэтическом лице, ибо Башунов был один из немногих, так сросшихся со своей Музой, что стихи казались продолжением его характера и образа мыслей, да и жизни, а образ жизни как бы задавался стихами. О его биографии, конечно, внутренней, а не фактографии, можно судить по стихам, а о стихах по его человеческим проявлениям.
Литературная деятельность Башунова не ограничивалась его поэзией. Говоря о литературной деятельности я не имею в виду, конечно, его работу в провинциальных газетах и издательстве. Это обычная чиновничья лямка, пусть и связанная вроде с литературой, которую писатели тащили ради куска хлеба насущного. Собственно литературная деятельность началась со времени перестройки. В 1990 году он находит деньги и понимание у сельскохозяйственного начальства края и начинает издавать газету "Прямая речь" -- первый патриотический орган на Алтае (патриотический в современном "русском" националистическом понимании), куда собирает многих своих коллег и единомышленников. Те же идеи он пытается пропагандировать и через учреждаемое им с группой друзей издательство "Веди".
Предприятие однако не задалось, и в 1994 году он уходит в "Алтай", безуспешно проредактировав некоторое время "Барнаул". Скажем прямо, организационными способностями Башунов не отличался, хотя умел собрать друзей и единомышленников, быть так сказать, идейным вождем движения. В полной мере эти черты раскрылись в последние годы. Он много работал на радио. Его передачи о поэзии выходили чуть ли не каждую неделю, и думаю, по объему наговоренного, если когда это будет издано, потянет не на один том. Именно благодаря Башунову и "Белым росам" (наверное, не только) Алтайское радио не впало полностью в то коммерческо-пропагандистское безобразие, которое проржавило все наши СМИ, прихватив в придачу и т. н. "литературно-публицистические журналы", а сохранило хоть какую-то культурную составляющую. Да и в "Алтае" он пытался противостоять стихии ненаших стандартов (об успешной борьбе, естественно, речи быть не может: задача культуры на сегодня -- выстоять -- и, главное, не столько в финансовом, сколько в идеологическом плане).
Участвовал Башунов и во всех литературных мероприятиях, внося в их сугубо глянцевую и казенную ... по возможности живой дух. Как раз статьи о Пушкине, 3 из которых мы приводим в данной подборке и первоначально связанные с празднованием 200-летия поэта на Алтае (в пандан к прочему прогрессивному человечеству) дают яркий пример его литературно-публицистической деятельности.
Словосочетание "Загадка Пушкина" уже давно обрело право на место в словарях русского языка, как устойчивое словосочетание. Но именно в этом направлении размышляет Башунов о нашем великом поэте. Он ищет разгадку на биографических тропинках, фактами биографии объясняя стихи, а стихами -- проливая свет на биографические факты, вернее их глубинный смысл. Такой подход, конечно, кое-что объясняет в Пушкине, но может представлять только узкоспециальный интерес, то есть для знатоков и любителей Пушкина, так сказать, фанатов творчества поэта.
Биография любого человека, и гения в том числе, интересна только проливая свет на нечто большее: мир, страну, человека вообще, самого себя. Таких же загадок, которые представил на суд общественности Башунов, можно насобирать о каждом человеке воз и маленькую тележку. Такова одна точка зрения. Башунов бы на это возразил, что Пушкин давно стал "русской судьбой" и его жизнь в миру имеет такую же ценность для русской культуры, как и его служение поэзии. Поэтому любой факт, любой вздох несостоявшейся любви поэта или каких других его душевных движений имеет немеркнущее значение для культуры, ибо неизвестно, где, как, когда (и с кем) это слово отзовется.
Главное, что Башунов внимательно читает Пушкина, что его знание поэта феноменально, и потому его статьи интересны и поучительны для читателя.
Известно, что говоря о другом, каждый человек высказывается о себе. А писателей это касается в первую очередь. Если же перо молчит о себе любимом, и, как любят оправдываться исследователи, писатель просто собирает факты в тупой надежде, что они сами за себя заговорят, то получается полнейшая несуразица: ни себе, ни людям, -- нечто вроде историко-просветительных романов Кудинова. Важно лишь, чтобы между тем, о чем ты думаешь, и материалом был контакт. Чтобы пытаясь понять биографируемого, ты понимал бы себя, а копаясь в себе любимом, ты черпал бы ответ на свои сомнения и нескладуху на гениальной стороне.
Тогда писатель будет читать, а не вычитывать, и что-нибудь интересное выкопает в клювике не только для себя, но и подписавшегося на журнал читателя. Такую позицию по отношению к Пушкину прокламирует и Башунов, и довольно-таки едко и, на мой взгляд справедливо, высмеивает столь любезную по школьной программе "революционность" нашего гения. (Кстати, отнюдь не сданную в архив в нашей местности, где в одной из юбилейный статей "Пушкин и Сибирь" утверждалось, что А. С. поехал на Урал, чтобы быть ближе к сосланным декабристам).
Правда, сам поэт не удержался в дозволенных рамках и присоединил Пушкина к православным патриотам. Гораздо интереснее те созвучия между классиком и нашим современником, когда Башунов, обнажая горькую судьбу Пушкина, жалуется на положение поэта в наши дни. И это Башунов, литератор внешне вроде благополучный. Значит был внутренний червячок разлада и недовольства в его нутре.
ЦИТАТЫ ИЗ СТАТЕЙ БУШУНОВА О ПУШКИНЕ
"Велико незнание России посреди России", -- не без грусти воскликнул Гоголь в "Выбранных местах из переписки с друзьями". Велико незнание Пушкина посреди всеобщего знания Пушкина
Такое ощущение, что в Пушкине нет исчерпанности. Только вчитаешься во что-нибудь, только почудится, будто приблизился к пониманию тайны, глядь, а в ней или за нею стоят две новых. И так без конца.
Поэтов в России любят, "но странною любовью": оно как-то лучше, спокойней как-то, когда и они успокоятся - на кладбищах, в портретах, неподвижных памятниках.
Как-то он озорно, залихватски, с отпетой удалью признавался в письме к брату: "А мне bene (хорошо - В.Б.) там, где растет трын-трава, братцы". Вслед за ним и всем русским поэтам хорошо, видно, там, где растет трын-трава. И пошли бы они туда, полетели без дороги, только до сих пор не находится колдуньи указать заветное место.
Но оскорбление помнится, живо и остро. Кажется, поэты в России рождаются сразу с этим оскорблением в душе.
Жива и любовь к Пушкину. Иногда представляется, что это и не любовь уже, а нечто иное: как будто бьется в тебе второе сердце, имя которому - Пушкин!
И разделил ли бы Александр Сергеевич этот революционный восторг? Пушкин в молодые годы и Пушкин в зрелые лета -- совсем не одно и то же. Далеко не...
Пушкинский берег исхожен вдоль и поперек, отслежен так, что, кажется, не осталось живого места, ни единой пяди, где бы не ступала нога любопытного исследователя. Правда, пушкинистов мало кто слушает, еще меньше - кто слышит: до пушкинского томика руки не доходят - какие уж тут исследования о нем! Чужие подсказки и толкования остаются невостребованными. Жаль: "там на неведомых дорожках следы" многочасовых бдений, там в достатке умного, дельного, увлекательного
Знание привлеченное и освоенное - штука дорогая. Но собственное узнавание, собственный добыток - того дороже. И невелик добыток - что там? так, малость: увидится вдруг, что прежде не встречалось, а чаще - встречалось, но ускальзывало, оставалось затененным, не доходило, попросту говоря, - вот и радость
В последние особенно годы Библия, Евангелие становятся его постоянным чтением - не только домашним, кабинетным, но и дорожным. Вот на чем готовился основать прочность своего бытия, свой "берег милый" Александр Сергеевич Пушкин. И не успел: не дали
ЛЕТИ С ПРИВЕТОМ. ВЕРНИСЬ С ОТВЕТОМ!
Мы теперь почти не пишем писем. Ни друзьям, ни близким, ни дальним. Не любим и не умеем. Так только, по великой необходимости, коротко и наспех. Поздравительные открытки еще в ходу, еще хватает на них сил и времени, а все остальное общение через разлученность, когда "расстояние: версты, мили... нас рас - ставили, рас - садили", заменяет телефон. Хотя по нынешним-то временам и с телефонными разговорами особо не разбежишься: дороговато получается, накладно.
При Пушкине телефона не было. Прогресс технический скор, но он опоздал к Пушкину. Из-за этого опоздания мы не можем увидеть его живьем, на кинопленке, как он двигался, смеялся, как был одет; не можем услышать, как он читал стихи или просто говорил о чем-то. А современники в голос свидетельствуют, что читал он стихи великолепно. Лев Сергеевич утверждает, что его гениальный брат в живом разговоре, если его что-то заинтересовало, был выше, чем в стихах.
Но благодаря промедлившему прогрессу мы знаем удовольствие читать пушкинские письма.
Это особенное, редкостное чтение. Помню, как я был ошеломлен, окунувшись в них впервые в школьную пору. Никакого присутствия бумаги, никакой письменности, никакого придаточно-раздаточного синтаксиса! Особенно в тех, что обращены к друзьям, брату, жене. Полная раскрепощенность! Яркое ощущение непосредственного разговора, когда собеседники сидят рядышком и никто им не мешает; разговора без всяких письменных условностей, естественного, непринужденного, легко перескакивающего с одного на другое, уклоняющегося в разные стороны.
"Что это значит, жена? Вот уж более недели, как я не получаю от тебя писем. Где ты? что ты? в Калуге? в деревне? откликнись. Что так могло тебя занять и развлечь? какие балы? какие победы? уж не больна ли ты? Христос с тобою. Или просто хочешь меня заставить скорее к тебе приехать. Пожалуйста, женка, брось эти военные хитрости, которые не в шутку мучат меня за тысячи верст от тебя..."
Разве так можно писать?
Оказывается - можно.
Что мы ждем, что ищем в письмах в первую очередь? Бытовых подробностей жизни и подробностей жизни души. И Пушкин ждет того же, наравне с нами, хотя мы и далеко не ровня ему.
"На днях опишу тебе (жене - В.Б.) мою жизнь у Нащокина, бал у Солдан, вечер у Вяземского - и только. Стихов твоих не читаю. Черт ли в них; и свои надоели. Пиши мне лучше о себе - о своем здоровье..."
Мы подчас в обычном - даже не деловом, даже полуприятельском разговоре церемонны и лукавы (на то и речь дадена, чтобы искривить правду или утаить себя). Пушкин в письмах прост и открыт, несмотря на постоянную слежку за собою.
"Обнимаю всех, то есть весьма немногих...". "Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом! Весело, нечего сказать..."
Но открыт доверенным лицам, откровенен не без разбору. Он помнит о шпионах, заботливо к нему приставленных, он очень хорошо знает людей, насквозь их видит. Поэтому многие письма пишутся с черновиком. Официальные или полуофициальные - это само собою, это даже нам нынешним понятно, мы тоже в таких случаях черновые наброски делаем, хотя, конечно, далекие от пушкинских. Но не только Бенкендорфу, где нельзя и малость промахнуться в слове - любая оплошка может обернуться бедой, писал он с черновым вариантом, а и знакомым, в том числе, женщинам, даже, случалось, самым близким. И дело не в одной осторожности - его письма бесцеремонно вскрывались и прочитывались разными соглядатаями, вплоть до самого царя, - дело в ответственности перед словом: чтобы смысл дошел до адресата точно, буква в букву, чтоб он не шатался, не дребезжал и не хлябал.
Представить современного человека, пишущего дружеское послание сначала начерно, а потом набело - это свыше моих сил.
ЗАЛОГ ВЕЛИЧЬЯ И САМОСТОЯНЬЯ
Князь Петр Андреевич Вяземский, поэт, один из ближайшего окружения Пушкина, рассказывает в "Автобиографии": "Пушкина рассердил и огорчил я другим стихом из послания (к В.А. Жуковскому - В.Б.), а именно тем, в котором говорю, что язык наш рифмами беден. "Как хватило в тебе духа, - сказал он мне, - сделать такое признание?" Оскорбление русскому языку принял он за оскорбление, лично ему нанесенное".
Прекрасный пример! Как поразительно точен здесь Пушкин с его мгновенной реакцией и прямым ответным выпадом! Именно он и только он мог оскорбиться за напрасный упрек в адрес родного языка, как оскорблялся всегда за все русское, обижаемое или унижаемое со стороны.
Сам он в сердцах мог и ругнуться на отечество: "Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом! Весело, нечего сказать..." Было ему с чего этак-то развеселиться! С молодых лет опекали его дурной опекой сторожевые псы, "жадною толпой стоящие у трона", не давая воли ни в творчестве, ни в поступке. Но от других, даже самых близких, не говоря уж о чужих и дальних, обид, нанесенных отечеству, он не терпел, - ни усмешки, ни ругани, ни тем более оскорбительной напраслины даром не спускал.
"Я числюсь по России", - ответил он однажды на праздный вопрос, в каком департаменте он служит.
Это было его естественным внутренним состоянием. Немало других достойных русских людей любили Родину искренне, глубоко, пронзительно. А все же в Пушкине это чувство было особенным, отдельным от других, единственным в своем роде. Всю полноту России бережливо держал он в себе. Даже у Лермонтова, тоже гения, уже нет этой полноты сбережения:
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого смирения покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.
А Пушкин не отрекается ни от чего и никакой другой истории, кроме истории своих предков в ее противоречивой реальности, иметь не хочет.
Как и откуда при его-то рассеянном, офранцуженном воспитании выросла, укрепилась, разветвилась в нем родина?
Трудно удержаться, чтоб не вспомнить здесь другое знакомое.
Наташа Ростова в "Войне и мире", после известной сцены охоты, вечером в гостях у дядюшки пускается под его гитару в русскую плясовую.
"Где, как, когда, - изумленно вопрошает Толстой, - всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, - эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, - этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de cnale давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка".
Многое в Пушкине свершалось Божьим велением (это Башунов, не я выделят всуе большой буквой имя божье -- В. С.), тем внутренним жаром, тем гениальным даром, что был отпущен ему. Ведомый им, он умел выбрать необходимое из пестроты жизни. Во время учебы в Лицее, оставаясь равнодушным к математике, не проявляя особого рвения к другим дисциплинам, он охотнее всего занимался в классе профессора Куницына, преподававшего нравственные и политические науки. А Куницын звал: "Любовь к славе и отечеству должна быть вашим руководителем!"
Этот зов был услышан юным Пушкиным и хорошо им усвоен.
В лицейскую же пору "гроза двенадцатого года" - война с Наполеоном наложила неизгладимый отпечаток на его чуткую душу. Через Царское Село проходили русские войска. Лицеисты рвались за ними, всё волновалось. "Не могу не вспомнить горячих слез, которые мы проливали над Бородинскою битвой и над падением Москвы... Какое взамен слез пошло у нас общее ликование, когда французы двинулись из Москвы", - свидетельствует в своих "Записках" Корф, лицейский сотоварищ Пушкина.
Наконец Арина Родионовна, знаменитая няня, любимая и воспетая им, простая русская женщина, богатый и живой кладезь народной премудрости, золотым ворохом рассыпавшая перед ним русские сказки, от которых он пришел в полный восторг, "небылицы, былины православной старины", "разумны шутки, приговорки, прибаутки" и тем "восполнившая пробелы французского воспитания".
Так возрастала родина в Пушкине, "любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам". Эта любовь не могла не отозваться в его судьбе и творчестве - и отозвалась ярко, щедро, широко и мощно, когда выговаривая себя с задушевной тихостью, когда громко и прямо: начало "Руслана и Людмилы" ("У лукоморья дуб зеленый") и "Клеветникам России" рознятся по тональности, но дух в них един.
Пушкин оставил нам много прекрасных заветов. В том числе - быть патриотами. Научиться такой любви и такому служению отечеству - значит, многое переменить в жизни общей и своей собственной. Разумеется, в лучшую сторону. Ибо на этой любви, по утверждению Пушкина,
...основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.
ИСПЫТАЙТЕ ПОЭТА СЧАСТЬЕМ!
Отношения поэта с окружающим миром и самим собою занимали Пушкина на протяжении всей жизни, всего творчества. Уже в лицейские годы, пятнадцати лет от роду, он прикасается к этой болевой теме, задумывается о том, что такое поэт? что стихи его? судьба его? В своем первом опубликованном стихотворении "К другу стихотворцу" он со знанием дела говорит: "не тот поэт, кто рифмы плесть умеет". И, пророчески догадываясь, предупреждает о нелегких житейских испытаниях того, кто выбрал стезю "служенья муз":
Их жизнь - ряд горестей, гремяща слава - сон.
Самостояние поэта, доверие к себе - одно из первых условий и оправданий его жизнедеятельности. Так. Но смирится ли с этим мир, поймет ли, примет ли? Частью - да, частью - нет. "Восторженных похвал пройдет минутный шум" - и что тогда? Тогда, "обиды не страшась, не требуя венца", надо удержаться от легких соблазнов, не изменить себе и своему дару. Тогда:
...останься тверд, спокоен и угрюм.
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум...
Веленью Божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца.
Иди, царь, - это путь в одиночество. "Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!" Конечно, все люди сталкиваются с неразделенностью и в этом смысле знают одиночество. Поэт одинок вдвойне, втройне. Чем ярче и сильнее дар, тем больше в нем одиночества, тем глуше и непреодолимей стена разделяющая. Поэт "всем чужой", как вырвалось в "Разговоре книгопродавца с поэтом", ему "нет отзыва", как откликнулось в "Эхо".
В том же "Разговоре" Пушкин по существу первым и впервые обращает внимание на простую вещь - на физическую, житейско-бытовую сторону существования поэта, которого все почему-то горят желанием испытать нуждой и страданием, и никто не хочет испытать достатком и счастьем. Этот стереотип - нужда и страдание как залог художнических свершений, вообще главный стимул творчества - прочен и живуч, был раньше, остается теперь. Даже великий Толстой, правда, в ином приложении, идет на поводу стереотипа - напомню знаменитое начало "Анны Карениной": "Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему". Странно, но получается, что при всей желанности состояние счастья как бы ущербно, оно однообразно и скучно, в нем нет отдельности и яркости переживаний. По крайней мере, при сравнении с несчастьем оно проигрывает.
Позвольте не согласиться - ни с вами, Лев Николаевич, при глубочайшем к вам уважении, ни с кем другим. Прежде испытайте поэта (равно: художника) достатком и счастьем, хоть единожды испытайте, а там поглядим, что получится. Вдруг нечто столь гармоничное и высокое, чего не дал и не мог дать предыдущий опыт. Если и давал, то урывками - отдельные стихи Пушкина, многие страницы "Войны и мира" Толстого написаны в состоянии если не счастья, то счастливого покоя, и они прекрасны.
Александр Сергеевич знал цену покою и бытовой независимости, хорошо знал, -
Давно завидная мечтается мне доля -
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.
Но испытать их в полной мере ему не довелось.
"Эх, проклятая штука - счастье!"