МЕМУАРЫ О РУССКИХ АЛТАЙСКИХ ПИСАТЕЛЯХ
http://proza.ru/2023/03/30/212
Прозаик и драматург Лев Квин был одним из самых интересных людей в нашей писательской организации за полвека ее существования. Его отличали богатая биография, большая эрудиция, знание четырех иностранных языков. Сказать о нем почти нечего. Навряд ли кто припомнит хоть одну характерную деталь или забавный эпизод о нем. Хотя назвать его невзрачной, а тем более незаметной личностью, это курам на смех. Просто он был положительным мужиком, интеллигентом по виду и по поведению. А почему-то легко втесываются в память отклонения от нормы, чем сама норма.
Лев Квин родился 20 апреля 1922 года в городе Риге. Еще гимназистом участвовал в работе подпольного Союза Трудовой Молодежи Латвии. В 1940 году был арестован охранкой и освобожден нашей армией. Сразу же ушел на фронт, участвовал в боях на Северо-Западном и 2-м Украинском фронтах. Участвовал в освобождении Венгрии. После войны работал в Советской военной администрации в Будапеште и в газете в Вене. И позже часто бывал в этих городах.
После демобилизации, заинтересовавшись целинной эпопеей, приехал на Алтай. Это я цитирую, как нетрудно заметить, его официальную биографию. Попробуй из нее высосать хоть какие-то детали. Как это "увлекшись целинной эпопей"? Еще более как это "взял и приехал на Алтай". Квин работал в органах, а там увлекаются строго по служебным заданиям, и едут туда, куда прикажут ехать. С 1953 года жил в Барнауле. Здесь вышла его первая книга Экспресс следует в Будапешт. С тех пор - еще сорок семь отдельных изданий. Среди них романы Город не спит, Звезды чужой стороны, Ржавый капкан на зеленой траве и другие. Книги Льва Квина систематически издавались не только в Барнауле и Новосибирске, но в Москве и нередко за границей. Пьесы шли в разных городах страны. Писатель много занимался переводами с латышского, немецкого, английского. А с венгерского? Не знаю. Когда он умер, после него осталась богатая библиотека на этом языке, и как жаловался мне его зять, никуда ее сплавить или пристроить он не мог, даже отдать за бесплатно в библиотеку. "Нам венгерский не нужен".
Квин был и остается одним из немногих, если вообще не единственным, алтайским писателем, который вызывал неподдельный читательский интерес за пределами нашего региона. По крайней мере, он единственный, чьи произведения, приключенческо-детективные истории для детей, запущены в Интернет не мною и вообще за пределами Алтая, будучи включены Мошковым в его самую авторитетную в России электронную библиотеку.
В течение ряда лет Лев Израилевич был секретарем Алтайской писательской организации, членом редколлегии и редактором журнала "Алтай", членом редколлегии журнала "Барнаул". Избирался также членом правления Союза писателей РСФСР.
Награжден орденами Отечественной войны первой степени, Красной Звезды, Знак Почета, тремя орденами Венгерской Народной Республики, многими медалями.
Умер в 1996 году.
Квин был не только одним из самых интересных, но и самых авторитетных и, если можно так сказать, порядочных наших писателей. И человеком он был неравнодушным к окружающей действительности. Многим он помогал, многим сочувствовал, еще большему количеству хоть чем-то пытался помочь. Особой зоной его внимания были ветераны Великой отечественной войны. Помню он собирал деньги на помощь тем из них, чья малообесченность не делает честь стране, числящей себя в победителях. Ведь насколько труднее помогать и уважать конкретных людей, чем раздувать идеологическую истерию по поводу великой победы.
Обратился он и к нам. Я только пожал плечами: с какой стороны помогать безымянным ветеранам, когда у меня дома еще живы два таких ветерана и получают неплохую, вполне достойную пенсию (в трудные начало 90-х отец получал в 3 раза больше, чем я зарабатывал: с тех пор пенсии регулярно повышали и повышали, так что теперь уже моя весьма хилая зарплата в 3 раза больше отцовской пенсии). Кроме того, как редактор, ответственный за мемуарную литературу, я постоянно общался с ветеранскими организациями и никаких добрых чувств эти говоруны и профессиональные представители победившего поколения у меня не вызывали. Особую жалость вызывали всегда появлявшиеся в издательстве с грудью в орденах люди, по всей видимости действительно достойные, которые позволяли использовать себя как ширму политическим тщеславию и корысти.
Однако, я недооценил Льва Израилевича. Собранные деньги он сам разнес по квартирам и самолично вручил тем, кто, как он знал, действительно в этом нуждались. По тому, как обиделись на него ветеранские организации, что он не привлек их к этому делу, поступок писателя был в самом деле благородным и по замыслу, и по исполнению.
Или вот взять хотя бы тот случай с коллективным письмом, когда Квин выручил другого писателя. Один из наших писателей -- он еще и сейчас в расцвете сил, только с отвращением покинул наш край и живет в России -- попал в нехорошую историю. Об этом тогда много говорилось и много было кулуарного шума. Увы, "народная совесть" (а иначе, как совестью страны советские, да и нынешние российские литераторы себя не полагали) хранила трусливое молчание -- это в лучшем случае, а в худшем с опережением графика облаивала своего еще недавнего собрата и друга смердяковым за гнусную клевету на родной край и отсутствие гражданской позиции (просто для справки молодым: гражданской позицией в Советском союзе, как это имеет место быть и сейчас, называлось высказывать свое одобрение на всякую инициативу партии, правительства и др. органов Советской власти).
Лев Израилевич был единственным, кто публично осудив собрата (иначе, увы, было нельзя), сделал потом все от него зависящее, чтобы выручить того из беды, и, наверное, если не целиком, то во многом именно его заступничеству тот обязан своим вызволением.
И это была не разовая благотворительность. А как не вспомнить, как выручил Квин Геннадия Володина, о чём я рассказывал в очерке об этом поэте.
БОДАЛСЯ ТЕЛЕНОК С ДУБОМ
Последним увидевшим свет еще при жизни писателя произведением стала книга мемуаров "Повесть о странностях времени" (или как она обозначена на титуле "Улица королевы Вильгельмины"). Обычно мемуары представляют собой простое перечисление дат и событий, снабженных прописной моралью. Когда на мемуары тянет ничем не примечательных, обычных людей или деятелей местного масштаба, даты, как правило, хрестоматийны, события подсмотрены с заднего двора и потому изложены невразумительно и ничего нового и неожиданного к сложившейся их трактовке не прибавляют. Сами же биографирумые тети Мани и дяди Вани никому неизвестны и еще менее интересны; где они, с кем и почем. Остается прописная мораль, газетные декларации и напыщенное многозначительное пережевывание общеизвестного.
Отличительной чертой советской мемуаристики -- а другой пока у нас нет -- является фабрикация парадного портрета, где все личное отметалось как недостойное. Современные мемуаристы, следуя духу времени, пытаются эту тенденцию переломить, вводя эпизоды своей личной жизни, даже любви и дружбы, но делают это неуклюже, сусально, тягомотно. Увы, в этом плане квиновские мемуары полностью укладываются в прокрустово ложе наигранных вариантов. Его знакомство с женой на фоне армейского быта в полуразрушенной войной Венгрии, скитания молодой офицерской семьи, возможно, интересны и поучительны для внуков и потомков, но отпечатанные многотысячным тиражом все эти "сюси-пуси" не превосходят по качеству сериалы, уступая им в занимательности. Вообще, мне кажется, с любовью в современной литературе нужно кончать, не потому что она исчезла из жизни, и даже не потому что в читательском (зрительском, пользовательском) восприятии ее полностью заменил секс, и любовные драмы, коллизии, лирики воспринимаются этаким анахронизмом, а потому что она перестала быть общественно-значимым явлением. О любви стоит говорить тогда, когда через нее виден человек, а когда она лишь внешний, хотя бы и для приватного индивида и самый значимый фактор, для литературы она ничто.
Гораздо интереснее мемуары Квина, когда он переходит к своей профессиональной деятельности "бойца идеологического фронта", существенной частью которой была для него литературная работа. Чередой точных фактов, деталей, характеров писатель рисует обстановку в общественной жизни страны, вернее в том суррогате, слепленном из деклараций, подобострастия, чинопочитания, доносов и подстав, который у нас именовался и именуется "общественной жизнью".
Особенно много места в книге занимают кувырканья писателя с советской "цензурой" -- ЛИТО, организацией, призванной следить, чтобы в печать не попадали сведения, которые могли бы нанести ущерб обороноспособности нашей страны, но которая намного расширила свои полномочия, и вслед за писательскими организациями, редакциями, партийными комитетами разных уровней и вместе с ними в основном занималась тем, что отлавливала чуждую советскому образу жизни идеологию, блюла чистоту коммунистических идеалов.
Вызывают, допустим, редактора в ЛИТО:
-- "Вас что не предупреждали: в армейских газетах никаких 'полков', никаких 'батальонов', никаких 'рот' нет и быть не может. Максимум 'отделение'. А у вас здесь что? 'Слово о полку Игореве'. Вы что, очумели? 'Полк' в военной газете! -- и дважды подчеркнул слово 'полк' красным карандашом..
-- Так это ж не просто слово 'полк', а название древнего произведения!
-- Сказано, либо снимайте совсем, либо слово 'полк' замените на 'подразделение'. 'Слово о подразделении Игоревом'. Кому надо, поймут".
Или такой случай. Звонит зав ЛИТО:
-- "Я вам газету не залитую, пока это безобразие не уберете из номера...
-- Какое безобразие?
-- Ответы на кроссворд из предыдущего номера.. Под номером восемнадцать у вас идет 'Зенит'. Вот этот 'Зенит' и убирайте.
-- Почему? Читателям предлагается угадать советскую команду из 5 букв, обладателя Кубка СССР 1944 года.
-- А вы что не знаете, по какому ведомству проходит эта футбольная команда? -- это же авиазаводы!.. Прочитает про 'Зенит' те, кому не положено, и смекнет сразу: ага, значит, у них на Алтае авиазавод завелся. Так-с. Ставим галочку, посылаем шифровочку".
И все же при всем своем либерализме и, как он сам любит выражаться, "вольнодумстве", резко критикуя цензурные рогатки, набрасывая одну за другой живые сцены, не без юмора и комизма, писатель остается целиком и полностью в объятиях советских идеологических штампов. Порой поразительно, как он сам не замечает ненормальности и противоестественности ситуации, когда вроде бы литературный журнал (альманах "Алтай") пробивает статью о том, следует или не следует выращивать бобовые культуры (да с применением агрономических терминов, мнением специалистов, цифрами и фактами), и какие он, писатель, встречает на этом пути препоны и как все хорошо устраивается благодаря умному вмешательству первого секретаря крайкома.
Но так было: писатели рассуждали не о любви или природе, а о производственных проблемах, за счет чего и каких удобрений повышать урожайность, лучше ли использовать прямоточные котлы или с естественной циркуляцией, стоить ли добавлять в сталь легированные присадки, если она идет на лопаты, или не стоит понапрасну использовать дорогие металлы (вы смеетесь, а ведь на эти темы на Алтае не один роман, не то что очерк, был издан), а партийные бонзы, но отнюдь не инженеры или агрономы, учителя или экономисты решали, правильно ли рассуждают труженики пера или нет, актуально или неактуально, и не слишком ли мастера слова впадают в мелкотемье (там о любви пишут или о семье), вместо того чтобы быть на передовых рубежах и стройках коммунизма.
Конечно, все это и те курьезные случаи, о которых пишет Квин, сегодня воспринимаются довольно комически... пока, но тогда они не то что портили, а форменным образом не давали дышать творческому работнику.
Квин заметил интересную закономерность. Послевоенные "литовцы", как правило, были людьми дремучими, малообразованными, "Слово о полку Игоревом" они не то что не читали, но и не слышали о таковом. Постепенно им на смену пришло другое поколение, как раз которое и я застал в бытность свою редактором. Люди, как правило, не просто грамотные, но с филологическим или историческим образованием. С ними можно было поговорить, пообсуждать новости науки и культуры.
Но "задача их оставалась прежней -- не допускать в печать и тени вольнодумства", при этом они понимающе кивали головами: вот мы вам предъявляем требования -- глупость, конечно. А что мы можем поделать? Таковы правила игры, и мы тут бессильны. Застойные времена, что бы сейчас ни говорили, было временем цинизма и лицемерия, когда в коммунистические идеалы не то что не верили, но относились к ним лениво, бездумно и бездушно. При этом соблюдались все формальности и ритуалы: "если им так надо, что ж, мы будем делать вид".
Хуже всего, что при этом преследовалось всякое отклонение от ритуалов, шаг в сторону = побегу, преследовалось не какими-то там гэбовцами, а этими "все понимающими", но ничего не могущими поделать. И если на заводе, в деревне этот камуфляж носил во многом поверхностный характер -- там в конце концов было дело, которым люди занимались независимо от идейных установок, -- то литературная, как и всякая среда, соприкасающаяся с идеологией, была насквозь гнилой, пропитанной фальшью, лицемерием и подлостью, которые транзитом перешли в российскую действительность. Это надо иметь в виду, когда мы говорим о советской литературе, в каких условиях приходилось жить и работать.
Квин в своих мемуарах как раз пытается обрисовать эту борьбу людей искусства за свое творческое "ф".
"Реально обязанности цензоров в театрах выполняли приемные комиссии.. В эти комиссии входили члены худсовета театра и так называемые представители общественности: учителя, работники культуры, иногда газетчики, очень редко писатели.
Но главную роль в этих ужасно демократических, на первый взгляд, комиссиях играли высокие представители партийных органов. Это и было здесь их основной задачей: решить, жить или не жить подготовленному театром новому спектаклю. Остальные члены комиссии могли только разглагольствовать: нравится, не нравится, удался автору образ, не удался, на сцене темновато, следовало бы прибавить света, особенно в таких-то эпизодах... Но последний, решающий голос был, как уже сказано, за представителями высокой инстанции."
Далее Квин описывает, как принимала комиссия его пьесу "Кругом шпионы!"
"По ходу действия на сцене появляется генерал войск СС Вандер-Вельде. Денщик ловко снимает с него шинель с красными отворотами, и генерал предстает перед зрителями, в данном конкретном случае перед приемной комиссией, с фантастическим количеством орденов, которые спускаются по груди с плеч намного ниже пояса. Более того, опытный актер Валерий Николаевич Рюмин, используя жанр пьесы, чтобы сделать свой выход еще смешнее, а может быть, и по другой более утонченной, но не менее смешной причине (курсив мой -- В. С.), поворачивается спиной к залу, и зрители со смеху буквально валятся с кресел: ордена рядами стекают и по спине, так как на груди для них уже не хватает места. Для меня это тоже сюрприз -- Рюмин придумал свой трюк буквально перед сдачей спектакля. Я хохочу вместе с другими, успевая заметить, как заливается смехом и председатель приемной комиссии, милая, всегда очень любезная крайкомовская дама. И каково же было мое удивление, когда ее резюмирующее выступление на разборе спектакля началось прямо с безапелляционных, обидных, прежде всего для артиста, слов:
-- Ордена у генерала снять!..
-- Помилуйте, но это же так смешно!
-- Не над тем смеетесь.
-- А по-моему, вы тоже смеялись..
-- Я-то понимаю над чем смеялась! -- не на шутку разозлилась крайкомовская дама. -- Но другие могут не понять!"
"Народ не поймет" -- этот довод и тогда и теперь у начальства в ходу: мы-то мол люди просвещенные, а вот народ может все не так понять. Так и приняли спектакль без орденов, вернее оставив их 5-6 штук на груди. Однако
"артист Рюмин, сбросив по высокому приказу со своей груди, и особенно со спины, все лишние ордена, стал снова награждать себя потихоньку, возвращая каждый очередной спектакль по одному-два ордена на прежние места".
Для полной ясности к приведенному тексту нужно подбавить комментариев. В 1970-е первую половину 80-х годов партийное руководство безудержно раздавало награды направо-налево, не забывая при этом и себя. Брежнев появлялся не иначе как в маршальском мундире, четырежды Герой Советского союза, что до него удалось только Жукову + Герой Социалистического труда и прочее и прочее, так что на груди у него действительно не хватало места для новых наград. Ходило много анекдотов по этому поводу, и что ему-де собираются грудь надставлять, и изобретают якобы специальные ордена для ношения на спине. Вот откуда такой безудержный смех в зале. Народ, действительно, все понимал как надо.
Так пытались более или менее успешно бороться с цензурными запретами. И все же успехи эти были спорадическими и носили локальный характер. Продолжая рассказ о приемной комиссии сам Квин пишет:
"Мой голос, голос автора пьесы, на этих комиссиях не солировал, а звучал тускло в общем хоре сопровождения. С моим мнением не очень-то считались, говорили, что я, как автор, свое дело уже сделал, написав пьесу. Ну а как ее интерпретировать... в этом драматург ничего не смыслит или, в лучшем случае, разбирается слабо.
Правда, в распоряжении автора оставалось еще одно мощное средство. В случае полного несогласия с увиденным, он мог вообще запретить постановку своей пьесы. Но до этого почти никогда не доходило. Тут играла роль и материальная сторона дела (могли не только лишить авторского гонорара, но еще и взыскать постановочные расходы), и нежелание прослыть строптивым автором, с которым театры не решались бы впредь иметь дело, и много других факторов. Словом, голос единицы, в том числе и авторский, тоньше писка."
Другими словами, бодался теленок с дубом. Напрашивается, однако сделать одно существенное замечание. Квин рассматривает ситуацию с точки зрения автора, и получается, что вот они, писатели, художники, драматурги, что-то творили, создавали шедевры, выражали свои мысли, а против них стояла этакая чиновничья стена, то есть советская культура развивалась как противоборство творческой мысли с бездушной бюрократией, густо замешанной на идеологии. Эта концепция стала ведущей а последующее время, если не единственной, когда говорят о культуре и науке того времени.
А я могу сказать, что ничего подобного не было. Когда Квин, как и многие нынешние деятели культуры вспоминает о якобы имевшем место зажиме свободы творческого слова чиновниками от культуры, он явно смазывает широту проблемы. Получается, что в ЛИТО бдили, а люди искусства (науки, философии) как-то изворачивались, не только пописывая в стол, но и находя способы донесения себя до публики. Неправда, все это. И литовцы, и редакторы, и писатели, и ученые -- все принадлежали к одной когорте "все понимающих", но "ничего не могущих поделать".
Сам я работал редактором, то есть в какой-то мере был литературным чиновником, и могу привести массу примеров, когда наказания за строптивость обрушивались именно на чиновников, если те пытались не то что протестовать против существующей системы, а просто исполнять свой долг, притом в рамках ценностей, прокламировавшихся той же самой системой. И частенько провокации, доносы и прочие прелести борьбы с "вольнодумством" как раз исходили из писательской среды.
По сути была единая идеологическая машина, винтиками, колесиками, шестеренками, ременными, цепными и фрикционными передачами, маховиками, втулками, собачками, подшипниками, как шариковыми, так и коническими, роликовыми, радиально-упорными, игольчатыми и так далее которой были все крутившиеся или передававшие движение ее элементы: чиновники, писатели и даже, как это ни покажется странным, партийные деятели (знаю примеры, когда и самое высокое идеологическое начальство отнюдь не было всевластно и точно так же вынуждено было играть по определенным правилам). Что же касается имевшей место борьбы, то это была борьба за место под солнцем, борьба под ковром, борьба содержанием которой было отнюдь не идеологическое противоборство, а внутренние разборки, где сшибались ведомственные, местечковые, да и просто личные амбиции и интересы.
И уже выросшее в новой России поколение нынешних интеллигентов пошло теми же испытанными стопами, с успехом переняв подлость и приспособленчество от старших товарищей. В творческой среде ныне царит та же подлая, гнилая атмосфера, что и в советские времена. Дворян, хотя бы и без портянок, повывели после 1917 года.
ИДЕОЛОГИЯ НА ВЫНОС И ДЛЯ ДОМАШНЕГО УПОТРЕБЛЕНИЯ
Первая часть квиновских мемуаров -- "Улица королевы Вильгельмины" -- представляет собой вполне самостоятельную повесть. На этой улице в Будапеште после Великой Отечественной войны располагался Комитет по работе с венгерским населением. Одним из сотрудников Комитета и был писатель, о чем он пишет в этой повести.
Чужая страна -- а хотя она и принадлежала к социалистическому лагерю, Венгрия оставалась для нас чужой -- представлена Квином достаточно емко и зримо. Настолько зримо, что всякие сомнения, что эта страна для нас чужой была и осталась, книга разбивает в пух и прах как Аргентина Ямайку. Венгрия представлена через людей, их характеры, а не как предлог для социологических заключений или абстрактных обобщений, вроде Чехословакии из вторушинских записок (был на Алтае такой функционер, подавшийся в писатели, или писатель преобразовавшийся естественным для нашей системы путем в функционера).
"Говорят, в Венгрии дворян, пожалуй, больше, чем простолюдинов. Короли куда охотнее одаривали угодивших им людей ни к чему не обязывающими титулами, чем землями или деньгами. В селах было полным-полно дворян, которые внешне, да и по роду занятий, ничем не отличались от своих соседей крестьян. Ну а в городах можно было встретить не одного и не двух бедняков, которые гордо задирали носы, так как иначе ничем, даже ржавой шпагой, не могли подтвердить свое дворянское звание. В народе их насмешливо называли не иначе как дворяне в портянках.
И тем не менее одного у этих многочисленных дворян нельзя было отнять: чести. 'Дворянин в портянках', городской или сельский, может заложить последнюю пару штанов, но явившегося к нему в гости человека обязательно будет потчевать по-царски. 'Дворянин в портянках' не нарушит данного им слова. А уж бесчестного, с его точки зрения, поступка истинный 'дворянин в портянках' не совершит и подавно".
Да-а-а... переверни описание на 180 градусов (кроме, разве что первого пункта) и мы получим точный портрет нашего партийного и комсомольского деятеля.
Одним из таких "дворян в портянках" был Андреас Троппауэр. Он был взят в плен в качестве ефрейтора венгерской королевской армии, служил при штабе одной из наших армий "подать-принести". Однажды из штаба фронта должны были передать в эту армию какой-то важный приказ. Каково же было даже не удивление -- ведь была же война, и воевали не с кем-нибудь, а с немцами, когда с того конца провода в трубке раздалось:
-- Diensthabender Gefreiter am Apparat!
-- А...а...а там немцы, -- промямлил связист.
Вскоре однако выяснилось в чем дело: в конце концов в штабе фронта было достаточно людей, знающих немецкий. Оказалось, показывали фильм "Два бойца", и почти весь штаб отправился его смотреть, оставшиеся дневальный и шофера уснули, и таким образом Андреас оказался единственным, кто мог подойти к аппарату. Однако он не растерялся, растолкал дневального, одного из шоферов погнал на сеанс,
"а остальных под собственным руководством заставил расставить автомашины, свои и чужие в обычном походном порядке, хотя по-русски не говорил, и мог объясняться только жестами.
Когда примчался взмыленный начальник штаба, которому уже мерещилось позорное снятие погон перед строем с последующим зачислением в штрафную роту, машины стояли на линейке и на одну из них был погружен небоевой комплект: походная кухня, обмундирование, оборудование мастерских... И когда через полтора часа из штаба фронта последовала команда начать движение к новому месту расположения, колонна не задержалась ни на минуту".
В благодарность за это командующий фронтом приказал не сдавать Троппауэра в лагерь для военнопленных, а отпустить его на все четыре стороны, то есть в родной Будапешт к нелюбимой жене и сыну. Потом этот Троппауэр работал в Комитете вместе с Квином и оказался незаменимым работником, расторопным, деловым, словом, работал не за страх, а на совесть. Он, действительно, ненавидел фашистов, как и многие венгры не мог простить немцам того, что те в конце войны оккупировали Венгрию, одного из их своих самых стойких и верных союзников, к русским же относился с искренней привязанностью.
Однако впоследствии оказалось... ("что это хорошо замаскированный враг -- догадается читатель"). И будет неправ, ибо как раз ничего такого и не оказалось. А оказалось, что Троппауэр мечтал открыть небольшую фабрику стройматериалов (дверных ручек), и открыл ее, однако, поскольку в народной Венгрии более 5 наемных работников иметь на частном предприятии не полагалось, он иммигрировал в Австрию (или эмигрировал: там родственные связи такие же тесные как у нас пока еще с хохлами или казахами), где развернулся до собственного производства и большого магазина. Случайная встреча писателя с ним в Вене обнаружила, что Андреас по-прежнему с искренней симпатией относился к нашей стране, но вот строить социализм -- это отнюдь не вписывалось в его планы.
И, похоже, Троппауэр был не единственным, кого не вдохновляла перспектива построения светлого будущего в Венгрии. Наверное, поэтому при первой же возможности страна сбежала из социалистического лагеря, хотя, как шутили сами венгры: в этом лагере "наш барак был самый веселый", а поскольку у них хватило ума не выкорчевывать подчистую своих дворян и буржуев, Венгрия быстро и довольно безболезненно вписалась в современную цивилизацию. Пока мы все кувыркаемся то с "перестройкой", то с "социально ориентированной рыночной экономикой", то с "суверенной демократией", а теперь уже и вообще непонятно с чем и конца этим кувырканиям не предвидится. Да и как иначе, когда нет ни "дворян в портянках", ни людей слова, ни людей чести или с чувством собственного достоинства, а есть бывшие партийные и комсомольские работники, теперь депутаты, олигархи и чиновники высокого ранга, а им на смену пришли менагеры и мерчендайзеры.
В "Улице" Квин продолжает, или учитывая, что повесть открывает сборник, начинает идеологическую тему. На этот раз в ракурсе его внимания противостояние советской и буржуазной идеологических систем. И надо сказать, в этом противоборстве советская идеология отнюдь не выглядела замухрышкой, этаким мальчиком для битья. Удивительная вещь: советская идеологическая машина была тупой, глупой и неповоротливой только в домашнем халате. На вынос, на разлив она была на уровне пива мировых стандартов. Естественно, Квин, как и любой человек пожилого возраста, засевший за мемуары, все больше хвастает своими подвигами -- "эх! было время, ну и дела мы же делали". Однако там и сям разбросанные факты и подробности дают представление о неплохой организации работы в Комитете, да и всей советской оккупационной машины. Попытаюсь выловить эти факты из повести и донести до читателя.
Вот, скажем, обратим внимание на сам факт учреждения этого Комитета, "искавшего именитых венгров, не захотевших сотрудничать с фашистами и рассыпавшихся из Будапешта по укромным уголкам, от греха подальше". И были для этой цели набраны отнюдь не идеологически твердолобые "верные сыны партии", а головастые молодые и не очень люди, набранные везде, где можно было только взять. Среди них оказался и Квин со знанием венгерского языка ("а таких было, ей-богу не вру, считанные единицы"), и некий очень талантливый физик, много гуманитариев. Руководил отделом, в котором работал Квин специалист по истории Англии, с такой до боли знакомой нам жителям Алтая фамилией -- Гуркин. ("Какая разница -- Венгрия или Англия? Главное, научен человек видеть сквозь далекую прошлую перспективу близкое светлое коммунистическое будущее любой страны -- так или примерно таким образом, иронизирует Квин, рассуждали его назначая его в самых верхах".)
И между прочим ирония здесь не совсем уместна: если у человека голова на плечах, не слишком набитая формулами университета марксизма-ленинизма (были такие учреждения в каждом городе, где партийным активистам преподавали политграмоту), он сумеет оценить обстановку и найти гибкие и правильные решения, там где партаппаратчик будет понапрасну стучать кулаком по столу. И, судя по квиновским запискам, Гуркин оказался нужным человеком на нужном месте.
Это был тот начальник, о котором, наверное, многие из нас, по крайней мере, те, кто неравнодушен к своей работе и в ком хоть чуть трепыхается творческая жилка, могли бы только мечтать.
"'Меня привлекает в вас, старший лейтенант, с самого начала заявил Гуркин, одно качество: умение быстро сходиться с людьми. Работаем так: я даю направление -- и вы получаете полную свободу действий. Первый ваш промах я просто не замечаю. Второй -- вызываю на ковер. Третий -- пожмем друг другу руки и расходимся безо всякой обиды'. Скажу сразу: промахов было много. Но на ковре не стоял ни разу.. Подполковник Гуркин никогда не вызывал меня к себе. Он просто не успевал (в чем позволю себе усомниться -- В. С.)"
Тем не менее очень редко, но Гуркин давал инструкции часто в виде просто дружеского совета:
"-- На вашем месте я бы не слишком афишировал свой венгерский... Ведь многие венгры так уверены в непознаваемости своего языка, что нередко, общаясь с чужаками, кое-что да выбалтывают в разговорах между собой".
И довольно-таки скоро выяснилось, какой отличным козырем в общении с местным населением было якобы незнание туземного языка. У Квина возникла необходимость общаться с неким патером Керкаи, возглавлявшим молодежную организацию. Этот патер приветствовал советского лейтенанта "с такой порывистой радостью, что, казалось, встретились два брата после долгой-долгой разлуки". Однако, вот беда! патер не говорил ни по-русски, ни по-немецки. Пришлось общаться через оказавшегося под рукой крепыша, который немного знал немецкий.
"Пошел у нас хороший разговор, такой нейтральный, об архитектурных памятниках, уничтоженных в боях, о тяжело восстанавливающейся из руин промышленности.. [При этом венгры] улыбались и часто кланялись, как китайские болванчики...
-- Офицер спрашивает, -- разговор перешел на деловые темы, -- работаем ли мы еще с кем-нибудь, кроме учеников гимназии?
[Патер, все так же братски заглядывая в глаза, отвечает через переводчика]:
-- Нет. Иногда только по вечерам в клуб заходят случайные люди. Просто с улицы. Мы даже не знаем, кто такие.
-- Может ему сказать о рабочих с Чепеля? -- спрашивает переводчик патера по-венгерски.
-- Переводите только то, что я говорю, -- [отвечает патер] и ангельски улыбается".
Кстати, заняться патером и его католической организацией так же подсказал Квину ненароком все тот же Гуркин.
" -- Знаете что, оставьте на время ваших прогрессивных мальчиков и девочек [то есть венгерских комсомольцев] и займитесь одними только католическими организациями.. Браунинг у вас с собой?
Я гордо похлопал по заднему карману задних брюк.
-- Пусть он пока отдохнет у меня в сейфе."
Не без иронии относится писатель к себе, хотя бы и молодому.
Вроде и не командовал Гуркин, но каждый раз, судя по эпизодам, руководящий импульс того или иного направления деятельности исходил именно от него. Согласитесь, что для идеологических работников, как советских, так и настоящих (теперь они называются пресс-секретарями, психологами, но суть и методы те же -- партаппаратные), такой стиль не только не характерен, люди типа Гуркина просто не выживают в атмосфере аппаратных игр...
...Отдал в молодые годы писатель дань не только Бахусу, о чем естественно умалчивает, но и Венере, что очень даже выпячивает. В Венгрии и с женой познакомился, а поскольку что больше все работа да работа, то единственным развлечением оставались кинотеатры. А там все зарубежные, да зарубежные фильмы. Об этом автор и рассказал за дружеской попойкой своему начальнику. А где же наши фильмы? "Гуркин озабоченно нахмурился "надо бы разобраться с делами 'Совэкспортфильма'". Вот и обозначился очередной ориентир для работы. Оказалось, что среди прочих причин такого положения было то, что этот 'Совэкспортфильм' все больше гонит фильмы до предела напичканные политикой, аж "самих от нее тошнит". Словно, дело шло о родной стороне и родном непритязательном зрители, который будет кушать то, что дают.
Удалось Комитету настоять, чтобы присылали "Веселых ребят", "Музыкальную историю", другие комедии, исторические фильмы, даже шпионские типа "Ошибка инженера Кочкина", и дело сдвинулось с мертвой точки: пошел венгерский зритель на наши фильмы.
Этот эпизод напоминает мне аналогичный случай. В Германии была возможность смотреть зарубежное телевидение: с сексом, погонями, и, естественно, наши офицеры, да и не только офицеры, этой возможностью не брезговали. А поскольку их, да и других работников, тогда в ГДР было навалом, то поставить к каждому по соглядатаю не представлялось никакой возможности. И тогда по телевидению на советскую зону в Германии стали крутить развлекательные программы, которых у нас в стране было невозможно увидеть. ("Почему, спрашивают у певца Леонтьева, вы все время поете одни и те же песни?" -- "Не знаю, почему телевидение так показывает. У меня их более 700"). Так вот в Германии крутили и Леонтьева, и Пугачеву, и Хазанова и других известных по именам, но неизвестным, как оказалось, широким массам по репертуару артистов. Офицеры потом удивлялись, как много у нас, оказывается хороших артистов, и какой у них, оказывается, обширный репертуар.
Что и говорить, не так глупы были наши идеологические начальники, как это можно было бы судить по пропаганде. Только включался этот ум, когда приходилось сталкиваться с противником нос к носу, как в послевоенной Венгрии или приграничной Германии, для внутреннего же рынка годилось побыдловатее, подебильнее: очевидно, так уважался партией и правительством родной советский народ.
Один из знакомых рассказывает, как в той же Германии, когда он там служил в 1960-е годы, им без конца показывали китайские фильмы, тогда наших лучших друзей. Ждешь-ждешь всю неделю -- а за пределы военной части в отличие от офицеров солдатски-сержантский состав не выпускали, -- вот наконец воскресенье, отдых, кинушку крутят, а тут тебе снова китайский фильм. Ну и народ возроптал: сколько можно. И тогда замполит собрал всех в красном уголке и грозно проворковал: "Кому это здесь не нравятся китайские фильмы? Вы их будете смотреть до тех пор, пока не полюбите". А буквально через несколько месяцев: (в аккурат мой приятель только что дембильнулся) братский Китай в одночасье -- помню, как это ошарашило нас тогда всех -- превратился во врага и полез на нас с оружием. "Хотел бы, говорил приятель, посмотреть я в глаза этому политработнику: ну что, ты все еще любишь китайские фильмы?"
...Тот самый патер Керкаи, глава католической молодежной организации, буквально через несколько недель после описанной мною (совместно с Квином) встречи подкараулил будущего писателя возле его офиса.
"-- О, какое счастье, -- на чистейшем немецком заулыбался он, -- что я вас встретил, господин старший лейтенант, да благословит вас Всевышний!
-- А вы я смотрю, очень быстро изучили немецкий.
Патер беспечно махнул крохотулей-ручкой, словно говоря: 'Немецкий -- что! Такие времена, чему только не научишься!'
Открыл портфель, не без труда вытащил увесистый том и, держа его на весу, сказал елейно:
-- Сообщаю с радостью, что я только что из Ватикана, от самого папы, и представьте себе, специально для вас выпросил там экземпляр Священного писания на русском языке.
Раскрыл крышку переплета и тут же прямо на улице нацарапал авторучкой на венгерском: 'Моему лучшему другу, старшему лейтенанту Лео Квину, на вечную память'.
-- Переводить я думаю не надо. Кто-то мне сказал, что за недели нашего знакомства вы блестяще выучили венгерский язык. Ах, какие способности!
...
Щедрый подарок патера Керкаи я, возвращаясь в Советский Союз, с собой не взял... Пограничники прямо зверствовали, придираясь к любой ввозимой в Союз печатной и не печатной бумажонке".
Все: зона свободной идеологии, подполковников Гуркиных, творческой работы с венгерским населением кончилась, начиналась подловатая и дебиловатая советская идеологическая зона с ЛИТО, партаппаратчиками, Союзом писателей и все такое.