День не задался с самого начала.
С утра Алена немного проспала и потому очень спешила, хватала из холодильника все, что под руку попалось, и съела с творогом остатки сметаны из вскрытой пачки. Лучше бы она проглотила в сухомятку один творог или вообще отправилась в университет голодной, потому что отчим, оказывается, имел свои виды на эту сметану. Явившись на кухню, он не преминул высказать свое неудовольствие. Алена, конечно же, надерзила ему в ответ. В результате матери пришлось заминать неприятный инцидент. Без особенного успеха, разумеется, поскольку роль миротворца была явно не из ее амплуа. Все кончилось тем, что, закрывая входную дверь, Алена произвела значительно больше шума, чем требовалось. Об этом она ничуть не жалела.
Плохо было другое. Из-за неожиданной размолвки (было бы с чего!) она не смогла поговорить с матерью о деньгах. Это была больная тема, крайне для нее неприятная. Поэтому Алена оттягивала разговор до последней минуты, отложила с вечера на утро и вот в результате осталась без гроша. Она уже не в первый раз попадала в подобную ситуацию, но от этого она не становилась проще. Даже трудно поверить, что для большинства ее университетских подруг финансовый вопрос вообще не стоял. Ведь, кажется, для всех родителей очевидно: если твоя дочь учится на дневном отделении и получает «повышенную» стипендию размером в 625 рублей этих денег на жизнь ей очевидно не хватит. Особенно, если она снимает квартиру (пусть пополам с подругой), худо-бедно питается три раза в сутки, должна покупать косметику и другие безделушки. Без тысячи-другой, которую время от времени суют тебе в руки «любящие предки» тут никак не обойтись. Мать понимала ситуацию не хуже других, просто делала вид, что это теперь не ее забота. Причиной стала их очередная стычка из-за отца год тому назад. И Алена даже не могла ее в чем-то винить.
Вспоминая тот разговор, она понимала, что нанесла матери смертельную обиду.
Отец бросил семью, когда Алене едва исполнилось два года. Бросил, чтобы немедленно завести новую. Причем этот второй его опыт оказался вполне успешным. По крайней мере если судить по фотографиям, которые отец тайком показывал ей во время редких свиданий. На них была запечатлена маленькая миловидная женщина с лукавыми, насмешливыми глазами – его вторая жена и подруга (отец всегда отзывался о ней с глубоким уважением). Не красавица, кстати. По крайней мере, ей было далеко до Алениной матери, которая в молодости выглядела как настоящая актриса. Тем не менее она легко взяла над ней вверх – увлекла при помощи каких-то неведомых чар «женатого мужчину с ребенком» (так говорила бабушка) и прочно привязала его к себе на долгие годы. Но еще больше любопытства вызывали фотографии ее детей – голенастой высокой девочки и толстенького, щекастого паренька. Сознание того, что у нее, вечно одинокой, всегда предоставленной самой себе, где-то есть брат и сестра, странно волновала ее и заставляла сердце биться живее. Фотографии немного приоткрывали подробности частной жизни отца. Он сам, его дети и жена то на какой-то экскурсии, то в путешествии, то на отдыхе на курорте. У них была машина, и эта дружная четверка не засиживалась дома, разъезжала по Подмосковью, а порой отваживалась на путешествия протяженностью в неделю, а то и в две. Алена ставила себя на место брата и сестры, живо представляя себе, как они идут вместе в театр или несутся по бесконечной трассе к какой-то неведомой, далекой цели. Все эти фантазии завершались уколами зависти.
Она тосковала по этой неведомой ей счастливой семейной жизни, которой не знала сама и о которой читала в книгах. Из этой зависти и рождалась ее странная, совершенно нелогичная любовь к отцу. В давней, происшедшей еще на заре ее бессознательной жизни ссоре между родителями, она всецело и полностью становилась на его сторону. В трагедии, завершившейся развалом и полным крахом молодой семьи, она никогда не винила женщину с насмешливым взглядом — та только воспользовалась обстоятельствами, завладела тем, что не смогла удержать (или не сумела оценить) ее мать. Да, это ее мать с ее жестким, требовательным отношением к людям, с ее неумением уступать, была виновницей развода. Алена, которая жила с ней рядом всю жизнь, никогда в этом не сомневалась. Представляя себе ссоры, которые наверняка происходили между ее родителями, она неизменно сочувствовала отцу и безоговорочно осуждала мать. Ленка Подоляк, ее единственная более или менее близкая подруга, которой она однажды открыла свое сердце, заметила в шутку: «У тебя, дорогая, настоящий комплекс Электры, и учебники читать не надо — классический случай!» «Чепуха! - ответила она тогда, - никакого комплекса у меня нет». Но потом, заинтересовавшись, поискала в Интернете и поразилась верности поставленного диагноза. Хотя, далеко не все совпало в области мотивировки. Психоаналитические изыски о том, что все потенциальные электры испытывают душевные муки в связи с «отсутствием у них пениса» показались ей игрой мужского воображения или проявлениями безграничного мужского эго. Сама она ничего подобного не ощущала.
Все было гораздо проще и банальнее. Ей тяжело было смириться с осознанием того, что ее веселый, общительный отец не сумел реализоваться в их семье. Ах, как ей не хватало порой его поддержки, его доброго слова или совета. Его мужское внимание, его доброта, его мудрое отношение к жизни должны были сосредоточиться на ней, его первом ребенке, а вместо этого достались другим его детям. Это было несправедливо! И вина за эту несправедливость лежала на матери!
Мать почти никогда и никуда с ней не выезжала. Вечно занятая на работе, она брала работу на выходные. Иногда Алене казалось, что этими сверхурочными трудами она старается заполнить царившую в ее душе пустоту одиночества. Подлинной любви после ухода отца она больше не испытала. Случайные мужчины, появлявшиеся рядом с ее матерью, надолго не задерживались. В ее иерархии ценностей они стояли не очень высоко и уж точно находились ниже работы. Мать легко откладывала свидания, если нужно было посидеть над книгой или подготовиться к важному уроку. Кто из мужчин мог позволить так обращаться с собой? Да и с отчимом у нее получилось только потому, что они работали в одной школе и могли общаться на работе. Их служебный роман, длившийся несколько лет, завершился наконец росписью в ЗАГСе (никакой свадьбы, понятно, устраивать не стали). После этого отчим переселился в их двухкомнатную квартиру, а бабушка переехала в его однушку. Возможно, решившись на такой шаг, мать избавилась от каких-то своих проблем, но зато создала множество проблем для дочери.
Отчим преподавал литературу и русский язык. Он считался очень приличным учителем. И в самом деле, литературу он любил. Почти все его имущество, переехавшее вместе с ним с холостяцкой квартиры на новое место жительства, составляли книги. Вместить их могли только два объемистых книжных шкафа, причем книжки стояли в два ряда и плотно забивали все пространство между полками. Алена уже тогда отметила, что все переплеты у книг потертые, поля испещренный пометками, многие места отмечены закладками. Отчим любил стихи, часто и охотно читал их вслух, причем многие по памяти, а если и забывал какое-то место, то легко находил его. Книги лежали у него на определенных местах, он прекрасно знал, где и что ему нужно искать. Все это вызывало невольное восхищение. Еще одним его отличительным качеством было исключительное внимание к своему внешнему виду. Он покупал модные костюмы и носил белые рубашки с галстуками. Одной из обязанностью матери после свадьбы стала глажка его сорочек. И это было с ее стороны немалым достижением. Потому что прежде на глажку никогда не хватало времени. После стирки и сушки вещи просто сваливались на верхнюю полку шифоньера. Там они могли лежать неделями, и каждый гладил сам, когда собирался что-либо надеть. Теперь такой безалаберной жизни был положен конец. После каждой стирки мать бралась за утюг, работала сосредоточенно и деловито, так что рядом с ней быстро вырастала стопка выглаженного белья, а на плечиках в шифоньере появлялся ряд идеально выглаженных сорочек. Впрочем, эта метаморфоза Алену совсем не удивила. Она ведь не раз пыталась встать на точку зрения матери и посмотреть на мир ее глазами. Все жизненные вызовы (будь то глажка белья или проблемы на работе) мать оценивала с холодной ясностью хорошо отлаженного компьютера и после этого выстраивала в своей голове в порядке приоритета. Она даже пыталась иногда (то ли в шутку, то ли всерьез) составить образчик подобного списка. Что-нибудь вроде: 1) Подготовиться к родительскому собранию; 2) просмотреть конспект урока по эпохе Александра II, 3) заехать к любовнику и забрать по дороге вещи из химчистки; 4) проверить уроки у дочери; 5) приготовить ужин; 6) просмотреть перед сном «Бюллетень Министерства Образования»… Беда в том, что в этом воображаемом списке Алёна никогда не стояла на первом месте. А если и попадала в него, то с пометками: «проследить», «проверить», «прочитать нотации», «предостеречь». Именно в этом, по-видимому, и состоял процесс «воспитания дочери». Алена подозревала, что и с отцом отношения выстраивались сходным образом, от того он и сбежал, бедняга, при первой подвернувшейся возможности. Сколько Алена себя помнила, она всегда испытывала сходное желание.
Появление отчима, как и следовало ожидать, не разрядило обстановку. Едва войдя в их семью, он предъявил претензию на Аленину комнату. Возможность проводить время раздельно друг от друга была на самом деле немаловажным преимуществом. Если близость начинала угнетать, а нотации доставали, достаточно было закрыть дверь, будто делаешь уроки, и потихоньку читать книгу, спрятанную на коленях. Мать занималась своими делами, она – своими. Алена полагала, что и дальше все должно идти своим чередом. Отчим был материнским «приобретением», она завела его с какими-то своими целями, вот пусть и держит его на своей половине. Ведь они же не просто так решили жить вместе, между ними должны быть интимные отношения, пусть и занимаются этим в своей комнате. Алене нет до них никакого дела.
Однако отчим имел на этот счет собственное мнение. Уже при первом знакомстве, едва появившись в их квартире, он по-хозяйски оглядел ее комнату и без обиняков заявил матери, что намерен устроить здесь свой кабинет. Алена поначалу отнеслась к его претензиям как к нелепому заскоку. Эта комната была ее миром, ее жизненным пространством. Никто не имел права посягать на него. Так она, по крайней мере, думала тогда. Как оказалось, эта убежденность свидетельствовала о ее наивности. Разрешая на правах хозяйки квартиры возникшую коллизию, мать целиком и полностью встала на сторону отчима. «Владимиру Николаевичу надо работать, - заявила она дочери, - а тебе найдем другое место; квартира, слава богу, большая».
Возмущенная Алена закатила в ответ настоящую сцену (это был редкий случай, когда она попыталась открыто восстать против материнского диктата), но ее вспышка не произвела на мать никакого впечатления. Привыкшая укрощать одним взглядом самый разболтанный и хулиганистый класс, она и ухом не повела, отбросив одним движением головы все возражения дочери. И суток не прошло, как Алену выселили из ее комнаты. Мебель расставили по углам в большой зале, часть вещей просто выбросили. На освободившуюся площадь вскоре переехал отчим со своими книжными шкафами, своим шифоньером и своей отдельной кроватью, которые Алена немедленно возненавидела самой искренней ненавистью.
Войдя таким образом в их семью, отчим продолжал вести здесь свою обособленную жизнь. Под предлогом занятости он часто запирался в своей (то есть в Алениной!) комнате и даже не выходил в воскресение к обеду. Мать относила ему приготовленные блюда на подносе, а потом забирала грязные тарелки. Зато Алене некуда было теперь податься. Разделив комнату с матерью, она вынуждена была проводить с ней вместе все вечера. И это бесконечно тяготило ее. Впрочем, мать тоже оказалась в непростом положении. Наблюдать за тем, как дочь делает уроки, читает и вообще проводит время, делать ей замечания и направлять ее жизнь – это одно. Но поддерживать при этом семейные отношения с новым мужем – совсем другое. Ведь были в конце концов вещи которые им, как состоявшейся семейной паре, надлежало делать вдвоем. И поскольку общую семейную постель с отчимом она так и не завела, матери приходилось время от времени уединяться с ним в его комнате. Наблюдая за отчимом, Алена безошибочно определяла вечер, когда у них все намечалось. Особой проницательности для этого не требовалось. Будучи чувственным мужчиной, отчим не умел скрывать своих желаний. Особенно пристальные взгляды, которые он бросал в сторону матери, двусмысленные замечания, чувственные прижимания весьма откровенно говорили о его желаниях и намерениях. Не то что бы он особенно их афишировал, просто полагал, что Алена ничего не понимает. Словно она была круглой идиоткой или наивной девочкой без всякого знания жизни. Но она, конечно, прекрасно понимала, чего от нее ждут: лечь пораньше в постель, повернуться лицом к стене и заснуть беспробудным сном. Именно поэтому она и делала все наоборот: допоздна сидела, уткнувшись в учебники, потом забиралась в постель с книгой в руках, а потом, когда раздраженная мать гасила свет, долго ворочалась и вздыхала в темноте. Мать тоже не спала и тихо лежала в своей кровати, не реагируя на призывные знаки отчима, то и дело выглядывавшего из-за тихо приоткрывавшейся двери.
Впрочем, это развлекало Алену только первое время. Потом ей все надоело, и она легко согласилась, когда мать под каким-то предлогом предложила передвинуть ее диванчик на кухню. Рядом находился кухонный стол, который со временем сделался ее письменным столом. Здесь она делала уроки, читала в уголке дивана, поджав под себя ноги. Таким образом она вновь обрела некое подобие собственного пространства. Ясно, что существовала огромная пропасть между собственной комнатой и уголком на кухне, но дело ведь заключалось не во внешнем облике, а в ощущении. Алена была скорее рада такому повороту, но матери дала понять: следующим шагом будет прихожая.
Материнская квартира не была тем местом (родительским кровом), который манит издалека и влечет к себе. После школы, едва увидев свою фамилию в списке принятых в Московский областной государственный университет на дневное бюджетное обучение, Алена начала искать себе жилье. Поскольку у нее была подмосковная прописка, место в университетском общежитии ей не досталось. Снимать квартиру и даже комнату в Москве было не по карману. Перспектива ездить каждый день на учебу из Сергиева Посада Алене не улыбалась. Неожиданный выход из создавшейся ситуации помогла найти одноклассница Ленка Подоляк. В каком-то смысле она была ее подругой, хотя особенно задушевными их отношения назвать нельзя. Близких подруг у Алены вообще никогда не было. По многим причинам. Было в ее характере что-то, что мешало сходиться с другими. Ведь всякая дружба требует открытости, а Алена никогда не была к ней готова. Многолетние отношения с матерью наложили неизгладимый отпечаток на ее характер, сделали сдержанной, даже скрытной. Она не спешила сближаться с другими людям, встречала их холодным оценивающим взглядом. И в силу этого казалась многим самолюбивой гордячкой. С Ленкой было иначе. С детства она была проникнута тем простодушным эгоизмом, когда самым интересным существом мире для тебя являешься ты сам. Она постоянно рассказывала о себе, своих планах, своих покупках, своих знакомых. Ничего другое ее не интересовало. Проблема была в том, что найти благодарного слушателя подобным людям удается далеко не всегда. Ведь другим эгоистам тоже иногда хочется вставить в разговоре что-нибудь о себе. Алена представляла в этом смысле почти идеальный вариант. Она могла по полчаса выслушивать Ленкины излияния, задавая время от времени короткие уточняющие вопросы. Причем ее реакция не была одним только проявлением вежливости. Ленкина жизнь, ее отношения с родителями разительно отличались от ее собственных. Сходным было только одно – ее родители тоже находились в разводе. Ленкина мать, женщина простая, шумная и слабовольная, совершенно не походила на мать Алены. И главное отличие состояло в том, что она, по-видимому, никогда не ставила целью как-то «воспитывать» или «развивать» свою дочь. Ленка росла и развивалась как бы сама собой, но постоянно купаясь в ауре материнской любви. Никакого зла на своего прежнего мужа ее мать не держала и звонила ему без всякого колебания, как только в доме ощущалась необходимость в мужской руке (кран потек, стиральная машина забарахлила). И Ленкин отец добродушно отзывался на эти призывы о помощи: заходил после работы к прежней жене, наводил надлежащий порядок, потом усаживался за стол пить чай, расспрашивал дочь о ее жизни, школьных успехах и планах на будущее. Над этой семьей не тяготел рок свершившейся измены – преступления не имеющего срока давности и не подлежащего амнистии. Не было этой кровной обиды, которая разъедает сердце и накладывает отпечаток фатальности на всю дальнейшую жизнь.
Познакомившись с этой семьей Алена испытала изумление и облегчение одновременно. Это позволило ее взглянуть на собственную семейную историю под новым углом зрения. Она поняла, что глубоко укоренившаяся вражда между ее родителями не является для нее извечным родовым проклятием. Что она вольна изменить ситуацию, когда пожелает.
В действительности все оказалось не так просто. И история с квартплатой свидетельствовала об этом весьма красноречиво. Когда Алена рассказала матери о предложении Ленки Подоляк снять вместе комнату на втором этаже в частном доме рядом с платформой Строитель в Мытищах, мать отнеслась к этой перспективе весьма сдержанно. По ее мнению, игра не стоила свеч, поскольку до Бауманской в Москве от Строителя не ближний свет. Так стоит ли тратить деньги? В ее возражениях была доля истины. Но Алена не собиралась уступать. Для нее поселиться в Строителе означало начало новой самостоятельной жизни, чего она страстно желала последние два года. Отчим, который был не прочь избавиться от падчерицы, неожиданно поддержал ее, но не выказал ни малейшего желания поучаствовать в платежах за квартиру. И тут Алена совершила ошибку, о которой потом не раз пожалела. Она сказала, что отец платит алименты и этой суммы должно хватить на квартплату. Мать возразила, что, когда Алене исполнится 18 лет, выплата алиментов прекратится. Раздосадованная ее сопротивлением Алена заметила, что папа, конечно, и дальше не откажется помогать ей. Она в этом уверена, надо только попросить его. «Он-то уж точно не будет жмотиться из-за пяти тысяч», - с досадой добавила она. Глаза у матери нехорошо заблестели.
- А мы, получается, жмотимся? - спросила она, в упор глядя на дочь.
- Я этого не говорила, - возразила Алена.
- Если ты так в нем уверена, сама с ним и договаривайся, когда придет время, - отрезала мать, - а меня в это дело не путай.
Как бы то ни было, деньги на квартплату на следующий месяц она дала, но не преминула заметить, что, став совершеннолетней, она сама решит вопрос с квартплатой. Поскольку решать эту проблему предстояло только в следующем году, Алена с легким сердцем согласилась. В глубине души она надеялась, что мать смирится с необходимостью, и проблема разрешится сама собой. Только этого не произошло. Спустя десять месяцев, когда Алене исполнилось восемнадцать, отец перестал выплачивать алименты. Мать никак не прокомментировала эту ситуацию, но о деньгах за квартплату даже не заикнулась. Когда же Алена сама напомнила о необходимости рассчитаться с квартирной хозяйкой, мать посмотрела на нее с удивлением. Алена готова была поклясться, что в глазах ее промелькнуло искреннее непонимание. «Разве отец не прислал тебе деньги?» - спросила она. Алена ответила, что нет - необходимой суммы от него поступало. «Как же так? - спросила мать, - неужели он пожадничал?» Пришлось признаться, что отец не в курсе ее проблем, потому что Алена ни разу не говорила с ним на эту тему. «Так поговори, - посоветовала мать, - потому что в другом месте их не достать». На самом деле в материальной помощи она не отказывала, но дочери каждый раз приходилось просить у нее эти несчастные пять тысяч. Между тем Алене все труднее было подвигнуть себя на это. Переселившись в Мытищи, она вышла из-под каждодневного контроля матери и испытала от этого огромное облегчение. Теперь она сама решала, что ей делать, а что не делать, куда идти, с кем знакомиться и чем заниматься.
Ничего особенного, впрочем, с ней пока не произошло. «С катушек» она не соскочила, с плохой компанией не связалась, курить и пить не начала. Хотя соблазны такого рода в универе, конечно, были, но Алену они миновали. Может быть, продолжало сказываться влияние матери, которая почему-то всегда предполагала, что ее дочь обязательно поддастся обаянию легкой жизни: свяжется с дурной компанией, забросит учебу, покатится по наклонной плоскости и окажется в конце концов среди девиц, голосующих на обочине какой-нибудь федеральной трассы. Потому она и старалась внушить ей множество разнообразных табу. И, наверно, не зря старалась. По крайней мере, Алена исправно соблюдала все материнские запреты. Или просто соблазны были не так уж велики? Она даже невинности лишилась не сразу, а спустя несколько месяцев после начала учебы. Да и решилась на этот шаг больше из любопытства, чем из действительной потребности. Убедившись после нескольких опытов, что ничего особенного в этой стороне жизни нет, она вела в дальнейшем вполне себе целомудренное существование.
Если что выбивало Алену из колеи, так это визиты домой, которые она совершала каждые выходные. Приезжая под материнский кров, она словно возвращалась в свое школьное детство. Потому что мать ни на йоту не изменила своего к ней отношения. Ни о каком равенстве, которое устанавливается обычно между матерью и взрослой дочерью, речь даже не шла. Или мать не считала ее достаточно взрослой? Хотя Алену это порой раздражало, в глубине души она сознавала неизбежность подобного положения. По-настоящему взрослой она станет тогда, когда у нее появятся собственные деньги. Девушка-студентка, которая живет на родительские подачки, мало чем отличается от девочки-школьницы. Единственно, мать могла бы как-то поделикатнее обозначать эту зависимость, а не ставить ее во главу угла. Тогда она бы могла избежать жестоких уколов своему самолюбию, вроде тех, что получила сегодня.
Даже по прошествии изрядного количества времени, уже сидя в маршрутке, а потом в электричке, уносившей ее в Москву, Алена никак не могла успокоиться. На память то и дело приходило бледное вытянутое, самодовольное лицо отчима, его высокомерный взгляд (на всех без исключения, даже на мать, которая была его непосредственным начальником, отчим всегда взирал с чувством абсолютного превосходства), и ее вновь охватывала холодная ярость. Все в этом человеке ее раздражало, начиная с его гладко зачесанных, жирно поблескивающих волос и кончая властным, безапелляционным тоном, которого он придерживался не только на уроке, но и дома, обращаясь к ней, словно к проштрафившейся третьекласснице.
Однако все это были «чувства», а думать следовало о «деле», то есть о том, где достать денег. Разумеется, к матери, после всего, что сегодня произошло, она обращаться не могла. Выход оставался один – надо было ехать к деду в Щёлково. Вообще-то дед – Юрий Петрович Обрезков, в каком-то смысле был ей самым близким человеком из всей родни, как по материнской, так и по отцовской линии. Долгое время его жизнь делилась между необходимостью и страстью. День был отдан добыванию хлеба насущного. И это добывание осуществлялось достаточно заурядным образом – дед работал в Рембыттехнике: ремонтировал телевизоры, радиоприемники, пылесосы, стиральные машины. Успевал, если требовалось, чинить часы, копался со знанием дела в автомобильных моторах, мог и сантехнику поправить. Не было, казалось такого устройства или механизма, которые бы он не смог отремонтировать. То это была страсть его ума, но не сердца. В сорок с лишним лет Юрий Петрович приобрел по какой-то оказии собрание сочинений Сергея Соловьева, прочитал залпом от корки до корки все 27 томов его «Русской истории» и с той поры до самозабвения увлекся этой наукой. Не ограничиваясь прочтением разнообразных книг и монографий, он составлял подробные конспекты. Таким образом за полтора десятка лет дед заполни мелким красивым почерком около полусотни «лопухов» - больших общих тетрадей по 96 листов и приобрел весьма обширные познания по отечественной и всеобщей истории.
Подлинная творческая жизнь началась для него после ухода на пенсию. Это случилось в 1990-е, когда возник подлинный бум на всякого рода справочную литературу. Большими тиражами расходились словари, энциклопедии, тематические серии. Все это были компиляции, а то и обычные переложения и сокращения уже изданных прежде книг. Об авторском праве никто не помышлял, за его нарушение (особенно, если речь шла о книгах, изданных в советское время) никого не наказывали. Вот тут Юрий Петрович, имея большой запас компилированного материала, сумел развернуться. Совершив рейд по книжным магазинам и проанализировав выложенную на прилавках продукцию, он решил, что в настоящий момент должны быть востребованы книги по генеалогии правящих династий. Подготовительного материала на эту тему в рукописных конспектах у деда было много. Надо было только все систематизировать и перевести в электронную форму. Юрий Петрович купил компьютер и взялся за работу. Первая его книга была посвящена князьям, царям и императорам России. Основными источниками послужили книги Соловьева, Костомарова и Валишевского. Дед, не смущаясь, заимствовал у них целые страницы, где надо сокращая и перемежая с отрывками из других источников. Каждому персонажу он посветил отдельный очерк, добавил генеалогические таблицы, позаимствованные из «Родословной книги всероссийского дворянства» Дурасова и книга была готова. Юрий Петрович размножил текст, отправился в Москву и развез диски по десятку издательств, специализировавшихся на издании научно-популярной литературы. Все было рассчитано правильно. Спустя неделю деду позвонили из какого-то издательства и предложили заключить договор на выпуск серии книг по генеалогии европейских и азиатских монархов. Предложение было принято. Дед отправился в Москву и вернулся с подписанным контрактом, чем несказанно удивил бабушку (она была тогда еще жива), которая относилась к историческим штудиям Юрия Петровича как старческой причуде. За первую книгу издательство согласилось заплатить сумму, эквивалентную двум тысячам долларов США и это были совсем неплохие деньги. К тому же книга имела определенный успех. Хотя тиражи считались по тем временам не очень большими (15 тыс.), их приходилось то и дело повторять. В первый год вышло четыре или пять переизданий, во второй прибавились новые, так что общий тираж «Монархической России» вскоре превысил 100 тыс. Совсем неплохой результат для дилетанта-любителя, который на старости лет решил заделаться в историки!
Развивая достигнутый успех, дед взялся за генеалогию царей и императоров Древней Греции, Древнего Рима и Византии. За вторым томом последовал третий – «Монархическая Европа». Этот справочник тоже пользовался неплохим спросом, его неоднократно переиздавали, выплачивая за каждое новое переиздание пусть небольшое, но ощутимое вознаграждение. Алена помнила, что бабушка больше всего изумлялась этой системе вознаграждения. Ведь работа уже сделана, условленный гонорар за нее выплачен, и вот по прошествии года, а то и больше издательство вновь переиздает книгу, и тебе нежданно «прилетает» 15, а то и 20 тысяч. Просто так – за здорово живешь!
С развитием Интернета спрос на научно-популярную литературу значительно сократился. Новых книг не покупали, а старые, едва выйдя в свет, тот час становились добычей пиратов. Прежняя халява уже не проходила, но дед упорно продолжал трудиться. После смерти бабушки он тратил значительную часть заработанных денег на книги по истории. С годами его большая квартира в Щелково стала походить на библиотеку. В зале вдоль двух стен стояли семь высоких, застекленных книжных шкафов. Царство книг распространялось и на кабинет, где в несколько рядов висели на стенах застекленные книжные полки, также забитые фолиантами и брошюрами. Еще маленькой девочкой, изредка бывая в гостях у деда, Алена прониклась царившей здесь необычайной атмосферой. Она с удовольствием бывала бы здесь чаще, но мать после «измены» отца, если и не перестала поддерживать отношения с его родителями, то свела их до минимума; деду и бабушке приходилось буквально выпрашивать внучку к себе на выходные. Потом появились дети от второго брака, и бабушка переключила свое внимание на них. Но к этому времени между дедом и его старшей внучкой успели установиться особенные отношения, основой которых была любовь к истории. Эта была ее особенность. Младшие внуки не проявили к этой науке никакого интереса. Речи деда казались им сложными и скучноватыми. Оказавшись в его квартире, они робели перед книжными шкафами и перед письменным столом, заваленным книгами и тетрадками с конспектами. Затаив дыхание и стараясь ничего случайно не задеть они проскальзывали в третью светлую комнату, принадлежавшую бабушке. Здесь не было ни одной книги и можно было перевести дух.
А вот Аленка никогда не спешила в бабушкину комнату. С дедом ей было гораздо интереснее и свободнее. И сказки у него были такие необычные. Не было в них ни Ивана-дурака, ни Василисы Прекрасной. Главными действующими лицами в его рассказах выступали герои, которые странствовали по неведомым странам, совершая замечательные подвиги, или устраивали за нанесенные обиды походы против далеких городов. От него Алена впервые услышала о Персее, Геракле, Ахилле, узнала про Медузу Горгону, химеру, про Троянскую войну. Мать никогда не рассказывала ей сказок. Только читала вслух. Но это было совсем не то. Когда слушаешь живой рассказ, воздействие оказывается намного сильнее. Именно дед приохотил ее к древнегреческим мифам. Книгу Куна она прочитала еще в начальной школе. Но почему-то она не произвела на нее большого впечатления – рассказы деда были гораздо живее. Ее внимания привлекли тогда только многочисленные иллюстрации. Поразило, что все герои – и мужчины и женщины – изображены голыми. Дед постарался рассеять ее недоумение, рассказывая о культуре и искусстве Древней Греции, о культе красоты и обнаженного тела. Так, еще гораздо прежде уроков истории, услышала Алена имена Перикла, Фидия, Поликлета, Праксителя. Позже, когда она училась уже в шестом классе, дед подарил ей книгу Куна, проиллюстрированную полотнами западноевропейских художников. Все герои и героини тоже представали здесь перед читателем обнаженными. Бабушке (она как раз тогда начала сильно и подолгу болеть) книга не понравилась – она сердилась на мужа и говорила, что негоже приучать детей к порнографии. Дед только посмеялся в ответ и принялся рассказывать Алене об античном влиянии на более поздние эпохи, об искусстве Ренессанса, Барокко и Классицизма. Искусство, по его убеждению, не могло быть порнографией. Однако Алена в глубинен души признала, что в словах бабушки есть своя доля правды.
Живописные полотна, в отличие от холодного мрамора, воздействовали не только на душу. Нагота производила совсем другое впечатление – более сильное и волнующее. И это ощущали, наверно, все, кроме деда. Алена, разглядывая обнаженных женщин (они заинтересовали ее больше, чем обнаженные мужчины), испытала непонятное волнение. Книга заставила ее по-новому взглянуть на свое собственное тело. Она хорошо помнила, как однажды, раздевшись перед зеркалом в ванной, стала пристально разглядывать себя и впервые задумалась, как могли бы отнестись к ее наготе знакомые мальчишки (например, Сашка Журавлев, в которого она была в то время тайно влюблена). Понравилась бы она ему, как нравились своим мужьям и возлюбленным прекрасные женщины на картинах?
Выходило, что дед, сам того не ведая, способствовал пробуждению ее чувственности. Но этим его влияние далеко не ограничивалась. Именно дед, а не мать зародил в ее сердце любовь к истории. Хотя мать ее всю жизнь преподавала историю, и в ее присутствии то и дело происходили разговоры на исторические темы, на Алену это особенного воздействия не оказывало. У матери было мало интересных, красочных книг – в основном только справочники, методички и учебники. Совсем другое – библиотека деда. Ее властное, притягивающее очарование Алена ощутила уже в старшей школе – в 10 и 11 классах, когда стала запоем читать исторические романы. У деда оказалась хорошая подборка художественной литературы. Но внимательно изучать содержимое его шкафов она начала только тогда, когда поступила на истфак в университет. Дед следил за всеми новинками. У него были любимые эпохи, по которым он покупал все выходившие книги. В основном это были Древность и Средневековье. Его также интересовали обе мировые войны, эпоха Революции и Гражданской войны в России. По остальным периодам он собирал книги выборочно. Не ограничиваясь новинками, Юрий Петрович приобретал книги у букинистов. И хотя он никогда не охотился за раритетами ради них самих (любую книгу он прежде всего оценивал с точки зрения ее «нужности»), у него имелось немало книг, за которые (по словам бабушки) были уплачены в свое время «просто сумасшедшие» деньги». Прежде всего эти слова относились к трем всемирным историям: 16-томной «Всеобщей истории» Георга Вебера 1885–1893 гг. издания, 8-томной «Всемирной истории» Фридриха Шлоссера издания 1868–1875 гг. и 8-томной «Всеобщая история» Лависса и Рамбо 1897–1903 гг. издания. Для деда эти книги служили неисчерпаемым источником сведений и суждений по истории европейского Средневековья и Нового времени. Немаловажную роль играл и тот факт, что мало кто из широкой публики был знаком с этими текстами и потому не мог обвинить его в плагиате. Чуть-чуть подредактированные, сокращенные и должным образом структурированные они могли служить хорошей, добротной основой для его компиляций.
Недостатком являлась только их архаика. Прежде всего это проявлялось в устаревшем написании многих имен и географических названий. Из-за разнобоя один и тот же город, к примеру, мог фигурировать в дедовом справочнике под разными наименованиями. У него не хватало усидчивости и внимания отследить все эти разночтения. Уже став студенткой, Алена стала читать его книги, и эта фонетическая и терминологическая пестрота бросилась ей в глаза. Когда он сказала об этом деду, тот сильно смутился и стал винить в разночтениях редакторов, хотя очевидно было, что причина крылась в недостатке академического образования. Не будучи профессиональным историком и специалистом по какому-нибудь периоду, дед не мог глубоко судить об особенностях и нюансах описываемого времени и постоянно допускал небольшие хронологические и фактологические ошибки. Впрочем, этот же недостаток присущ в большой или меньшей степени любой компиляции.
Итак, сразу после института, не заходя на свою квартиру, Алена отправилась в Щелково. Сойдя с электрички на вокзале прежде, чем занять место в маршрутке, она забежала в кондитерскую и купила маленький кекс.
Дед обрадовался ее неожиданному приезду. Сразу повел на кухню (где обычно и происходили все их разговоры), поставил на плиту чайник. Алена разрезала кекс и, в ожидании чаепития принялась жаловаться на отчима.
— …Вот ты говоришь, - заметила она в заключении, - что всегда можно договориться, а я знаю одно: иногда мне хочется его убить!
- Зря ты так, - сказал дед. – Это неправильно!
Маленький, седой, с насупленными седыми бровями, он сидел, притулившись сбоку от стола и неодобрительно наблюдал за тем, как она подливает в горячий чай концентрированное молоко из банки.
- Что неправильно?
- Мешаешь танин с казеином, - он кивнул на кружку, - от этого сплошной вред организму.
- Наплевать! – сказала Алена, - все равно я умру раньше, чем это успеет как-то подействовать.
Сам дед в последнее время пил только теплую воду, воздерживался от всего жирного и о острого.
- И это все, что ты мне можешь сказать? – спросила она, намазывая сливочное масло на кусочек кекса. – А посочувствовать? Меня, между прочим, из собственной комнаты выселили.
- Не накручивай себя, - посоветовал дед. – Ты дома и вправду не живешь. Что же ему на кухне свои тетрадки проверять, а комната пусть пустая стоит?
- На самом деле мне не очень хочется туда возвращаться, - призналась Алена. – Не хотят меня видеть, ну, и бог с ними. Тогда хотя бы помогите оплачивать квартиру в Мытищах.
- А разве не помогают? – удивился дед.
- Помогают, - призналась Алена. – Но с таким выражением лица, что порой десять раз подумаешь, чем попросишь.
- Я этого не понимаю, - ответил дед. – Женские причуды какие-то.
- Причуды? Наверно, ты прав, - согласилась Алена, но только от этого не легче.
Она стала рассказывать об утренней стычке, в результате которой осталась без денег, которые надо заплатить завтра квартирной хозяйке.
- Деньги я тебе дам, - сказал дед. – Но, если хочешь знать, все твои проблемы от гордости. Не хочешь брать деньги у матери, бери у меня. Хотя с этой монетизацией льгот нас, пенсионеров, совсем приперли к стенке, пять тысяч я как-нибудь наскребу.
- Не хочу, - покачала головой Алена. Ты не должен из-за нас страдать. И потом, мы ведь с тобой друзья, дед. А если впутаться в денежные отношения, то дружбе сразу конец.
- Я же говорю – гордость! – проворчал Юрий Петрович. – А гордость, между прочим, наипервейший из грехов.
- Откуда ты знаешь? – усмехнулась Алена, - ты ведь в церковь не ходишь.
- Из Википедии, понятное дело, - ответил дед, однако настаивать не стал.
Некоторое время пили чай молча, потом Алена сказала:
- Я хочу найти работу.
- А учеба, тогда как? – спросил дед.
- На вечерний переведусь. Это нетрудно. Работу подходящую найти труднее. Кто меня возьмет? В «Макдоналдс», разве пойти? У меня одна знакомая там работает. Говорит, платят нормально.
- «Макдоналдс» — это глупости! – с неодобрением произнес дед.
- У тебя на все один ответ, - отмахнулась она. – А что тогда не глупости?
- Не глупости — это то, что помогает в профессиональном росте. Ты ведь кем собираешься быть? Историком? Или менеджером? (Последнее слово он произнес с нескрываемым презрением). Если историком, так при чем здесь «Макдоналдс»?
- Ни при чем, - согласилась Алена. – Да только какой из меня историк? Даже второй курс не закончила. Кто меня возьмет?
- Курсы все эти разные – всего лишь форма, - заметил дед, а профессионализм — это не форма, а содержание, его не курсами мерят.
Алена в ответ только пожала плечами.
- Есть у меня на примете одно издательство, - продолжил, помолчав, дед. -У них там младший редактор недавно в декрет ушла. Вакансия временная открылась. Ищут замену. Если хочешь, могу порекомендовать тебя.
- Редактором? – удивилась Алена, - а я смогу?
Подобная перспектива никогда ей прежде не приходила в голову.
- Но ты ведь историк? – спросил дед, прямо глядя ей в глаза.
- Я, конечно, историк… - неуверенно начала Алена, но натолкнувшись на взгляд деда, замолчала.
- Давай договоримся, - сказал Юрий Петрович, - если ты хочешь только «попробовать», «посмотреть», то это не тот случай. Руководитель центра давно меня знает. Она прислушивается к моим словам. Она завалена работой и ей нужен помощник – крепкая рабочая лошадка, которая будет вкалывать от звонка до звонка. Редакторским знакам и прочей редакторской премудрости она тебя научит в два счета. Это не так уж сложно. Главные достоинства редактора – он должен знать свой предмет и чувствовать текст. Нельзя научить человека чувствовать текст. Это либо есть, либо этого нет. И нельзя его сделать с пол щелчка историком. Особенно, если он сам не прикладывает к этому старания. Я скажу ей, что ты специалист, который ищет работу по специальности. И ты должна этому соответствовать.
- А какая зарплата? – спросила Алена.
- Не знаю точно, но, кажется, тысяч пятнадцать.
- Я согласна! – сказала Алена. – За такие деньги я готова работать как две лошадки. Тебе не придется за меня краснеть.
Дед удовлетворенно крякнул. А Алена почувствовала облегчение и вместе с тем тревогу. Проблема с квартплатой, кажется, разрешилась. Но таким радикальным образом, что дух захватывало. Начиная разговор о работе, она никак не ожидала, что события будут развиваться так стремительно. За полтора прошедших года у нее сложился определенный ритм и распорядок жизни: лекции, семинары, курсовые, занятия в библиотеке, вечерние разговоры с Ленкой Подоляк, с которой они за это время сильно сблизились. Работа, ассоциировавшаяся у нее с «настоящей» взрослой жизнью, ожидала Алену где-то далеко впереди, спустя годы. А теперь это должно наступить очень скоро, быть может, уже на будущей неделе. Придется переводиться на вечернее отделение. Будет новая группа, совсем другие люди. Но зато самостоятельность, которая грезилась ей где-то в далеком будущем, наступит уже завтра. Пятнадцать тысяч! Это больше, чем получают мать и отчим. За такие деньги с нее, наверно, сдерут три шкуры. Надо успеть закончить курсовую.
- Что у тебя есть по Крестовым походам, – спросила она у деда, который вновь уселся за компьютер.
- Довольно много, а что у тебя за тема?
- «Рыцари и их частная жизнь в государствах крестоносцев на Ближнем Востоке».
Дед с удивлением посмотрел на нее.
- Тебя заставили взять такую тему или ты сама ее выбрала?
- Сама, но пока с литературой проблемы. Не все выдают на руки, а не хотелось засиживаться допоздна в библиотеке.
- Глянь в третьем шкафу на верхней полке, - ответил он. – Пошарь сама. Не думаю, что найдешь больше, чем в своей библиотеке, но кто знает?
Алена взяла с кухни табуретку и отправилась «шарить». Вопреки заверениям деда, обратно она вернулась с добычей и весьма довольная тем, что ей удалось обнаружить: «Латино-Иерусалимское королевство» Ришара, «Повседневная жизнь тамплиеров» Бордонова, «Крестоносцы» Перну, а так же «Замки крестоносцев на Святой земле».
Усевшись в кресло возле торшера, Алена погрузилась в чтение, делая карандашом пометки на полях.
- Ну, ты даешь, дед, - крикнула она, - тут все, что мне надо и даже больше.
- Глянь еще в сборниках, - посоветовал Юрий Петрович, - статьи Лучицкой, например. У меня где-то были ее «Быт и нравы крестоносцев», «Семья крестоносцев» и еще что-то, сейчас сходу не припомню.
- Зачем тебе такие тонкости? – удивилась Алена. – Про Крестовые походы собирался писать?
- Была такая задумка, да не сложилось, - признался дед. – Теперь ты вместо меня напиши. Все какая-то польза.
Как обычно, новые книги полностью увлекли Алену. Она с головой ушла в чтение и отправилась спать только после настоятельных требований деда. И правда, завтра предстоял ранний подъем. Все нюансы будущей курсовой уже сложились в ее голове. За неимением ночнушки ей пришлось надеть после душа его старую рубашку (Юрий Петрович сам стирал и гладил их после смерти жены). Дед к этому времени разложил ей складное кресло и устроил постель.
Поворочавшись некоторое время Алена заснул. Ночью ей снились благородный эмир Нур-ад-дин, отважный авантюрист Андроник Комнин, ставший позже узурпатором византийского престола, ловкий коммерсант и придворный Жослен Эдесский и другие герои этой славной рыцарской эпохи.
*****
Ростислав специально приехал в университет пораньше. Предстоял экзамен по Средним векам, и он должен был обязательно попасть в первую группу, потому что сегодняшний день намечался напряженным. Очень напряженным, даже для него! Впрочем, он уже давно знал, что успех (если ты, конечно, не баловень слепой фортуны) выпадает на долю тех, кто умеет концентрировать время. Суметь за данный отрезок времени сделать вдвое, втрое больше того, что делают другие – это и есть основа основ. Профессор Любищев, археолог-любитель Шлиман и академик Королев служили для него в этом смысле образцами. Хотя и без всяких образцов понятно: когда ты учишься одновременно в двух вузах, надо быть проворнее, по крайней мере, вдвое.
Ростислав сдал куртку в гардероб, быстро взбежал на второй этаж и нашел нужную аудиторию. Время было раннее, но студенты уже начали собираться. Обменявшись рукопожатиями с парнями и пошутив с девушками, Ростислав занял стул у самой двери.
- Что, готов рискнуть в первой пятерке? – спросил его приятель Коля Блинов. – Не советую. Говорят, Твин вчера лютовал по-черному. 22-я группа сдавала ему до девяти вечера, пока из деканата не пришли выяснять отношения. Десять неудов вкатил – не дрогнул. Но, говорят, те кто дожимал его под вечер, отделались только легким испугом. Бедолага выдохся за 12 часов. Такой забег оказался ему не под силу.
- Киснуть здесь целый день? Это не по мне!
Вскоре появился преподаватель Антон Александрович Твинтовский. Молодой, ему не было еще сорока лет, в вязанной кофте (он никогда не носил пиджаков).
Преподавателем он был довольно посредственным, рассказывал не интересно, зависая в куче ненужных деталей, говорил скороговоркой, проглатывая слова. Несмотря на эту спешку, он никогда не укладывался в отведенную ему пару и переносил завершение лекции на следующую. А когда пытался наверстать упущенное, получалось еще хуже. В конце концов он оставлял некоторые разделы для самостоятельного изучения.
Но, будучи посредственным преподавателем, Твин слыл одним из самых строгих экзаменаторов. Он дотошно и безжалостно допрашивал каждого студента, стараясь отыскать в его познаниях «белые пятна». Когда это ему удавалось, он закидывал свою жертву множеством дополнительных вопросов, часто весьма далеких от обозначенной в билете темы. Выстоять в этой ситуации могли только самые стойкие.
Поздоровавшись на ходу, Твин быстро прошел в аудиторию. Разложил на столе билеты и сделал приглашающий жест. Ростислав шагнул следом и взял со стола билет. Он оказался более, чем удачным: Первый вопрос – «Эпоха Крестовых походов» Ростислав знал досконально. Еще в прошлом году он задумал свою «повесть из рыцарских времен» и в течение нескольких месяцев прочитал не меньше дюжины книг об этой увлекательной эпохе (были здесь и «История Крестовых походов» Мишо, и «История деяний в заморских землях» Гийома Тирского, и «Латино-Иерусалимское королевство» Ришара, и «История» Никиты Хониата). Второй вопрос о европейской средневековой литературе также не представлял для Ростислава трудности. Он бы мог начать отвечать без подготовки. Однако решил не рисковать. Ростислав вообще не очень регулярно заглядывал на лекции Твина, предпочитая проводить это время в библиотеке. Между тем преподаватель ревниво следил за посещаемостью и отличался злопамятностью. Поэтому Ростислав уселся за стол и за десять минут набросал краткий конспект ответа, после чего поднял руку и первым пошел отвечать.
- Уже готовы? – спросил Твин, - что ж, тогда приступим.
Взглянув на фамилию в зачетке, он сверился со своим гроссбухом в черном переплете, который студенты за глаза окрестили «Книгой страшного суда», и кислым тоном сообщил, что студент Галинский, к сожалению, часто пропускал его лекции.
- У меня были на то уважительные причины, Антон Александрович, - непринужденным тоном сообщил Ростислав. – В деканате об этом знают. Но все ваши лекции я потом тщательно переписывал у товарищей. Могу показать, если хотите (это не было блефом, конспекты лежали в сумке в коридоре, только это были его собственные конспекты). Твин в ответ только мстительно улыбнулся. У него был твердо установленный обычай задавать по одному дополнительному вопросу на тему каждой пропущенной пары. От того его экзамен и превращался в допрос с пристрастием, после которого студенты выходили в коридор бледные, с трясущимися руками и чувствовали себя настолько опустошенными, словно побывали в лапах безжалостного вампира.
Твин уже хотел взяться за дело, когда появилась секретарша. Она принесла ведомость и, передавая ее, сообщила, что сегодня у всех дела, никто из работников деканата не сможет задержаться в университете после 18 часов, так что желательно «завершить к этому времени все экзаменационные действия». Это было как нельзя кстати. Экзаменатор ничего не ответил, лишь проводил секретаршу мрачным взглядом. После этого он вновь взял в руки зачетку Ростислава, полистал ее, обнаружил, что все предыдущие экзамены тот сдавал на отлично, еще раз взглянул на него, теперь с большим интересом и сказал:
- Что ж, будем считать, что вы действительно имели уважительную причину. Конспекты мне ваши не нужны. Я проверяю не записи, а то, что задержалось у вас в голове.
Ни одного вопроса по пропущенным парам Твин задавать не стал, но не отказал себе в изуверском удовольствии – немного погонял Ростислава по слепой контурной карте. Историческая география была его коньком, и он любил доводить до истерики несчастных студенток, заставляя их рисовать, то границы Испанской марки времен Карла Великого, то границы Уэссекса в эпоху ранней гептархии. Однако Ростислава эти штудии только забавляли. Он сам любил рассматривать исторические карты, представляя прошлое ныне существующих стран, его память цепко удерживала нанесенные на них названия и границы. Поэтому он отвечал бойко и без ошибок.
Убедившись, что с этой стороны его не достать, Твин вернулся к билету.
- Отвечайте по первому вопросу, - распорядился он.
Только слушал он Ростислава не более трех минут. Едва тот упомянул про Иерусалим, Твин остановил его движением руки и принялся задавать вопросы про устройство Иерусалимского королевства. Строго говоря, этот материал уже не относился к данному билету, но Ростислав, вызвав в памяти книгу Ришара, стал уверенно рассказывать про государства крестоносцев. Твин то и дело прерывал его новыми вопросами, доходя до таких деталей, которых, скорее всего, не было в учебнике и которые уж точно отсутствовали в его собственных лекциях. Это тоже был известный приемчик, который студенты окрестили «гонкой на выживание». Твин начал было загонять Ростислава в угол, еще немного, и он бы обязательно «поймал его на некомпетентности». Но тут, очевидно, на память ему пришли слова секретарши, что испортило весь кураж.
- Ладно, - переходите ко второму вопросу, - нехотя произнес он.
Ростислав начал с вагантов, потом кратко упомянул «Песнь о Роланде» и стал рассказывать о своих любимых трубадурах: Бернарте де Вентадори, Арнауте де Маейль и других. Он говорил о солнечном Провансе, об изысканной рыцарской культуре Южной Франции, о куртуазных манерах, о культе Прекрасной Дамы. Упомянул он и о страшном конце этой возвышенной и даже в чем-то эфемерной цивилизации, погибшей в пламени альбигойских войн.
- Довольно, - сказал Твин, когда Ростислав попытался прочитать страстное послание к любимому, написанное женщиной-трубадуром графиней де Диа.
Он быстро расписался в ведомости, потом потянулся за зачеткой, раскрыл ее и четким почерком начертал в ней «отлично».
- Спасибо! – сказал Ростислав.
В эту минуту он готов был согласиться, что Твин вовсе не зануда, а вполне себе приятный подающий надежды препод, хотя и отмеченный, возможно, некоторыми недостатками.
Вся группа ожидала его появления в состоянии нервного напряжения. Он был своего рода оселок, пробный камешек, по которому судят, как пойдут дела у всех остальных. Известие, что «бедолага Галинский» рискнул первым подергать льва за усы, однако не только не был проглочен, но даже получил поощрение, немедленно облетела весь этаж. Почти вся группа была в сборе. Многие держали в руках конспекты лекций и учебники («Наивные, - подумал Ростислав, - с таким багажом им Твина точно не ублажить»). Но вслух он этого, конечно же, говорить не стал. Напротив, постарался заверить, что «Твин не лютует», настроен вполне себе по-деловому. Главное держаться уверенно и не поддаваться.
На лестнице Ростислав столкнулся с Эммой. Красивая, как всегда элегантная с распущенными волосами она только что отошла от зеркала в гардеробе. При виде нее Ростислав, как обычно в последнее время, испытал сложное чувство: восхищение перед ее красотой и укор совести за то, что он не в состоянии адекватно ответить на ее авансы. У него было порой такое чувство, что он что-то пообещал ей, а теперь отказался держать слово. И хотя он точно ей ничего не обещал (в смысле, словами), она, возможно, могла сделать такие выводы из каких-то его вскользь брошенных замечаний или поступков. Ростислав, привыкший всегда анализировать свои действия, становился в тупик от нелогичности заключений, которые Эмма порою из них делала. В душе он сознавал, что в его очень ясной и жестко распланированной жизни Эмма является самой непредсказуемой составляющей. Это одновременно волновало и слегка раздражало. Встречаясь с ее доброжелательным и в то же время словно чего-то постоянно ожидающим взглядом, он вынужден был то и дело обращаться к себе с вопросом: «Чего такого он не сделал, хотя, очевидно, должен был сделать?» Она постоянно ждала от него инициативы и как бы заранее прощала, что он (такой недогадливый!) этой инициативы не проявляет. Но в этом взгляде (насколько он научился читать его за три или четыре месяца их тесных отношений) не было обещания и уступчивости. Он ясно понял это, когда однажды попытался обнять ее. Эмма мягко (не резко!) отстранилась и произнесла без нажима: «Не надо так делать!» Произошла короткая заминка. Разговор минут пять не клеился, но когда Ростислав вновь заглянул в ее глаза и встретился с ее бархатистым (из-за длинных, пушистых ресниц) взглядом, он не увидел там прямого осуждения или растерянности. Очевидно, что Эмма предвидела, что в какой-то момент их ровные и в высшей степени целомудренные отношения выйдут за установившиеся границы. Обозначив теперь эти границы, она как бы говорила: «Ничего страшного не произошло, но теперь ты знаешь, что эти границы существуют, постарайся больше не нарушать их». Что это означало на практике? Эмма как бы ясно давала понять всем окружающим: Ростислав мой парень, а я его девушка. На студенческих вечеринках (которые Ростислав прежде игнорировал, а теперь исправно посещал) она танцевала только с ним, а если ее приглашали другие, взглядом спрашивала у Ростислава согласия. Они гуляли по Москве, ходили вместе в кино, вместе ужинали в кафе. Она с удовольствием принимала его приглашения в театр, и сама несколько раз приглашала Ростислава в музеи. Они говорили о прочитанных книгах, студенческих делах, очень много о лекциях и об отношениях внутри их курса. Эта тема вообще очень живо интересовала Эмму. У нее было много подруг (отношения с Ростиславом никак не отразились на их дружбе, она проводила с ними достаточно времени, и даже во время их свиданий, то и дело с кем-то переписывалась). Эмма всегда была в курсе: кто с кем дружит, кто с кем гуляет, у кого наметились более тесные отношения. Она знала по именам буквально всех парней и девушек с их курса (Ростислав, быть может, в силу своей замкнутости, был близко знаком кроме своей группы лишь с немногими). Все это несколько задевало Ростислава. Он не чувствовал своей исключительности. То есть, конечно, она выделяла его из всех, но не так, чтобы противопоставить, а скорее только расставить акценты. Ростислав задумывался иногда: может быть, именно это порождает в нем чувство неудовлетворенности? То, что она пытается сделать его частью своей жизни, но не спешит стать частью его. Правда, будучи человеком внутренне честным (по крайней мере, он всегда старался встать на точку зрения своего оппонента) он тот час задавал себе вопрос: «А что значит быть частью его жизни?» Потому что, строго говоря (и он отдавал себе в этом отчет) никакого места для неё в его жизни не было. В его планах (он постоянно составлял для себя планы и честно старался следовать им) место было только для него. Все его планы на ближайшее будущее были планами развития и самосовершенствования. Он распределял время на изучение того или иного предмета (сколько страниц учебника законспектировать к определенной дате, какие дополнительные специальные книги прочитать из составленного списка, каких успехов достичь в изучении английского языка и т. п.). Его успехи в университете не были подарком судьбы (что бы не думали и не говорили на этот счет его приятели), они являлись следствием постоянных и усидчивых занятий. По окончании университета он планировал продолжить обучение в аспирантуре и защитить диссертацию. Хотя научная (преподавательская) карьера не являлась для него самоцелью. Она должна была стать только материальной базой для осуществления гораздо более масштабных и претензионных планов литературного творчества. Тут Ростислав старался быть таким же конкретным, как в планах на текущую неделю. В голове у него роились сюжеты ненаписанных повестей и романов, и он, ранжируя их по сложности, назначал для себя сроки – в каком году закончит данную повесть или роман. И поскольку сюжетов, как уже говорилось, у него было много, то он смог заполнить этой работой все последующие годы, вплоть до своего семидесятилетия (дата эта была настолько отдаленной, что казалась почти недостижимой; от этой условной старости Ростислава отделало более полувека – срок огромный, чуть ли не в трое превышающий тот, что он уже прожил).
Итак, грядущее имело для Ростислава достаточно ясный характер, но он смутно ощущал некоторую двойственность и размытость своих намерений. Именно эта двойственность была причиной двойственного его отношения к Эмме. В его ближайших планах никакая семейная жизнь не предусматривалась вовсе. Он не был к ней готов ни духовно, ни материально. Конечно, потом, после окончания университета и аспирантуры, когда появится определенность с жильем, можно будет об этом подумать. Тогда он, конечно же, найдет «подходящую» женщину (быть может, даже похожую на Эмму), заведет с ней двоих детей (именно это число наметил он еще в детстве, помня свое одиночество; тогда он убедился, что двое взрослых на одно ребенка – слишком большой прессинг для несчастного малыша; справедливость требовала уравнять силы – два против двух, причем между детьми должен быть минимальный разрыв в возрасте). Но сейчас, в данный момент отношения с девушкой могли занимать в его планах только одно место – в рубрике «Досуг». И если время на досуг самопроизвольно растекалось, это начинало вредить другим его планам, путая и нарушая их. Порой это даже порождало в нем чувство досады против Эммы, которая своими фантазиями и предложениями постоянно вносила сумятицу в его размеренный и продуманный распорядок.
Однако в отношении далеких планов все выглядело совсем по-другому. В его будущих, задуманных повестях герои жили, чувствовали, страдали, совершали ошибки. В этом и состояла самая суть литературы. И для того, чтобы все это правдиво изобразить, он должен был сам многое прочувствовать и пережить. Ростислав прекрасно понимал это. Чтение книг и сосредоточенные занятия годились для научной карьеры, но не для писателя. Писатель должен находиться в гуще событий, легко сходиться с людьми, отдаваться порывам своих чувств. Возможно, его отношения с Эммой были далеки от романтической страсти, но это все-таки было живое, а не книжное общение. Именно это говорил себе Ростислав, когда в душе у него появлялись сомнения: правильно ли он поступил, проведя целый вечер в кафе, в студенческой компании, танцуя и попивая пиво, вместо того что бы, согласно его планам, заниматься историей Древнего Рима или английским? Честно говоря, он не знал ответа на этот вопрос.
Общий разговор на подобных вечеринках, не смотря на то, что он порой делался остроумным и интересным, представлял собой обычный треп. Ни одна из тем, о которых ему приходилось высказываться, всерьез Ростислава не занимала. Может быть, потому его реплики и не бывали столь остроумными, как у других? Пиво он не любил, а танцы с Эммой (других девушек он не приглашал) не доставляли особенного удовольствия. Почему? Честно анализируя ситуацию, он давал на этот вопрос однозначный ответ: в них не было ничего волнующего, сексуального. Эмма тщательно соблюдала дистанцию, не допускала никаких вольностей. И он прекрасно понимал, что и дальше ничего между ними не изменится. Они так же будут ходить на вечеринки, вести «светские» разговоры, гулять. Ничего не изменится до тех пор, пока он не предложит ей что-то иное. Но что он мог предложить, если брак не значился на ближайшие годы в его планах?
Эмма остановилась.
- Разве ты уже уходишь?
- Мне надо. Я ведь говорил тебе, - напомнил Ростислав.
- Да, я знаю! Только не думала, что отправишься туда с утра. Ты бы мог подождать меня…
Он покачал головой:
- Мне очень жаль! Но только подождать не получится. Совсем не получится! Там ждать не будут.
- Можно тогда посидеть в кафе, - предложила она. – Выпьем кофе, и ты поедешь…
- Не стоит рисковать, - ответил он. – Лучше отправиться прямо сейчас, что бы уж наверняка успеть.
По лицу ее промелькнула тень разочарования. Однако больше Эмма настаивать не стала.
- Очень жаль! – повторила она, отступая в сторону. – Что ж, езжай, раз это так необходимо.
И Ростислав, не задерживаясь, стал спускаться по лестнице.
- Эй! – окликнула Эмма, когда он был уже в самом низу. – А на вечер встреч в школу поедешь? Не забыл? В эту субботу.
- Вряд ли! Работы много. Над курсовым надо посидеть. Да и что нового я там увижу?
*****
- А ты как насчет вечера встреч? - спросила Ленка Подоляк. – Идешь?
- Еще не решила, призналась Алена. – Да, мне кажется, никто и не заметит, что я приехала. Ты ведь знаешь, что никакой особенной дружбы между нами не было. Встречались каждый день на уроках. Этим все и ограничивалось.
- Не так уж мало, если встречи продолжались десять лет.
- Едва ли это существенно, - пожала плечами Алена. – По крайней мере, особенного желания у меня нет.
- Не может быть, что ты не испытываешь никаких чувств! Кроме того, там будут учителя.
Алена ничего не ответила, но видно было, что по учителям она скучала еще меньше, чем по своим школьным товарищам. Оглядываясь назад Алена ясно осознавала, что никакие сентиментальные воспоминания не смущают ее душу. Яркие образы детства, о которых поют в песнях или показывают в кинофильмах, в ее жизни начисто отсутствовали. Детство ассоциировалось у нее с серыми школьными буднями и жесткой материнской опекой. Поэтому она вздохнула с облегчением, когда все это закончилось, и она обрела хотя бы относительную независимость. Ехать на встречу, чтобы вновь пробудить эти воспоминания? Сомнительное удовольствие, на самом деле.
Разговор происходил в комнате в Мытищах на втором этаже частного дома, располагавшегося неподалеку от платформы Строитель. До них постоянно доносились свистки электричек и мерный перестук колес длинных товарняков, ставшие привычным фоном для всех других звуков. Союз их родился спонтанно, можно сказать, случайно, поскольку подругами в школе они не были и даже особенно не общались. Однако, как это не удивительно, прошедшие полтора года совместной жизни довольно сильно их сблизили. Алена, замкнутая от природы, достаточно тяжело сходившаяся с людьми, с удивлением обнаружила после месяца совместного проживания, что Ленка Подоляк раздражает ее заметно меньше, чем она ожидала. А спустя еще месяц она почувствовала к ней даже некоторую привязанность. Ей было приятно сознавать, что вечером, когда она вернется после учебного дня в Мытищи, ее ждет не пустая темная комната, а живой человек, с которым можно поболтать, поделиться университетскими новостями, обсудить последние покупки и посплетничать. То, что они вращались в разных сферах – она изучала историю и общественные науки, а Ленка – электронику и высшую математику не мешало их сближению. Так же, как и то, что учились они в разных вузах. Ленке до ее университета леса было десять минут пешком, а Алена каждое утро проделывала более длинный путь: сначала на электричке до Ярославского вокзала, а потом на трамвае до Бауманской.
Вот и сейчас, сидя за двумя сдвинутыми письменными столами, они были заняты каждая своей работой: Ленка, погруженная в расчеты по теории электрических цепей, решала уравнение с комплексными числами, а Алена делала выписки для курсовой.
Впрочем, последние полчаса их внимание целиком переключилось на другую, гораздо более интересную тему. Ленка рассказывала о своем одногрупнике Сергее, с которым у нее как будто намечались гораздо более тесные романтические отношения.
Вообще говоря, с внешними данными Ленке сильно не повезло: черты лица у нее были достаточно грубые, кожа на лице попорчена угрями, смеялась она как-то отрывисто и резко, так что смех ее резал слух. При всем том она была человеком покладистым, отзывчивым и добрым. Мальчики занимали ее воображение, и она была постоянно в кого-то влюблена. Более того, к удивлению Алёны, Ленка пользовалась определенным успехом. У нее то и дело завязывались романтические отношения с кем-то из ее группы или параллельной. Они были платоническими (дальше поцелуев дело никогда не заходило) – ограничивались приглашениями в бар или кафе. У Ленки было несколько красивых платьев (у Алены не было ни одно), она умела приодеться и поддержать разговор. Не слишком начитанная, она зато увлекалась кинематографом, пересмотрела множество фильмов, умела интересно о них рассказывать, так же как о двух своих поездках по европейским странам, которые совершила в старших классах школы и потом на первом курсе университета. Поездки были короткие – по 7–9 дней. Тем не менее, за это время автобус с туристами посетил по полдюжины стран. Так что у Ленки составилось, хотя и беглое, но достаточно яркое представление о зарубежной Европе. И она умела интересно рассказывать о своих впечатлениях. Короче говоря, она была занятным собеседником, и это тоже привлекало к ней внимание.
Так получилось, что Сережа, о котором Ленка вела сейчас речь, был Алене отчасти знаком – она общалось с ним на одной из последних вечеринок в университете, куда Ленка провела ее под видом своей одногрупницы. Алена танцевала с ним пару танцев и потом имела довольно интересный разговор по поводу романа Мелвилла «Моби Дик». Мальчик ей понравился – он был вежливый, начитанный, серьезный. Алена вспоминала о нем несколько дней. Но отношения не получили продолжения. Тем не мене, ей было не очень приятно слушать Ленкины откровения. Как обычно, ничего такого, о чем следовало бы стыдливо умалчивать, в ее рассказе не содержалось. Преподаватель по философии поручил им вместе готовить презентацию по сравнению концепций Поппера и Куна. Что и стало поводом для совместных штудий в университетской библиотеке.
Вполне естественно, что разговоры от философии науки перешли на более близкие и интересные для обоих темы. Ленка была в ударе, так что сумела произвести впечатление. А сегодня Серега сам позвонил и предложил посидеть немного в чебуречной – обсудить презентацию и просто поболтать.
- Так что дела, кажется, идут неплохо, - заключила Ленка. – А ты как полагаешь?
- Думаю, ты нашла к нему подход, - ответила Алена, - хотя, наверно, вам надо еще получше присмотреться друг к другу.
А про себя подумала: «Нет смысла сожалеть. Этот парень не для тебя».
*****
- Не стоит зацикливаться, стараясь понять, отчего так вышло, - подумал Ростислав, выходя из здания Исторического факультета на проспекте Вернадского, - просто эта девушка не для тебя.
Он посмотрел на часы и ускорил шаг. Путь ему предстоял не близкий - от Юго-Западной до Лубянки, с пересадкой на фиолетовую линию, а потом еще остановка до Пушкинской. Дорогой он то и дело мысленно возвращался к Эмме. Она, конечно, красивая, думал он, и даже «милая» (в это слово, как это обычно бывает у мужчин, он вкладывал очень многое: то, что она женственная, «совсем не стерва», благожелательная, мягкая). Все это прекрасно, думал он, и, вроде бы, чем более девушка «милая», тем лучше. Но, на самом деле, как оказалось, это не так. Если она уж слишком «милая», то она, вроде бы как, думал он, становится пресной. Да, вот именно, слишком предсказуемой. Ты всегда знаешь заранее, что эта девушка сделает и чего она не сделает никогда. И тогда, думал он, общение с ней почему-то начинает приедаться. Неужели из этого следует, что мне нравятся девушки-стервы или такие девушки, которых называют «распущенными»? Он представил себе «распущенную» девушку и решил, что подобные особы ему определенно не нравятся. А почему? А потому, думал он, что они могут оказаться легкодоступными. Нет, мне определенно не нравятся распутницы. Девушка должна быть скромной, милой (то есть женственной), но у нее не должно быть «установок», типа «вот этого я не сделаю никогда, ни при каких обстоятельствах». Должно быть исключение, когда «чувства зашкаливают» и «голову сносит» и когда все целомудренные табу летят к черту. И надо еще, чтобы это случилось непременно между нею и мной, думал он, чтобы она именно из-за меня сошла с ума. Да, вот именно, что бы она была «скромницей», но из разряда таких, о которых говорят, «что в тихом омуте…» Да, вот именно. Должен быть этот чертовый «омут», и чтобы я чувствовал, что этот «омут» есть, что ничего не предрешено раз и навсегда, а возможны «исключения». Да, «исключения», думал он, и что бы эти «исключения» были именно с тобой, с тобой одним. Но такого не бывает с обычными девушками, по крайней мере, ему не часто приходилось с такими встречаться. Совсем нечасто, думал он, можно сказать, что редко, можно сказать, что почти никогда. Потому что девушка «с омутом» не может быть просто девушкой, она должна «знать» для чего она вообще есть. У нее должна быть мысль, «задача», дело, которое она делает и знает для чего она его делает. Очевидно, решил он в заключении, уже подъезжая к Пушкинской, Эмме именно этого и не достает. Не то, что она в этом виновата. Нет, разумеется, не виновата, но ей этого не достает, не хватает. И поэтому в нем что-то не загорается. Тлеет, но не загорается. «Что же здесь можно поделать? - думал он. - Очевидно, что ничего!»
«Мужчины и женщины» http://proza.ru/2022/01/13/1734