+++
Нашли меня - стыдно сказать - на свалке, в коробке с мусором, среди всяких обломков и осколков. Как мне удалось уцелеть, сама не знаю. Ох, сколько пришлось пережить, даже вспоминать не хочется. Зато теперь я живу здесь, в музее. Мое место в стеклянной витрине рядом с пером, стопкой пожелтевших листов и потрепанными старыми книгами. Чернил они, конечно, не нашли, так что я пуста, как помыслы бездельника (так экскурсовод Эмма Борисовна выражается). Наша витрина самая красивая в зале, здесь обитают: портрет нашего любимого писателя, рисунки, письма и даже одна пуговица. Говорят, от его жилета. И посетители верят, что от того самого, а я нет. Но это к делу не относится.
Главное - моя история, которую рассказывает наш экскурсовод: как я стояла на письменном столе у нашего писателя, как он, обмакивая перо исключительно в меня, написал свой гениальный роман, который впоследствии сделал его классиком. «И ещё неизвестно, создал бы он свой шедевр, если бы у него была другая чернильница», - говорит под конец тоном заговорщика Эмма Борисовна и возводит томный взор к потолку.
Я-то, между нами говоря, знаю, что ничего подобного быть не могло, но помалкиваю. Не хочу разрушать красивую легенду. Не враг же я себе. И у людей должно быть в жизни что-то светлое, романтическое, возвышенное. Они же сюда идут, чтобы душой отдохнуть - от суеты, от трудных дел. Вот приедут экскурсанты домой и станут рассказывать, как бродили по аллеям парка, заходили в усадьбу нашего гения, видели его вещи и ту самую чернильницу, таившую в себе чернила и вдохновение.
+++
Я появилась на свет в один год с Чаплиным, Ахматовой, Вертинским и другими известными персонами. Но моя популярность была гораздо шире, даже сравнивать не надо. А создавали меня, как говорится, на раз, по случаю открытия Всемирной выставки в Париже 1889 года. Мне была уготована скромная роль - быть временной входной аркой на вставку. А спустя двадцать лет они намеревались меня разрушить. Но не тут-то было.
Вот правильно говорят, что нет ничего более постоянного, чем временное. И я до сих пор стою, являя собой образец признанного совершенства. Хотя, не стану скрывать, были у меня недоброжелатели. Мопассан прямо из себя выходил от ненависти ко мне, но при этом навещал меня регулярно. А ещё этот, который прославился исключительно благодаря мне, а не «Даме с камелиями», Дюма-младший. Папа-Дюма не уделял должного внимания воспитанию сына. А с матери-белошвейки разве спросишь? И вот, извольте видеть, результат - никакого благоговения перед совершенным творением. Многие приезжие считали меня символом Парижа, замирали от восторга говорили: - Что за прелесть эта Эйфелева башня! Да, было время золотое, Париж считался культурной столицей Европы. Кто б мог подумать, что всё так переменится…
Теперь мой любимый город уже не тот. Французская речь тонет в хаосе чужих наречий. Слоняются толпы людей в странных одеждах, кричат, дерутся, дразнят полицейских, бросают куда попало бутылки, банки, обертки. Круассаны за еду не считают. Костры жгут на газоне, что-то жарят. Дым на всю округу. Стою и думаю: где я? То ли Тунис, то ли Алжир, то ли Марокко…Так и живу, вспоминаю прошлую жизнь и тихонько плачу по ночам. Вы думаете, башня ничего не чувствует? Не надо судить по себе…