Уже потемневшим вечером четверга, 27 февраля, после проверки, когда двери камеры «заморожены» изнутри для ночной жизни – принято считать, что ночь в СИЗО принадлежит арестантам, – произошла нежданная попытка открыть снаружи дверь хаты. «Шмон» (то есть обыск), – возникла одинаковая мысль в головах троих жильцов небольшого тюремного помещения, принявшихся не спеша «размораживать» дверь камеры, чтобы она поддалась снаружи начальникам не сразу, и одновременно, но уже спеша, наводить надлежащий порядок внутри помещения…
В конце концов в хату вошёл майор, суточный старший по карцеру. Он слегка улыбнулся:
– Всё прибрать успели? – и вызвал меня на продол (тюремный коридор), где сказал: – Вам надо собираться в карцер!
Известие, надо сказать, было неожиданным.
– А что я натворил? – стараясь сделать спокойный вид, уточнил я.
– Так надо, – подчёркнуто спокойно сказал майор. – И вам лучше согласиться, не спорить, чтобы не находиться там долго.
– Это оттуда? – спросил я, кивнув глазами в сторону потолка, не имея, конечно, в виду Небо, хотя, впрочем, всё в жизни связано именно с Его Законами. Майор уловил мой взгляд, молча кивнул, подтверждая мои предположения. И добавил, чтобы к девяти утра я был готов – за мной придут.
– Хорошо, спасибо, что предупредили, – сказал я, несмотря на то что хорошего, как мне казалось в тот момент, было мало.
Под утро приснился сон – запоминаются обычно как раз утренние сны. Мы с женой едем в легковой машине с горы. Бездорожье. Машина становится неуправляемой, кажется, что она может перевернуться. Я перекатываюсь от двери к двери на крутых поворотах… В конце этого захватывающего дух – хорошо, что недолгого – неуправляемого спуска машина остановилась в тишине на ровной, поросшей травой поверхности. Рядом стояла другая машина, из которой я услышал спокойный голос Учителя, ему что-то отвечала его жена. Запомнилось: во время этого опасного спуска моя жена держалась рукой за моё колено, в машине кроме нас двоих никого не было.
Этот сон без «двойного дна» успокоил меня: путешествия в карцер мне не избежать, не мной оно придумано, рулить можно не пытаться, нет никакого смысла брыкаться, всё идёт как надо; спокойный голос Учителя, рука жены лежит на моём колене…
В девять с минутами нового дня за мной пришёл уже другой майор.
– А чего с бородой? – уточнил он.
– Разве нельзя? – удивился я. – В прошлый раз бриться вроде не требовалось?
– Теперь нельзя, – был ответ.
– Договорюсь с начальством, – выразил я надежду, жаль было расставаться с почти уже окладистой бородой.
– Ну попробуй, но вряд ли, – ответил майор.
Мы спустились на «бочку» – карцерный продол, дождались там замначальника СИЗО, который категорично не разрешил мне остаться с бородой.
Мне выдали машинку для бритья общего пользования, и я вслепую сбрил бороду здесь же, на продоле. Женщина, дежурная по карцеру, возможно почувствовав моё переживание о бороде, улыбнулась:
– Вам так идёт.
– Спасибо за поддержку, – улыбнулся я в ответ.
Потом была комиссия во главе с начальником СИЗО, которая определила мне 10 суток карцера за межкамерные переговоры через уличное окно…
– Что ж, десять так десять, не месяц же, – подумал я, ставя подпись под заключением.
Далее был поход в сопровождении майора за медицинской справкой о состоянии моего здоровья, так как больным арестантам в карцере быть не положено. Передвигаясь по хорошо знакомым за годы продолам СИЗО, вижу улыбающегося капитана-режимника.
– Во! Здорова! А тебя за что? – искренне удивился он.
– Здорова! – отвечаю. – Сказали, так надо.
– Ну тогда понятно, – улыбается он. – Надо так надо.
В медицинском кабинете – это называется медкомиссия – молодая женщина-врач с восточными чертами лица начинает привычно заполнять справку о здоровье арестанта для предоставления в карцер.
– А тебя за что? – тоже удивляется она. Я не успеваю дать пояснение – майор с серьёзным видом заявляет:
– За антисоветские песни.
– Правда, что ль? – поднимает ко мне миндалевидные глаза врач.
– Шутит, – отвечаю я. – Советского Союза давно нет, какой смысл петь сегодня антисоветские песни.
– А-а-а… А я то уши развесила, – говорит она и продолжает заполнять справку, не задавая мне никаких вопросов о моём здоровье.
– Здоров, что ли? – интересуюсь я своим состоянием.
– Конечно, – подтверждает она, не отвлекаясь от заполнения справки.
– В тюрьме не болеют, – поддержал я тему.
– Смысла нет, – сказала она и протянула готовую справку майору.
Спускаемся с майором на первый этаж, майор пропускает меня через «аэропорт», просвечивает на наличие запрещённых предметов. Предметов не обнаружено. Я сдаю свою одежду на хранение каптёру-арестанту и получаю от него чёрную робу, штаны и плотную рубаху. На спине рубахи белыми нитками вышито «Карцер. ШИЗО», на бедре правой штанины – «ШИЗО», на левом бедре – «Карцер». Видимо, чтобы арестант не забывал, где он находится. Аббревиатура ШИЗО означает «штрафной изолятор».
Надев робу на себя, я ожидаемо обнаруживаю, что в штаны может поместиться ещё один человек моей комплекции. Это было нетрудно определить по размеру пояса. Демонстрирую эту неурядицу майору.
– Принеси шнурок, – говорит он каптёру. Этим шнурком я утягиваю пояс на спине за боковые лямки штанов. Спереди картина получается более-менее – пояс вроде как на месте при застёгнутой пуговице. А вот сзади – это я обнаружил на ощупь, – мотался тот самый лишний объём. Но, во-первых, мне это не было видно, и на ощупь – это ещё не факт; а во-вторых, длинная чёрная рубаха закрывала это недоразумение.
Наконец-то мы с майором вернулись на продол карцера. Оказалось, что бороду-то я состриг, а вот причёска не обнулена, хотя волосы на голове тоже должны быть сострижены. Майор был милостив, подстриг меня с насадкой на 12 мм. И вот теперь я полноценный пациент карцера – стриженный, без бороды, в чёрной робе с опознавательными надписями и невидимой мне мотнёй за спиной.
Моя каюта показалась мне меньшего объёма, чем четыре года назад. Промерил шагами – те же три на полтора. Оптический эффект: появилась перегородка из древесно-стружечной плиты, определяющая «долину» (туалет) от входной решётки; она, казалось, съедала пространство. Цвет стен каюты обнадёживал – почти персиковый, наверное, недавно был ремонт. Пространство скрадывал и сварной корпус на отопительной батарее, покрашенный в жёлтый цвет, четыре года назад такого корпуса не было. Всё остальное как обычно: примкнутые к стене нары, лежать на которых ты можешь только от отбоя до подъёма, приваренный к полу стул размером 30 на 30 см. А к днищу примкнутой к стене кровати приварен столик, прямоугольник которого немного больше поверхности стула.
С собой, как и прежде, ты имеешь тетрадь, ручку и бумаги по процессу. Письма сюда не доставляют, на звонки из карцера не выводят, дополнительное питание иметь с собой не дозволяется, что, конечно, является проблемой для вегетарианца.
Подоспел первый мой обед. В карцере кормят хорошо, лучше, чем в СИЗО. Но я продолжаю быть вегетарианцем, поэтому не стал брать ни суп на куриных консервах, ни рис с тушёнкой. Взял компот и свежий, ещё тёплый хлеб – пекарня находится рядом с карцером. Баландёр-арестант, развозящий во флягах еду, увидев через кормяк лицо возрастного вегетарианца, годящегося по возрасту ему в деды, выступил в роли фокусника: извлёк откуда-то три варёных яйца и быстро сунул их мне через кормяк.
Обед получился ярким, но не с позиции здорового питания. Я съел два яйца со свежим белым хлебом и запил это событие очень сладким компотом – смог осилить только треть кружки. Вскоре мой желудок подтвердил ошибочность описанного приёма пищи. Я пообещал себе, что впредь не стану есть варёные вкрутую яйца со свежим белым хлебом и запивать съеденное сладким компотом. Оставшееся яйцо я спрятал среди «мыльно-рыльных» принадлежностей – так здесь называют мыло, зубную щётку и пасту. Спрятал потому, что после приёма пищи в каюте не должно оставаться еды, по крайней мере на виду.
Спустя недолгое после обеда время – вывод на прогулку. Каждый арестант, наказанный карцером, гуляет в отдельном боксе. На прогулке я подышал, поприседал, поотжимался от скамейки. Потихоньку попел псалмы, остановив таким образом течение бесполезных мыслей по поводу своего попадания в карцер. Познакомился с арестантами карцера, прогуливающимися в соседних боксах. Сказал несколько слов о себе – о нас в арестантской среде знают, мы ведь давно в СИЗО…
Вернулся в свою каюту. Тишина – ни телевизора, ни радио, ни разговоров, так как разговаривать не с кем, только с самим собой. Полюбовался на персиковый цвет стен, посмотрел на зарешеченный иллюминатор, находящийся на высоте вытянутой руки. Представил, что где-то за бортом плещется изумрудный океан, ведь он действительно где-то плещется… Помолился. Захотелось вздремнуть. Попробовал это сделать на столике, подложив руки под голову; получилось так себе: затекли правая рука и шея. Ложиться на пол в этот день не стал, подумал, что ширины в полтора метра маловато для моего роста, да и жестковато будет моему нетолстому организму на полу.
Почитал распечатку недельных новостей – взял с собой среди бумаг по процессу. Апокалипсис разгоняется: действия тех, кто считает себя сильным мира сего, ускоренно ведут к разрушению того мира и способа существования, который они очень хотят сохранить… В Мире светлеет, дышать становится легче, но для кого-то – слишком светло…
Читал недолго, мысли вернули меня к карцеру, к причинам попадания сюда. На прогулке бывалый авторитетный арестант, переговариваясь со мной из своего бокса, советовал мне не общаться ни с кем в СИЗО по теме нашей «делюги» (уголовного дела), тем более что наше дело курируется из Москвы, а в тюрьме даже у стен есть уши.
Допустим, у стен СИЗО есть уши, и даже в моей хате, куда меня обещали вернуть после карцера. И кто-то заинтересованный из силовиков-кураторов в курсе происходящего в общине, наших писем и общения с друзьями. Но в такой информации нет ничего секретного, тайного, она не может являться причиной, это может быть использовано как повод для обозначения нарушения верхними силовиками. Ведь помещён я в карцер не за нарушение правил пребывания в СИЗО – за руки меня никто не ловил, – а по рекомендации оттуда свыше.
Для чего эта затея? Думаю, для того, чтобы продлить наше пребывание в СИЗО на приближающемся заседании суда по мере пресечения, для этого и нужен какой-никакой факт нарушения с моей стороны. Вероятно, на этом заседании будет озвучен текст оперативно-розыскного мероприятия силовиков (что уже случилось), повествующий о том, что мы нарушаем правила пребывания в СИЗО и каким-то образом (будет указано каким) оказываем воздействие на потерпевших и свидетелей обвинения (которые давно уже допрошены) и руководим последователями. А значит, чтобы мы этого не делали – вдруг приведём ещё кого-нибудь к расстройству режима сна, – нас надо продолжать держать в СИЗО. Хотя на самом деле режим сна расстраивается не у «потерпевших», а у членов наших семей, родных и друзей, в связи с нашим многолетним пребыванием в неволе…
Такие размышления – лишь тренировка для мозгов, чтобы не подсыхали. Но этим не всегда продуктивным процессом, когда голова тяготеет к постоянным размышлениям, нет смысла увлекаться – психику хорошо бы беречь. Ведь в данном случае факт прост и ясен: реальность отправила меня в карцер. А ей, как известно, видней, где мне надо сейчас находиться. Если ей всегда видней и я оказался в карцере, то мне остаётся лишь, прислушиваясь к себе, воспользоваться этой благоприятной возможностью: оставшись наедине с собой в этом недолгом одиночном плавании, подкорректировать свои реакции на те обстоятельства, на которые укажет совесть.
На ужин первого дня штрафного изолятора была жареная селёдка многолетней заморозки, её здесь дают на ужин постоянно, и ячка – сечёная перловка – на воде. Жареную селёдку брать не стал, не было соответствующей стадии голода, а ячку съел с удовольствием.
Ближе к 22 часам громыхнул замок камеры, открылась дверь.
– Держи койку, – сказал мне дежурный и вытянул с продола штырь, прижимающий нары к стене. Кровать упала мне на руки – забыл, что она падает, – и напомнила мне о своей тяжести. Я присел от неожиданности. Подумал, что в следующий раз надо будет подойти ближе к стене, чтобы нагрузка от массы падающей кровати более равномерно распределялась между спиной и бёдрами. И в связи с этим отметил, что за четыре года сил у меня не сказать что прибавилось. Именно четыре года назад в эти же предвесенние дни я впервые попал в карцер, и нагрузка от свободно опускающейся кровати ощущалась приблизительно так же. Тут же решил, что на прогулке надо увеличить общее число приседаний, чтобы укрепить бёдра и ягодицы, а также найти способ потренировать мой невыдающийся бицепс.
Вышел на продол, взял матрац, меня с матрацем в руках слегка обыскали, как и положено при проверке на запрещённые предметы. Потом дежурный привычно и быстро осмотрел мою камеру на наличие неразрешённых в карцере вещей. Варёное яйцо, укрытое среди «мыльно-рыльных» принадлежностей обнаружено не было – возможно, дежурный сделал вид, что яйца там нет.
Я застелил матрац выданным мне бельём и одеялом и с удовольствием растянулся на нарах, наконец-то отстёгнутых от стены. Полежал несколько минут на спине, постарался её расслабить.
Встал на колени, опустился на пятки. Подумал об Отце, представив себя в поле Его Света, и сотворил вечернюю молитву. После молитвы собрал воображением всех своих девочек – жену и пятерых дочерей – в одном пространстве и обнял их тёплым золотистым Светом, желая им сил, настроения, здоровья.
Уже лёжа под одеялом, подумал о младшей дочери. В голове возникла любопытная причинно-следственная цепочка. Несколько лет назад, когда у нас с женой было двое детей, мы жили вместе с моей уже пожилой мамой. Мне не всегда хватало терпения на её естественное – ведь она вырастила меня, единственного ребёнка, любила и продолжала любить – требование внимания к себе… А сегодня, когда мамы уже нет – вскоре после её ухода родилась младшенькая, – я насильно разлучён долгой неволей со своей семьёй, со своей младшей дочерью, в которой вижу мамин характер и с которой, естественно, очень хочу быть рядом, какие бы требования она мне ни предъявляла… Ничто на земле не проходит бесследно – улыбался я самому себе.
А уже засыпая, подвёл короткий итог дня. Со мной происходит лишь то, что призвано помочь лучше узнать себя, чтобы иметь возможность становиться чище…
Под утро первого дня весны мне приснился интересный сон, подведший итог под рассуждениями вчерашнего дня о причине попадания в карцер. Краткое содержание сна: я спускаюсь привычно по тропе из Небесной Обители, как и четверть века назад. Навстречу мне едет мотоциклист и идёт крупный конь. Я решаю их пропустить и на повороте этой довольно широкой тропы схожу на обочину в некошеную траву. И почти ложусь в эту траву, вытягиваясь вдоль поворота дороги, чтобы не помешать движению коня и мотоциклиста. Мотоциклист корректно проезжает мимо меня, а вот внушительный конь, несмотря на более чем свободную тропу, идёт прямо на меня, не видя во мне препятствия для движения. Я напугался, конечно: конь, заслонив солнце, прошёл надо мной (хорошо, что я лежал, а не стоял), колыхнув траву, но не затронув меня. Мой испуг обошёлся без травм…
Сны, которые остаются в памяти, снятся в удобных для моего понимания образах. Конь – это статусная фигура королевской рати на шахматной доске, имеющая возможность двигаться не по прямой, как, к примеру, ладья, а более замысловато. Эту фигуру не волнуют правила движения, уступаю я ей дорогу или продолжаю движение, она будет делать ходы, как увидит нужным, вынуждая меня быть в неудобном положении.
А что остаётся мне? Мне остаётся отлежаться в траве карцера.
По содержанию этого сна может возникнуть риторический вопрос: есть ли совесть у этого коня? Совесть, как и карма, есть у всех. Предположу, что страх потери места в рядах королевской рати – а такой страх ныне равносилен страху потери жизни – крепко заглушает совесть. Но тут может возникнуть другой важный вопрос: а нужен ли такой бессовестный конь королевской рати?..
(Продолжение:
Часть 2 – http://proza.ru/2025/05/13/1626
Часть 3 – http://proza.ru/2025/05/26/1416)