… Передо <мной> сидел un vielh bossu (сгорбленный старик - А.А.) с пепельными всклокоченными волосами, неопрятной бородкой, блуждающим взором, облаченный в рваный, дурно пахнущий дублет, накинутый на грязную дырявую тунику, которую обыкновенно носят монахи-иеронимиты. Присмотревшись, я разглядел россыпь язв, или небольших шрамов, на небритой правой щеке, главным образом вокруг глаза, показавшегося мне неживым… Вот, что поведал мне этот безумец из «Убежища Мадонны» (сумасшедшего дома):
«… Мой дебют при дворе можно без преувеличения считать подобным феерии. Я был хорош собой, – одни золотистые кудри и голубые глаза чего стоили! Ростом чуть выше среднего, безупречно сложен, по моде одет, в меру скромен, общителен и любезен, галантен, я умел тактично пошутить и поддержать серьезную беседу, даже если речь шла о предмете, абсолютно мне незнакомом.
Ни один из благородных танцев, начиная с паваны, продолжая эспаньолетой и кончая танцем с факелами, не обходился без меня! Когда однажды старшая фрейлина Ее Величества попросила присутствовавших на торжественном обеде кавалеров прочитать стихи в честь прекрасных дам, кровь и вино ударили мне в голову. Пока мои «собратья» мялись и с надеждой поглядывали друг на друга, я решительно вышел из-за стола, отвесил полагающийся в таких случаях глубокий поклон в сторону Их Величеств, короля сеньора дона Фелипе <IV> и королевы сеньоры доньи Иса<бели де Б>урбон, и звонким, срывающимся от волнения голосом прочитал один из двух соне<тов, в> муках сочиненных мною ранее при участии и под руководством маэстро Луиса де Гонгоры:
«Я пал к рукам хрустальным; я склонился
К ее лилейной шее; я прирос
Губами к золоту ее волос,
Чей блеск на приисках любви родился;
Я слышал: в жемчугах ручей струился
И мне признанья сладостные нес;
Я обрывал бутоны алых роз
С прекрасных уст и терний не страшился,
Когда, завистливое солнце, ты,
Кладя конец любви моей и счастью,
Разящим светом ранило мой взор;
За сыном вслед пусть небо с высоты
Тебя низринет, если прежней властью
Оно располагает до сих пор!»
(сонет Луиса де Гонгоры приведен в переводе В. Резниченко – А.А.)
Когда я закончил чтение, стало так тихо, что можно было услышать жужжание мух, кружащихся над столами. Потом, как мне передали, сама королева ударила в ладоши, ее примеру последовал король, а затем и все остальные присутствующие. Говорят, вечно беременная красавица, очаровательная донья Исабель, которую все кабальерос от первого гранда до захудалого идальго, прозвали «Lа Deseada» (Желанная – А.А.), пристально посмотрела на меня и осведомилась у фрейлин, кто я <такой.>
Не обошлось, правда, без неприятностей. Вскоре ко мне подошел помощник герцога де Оливареса, чтобы спросить, кого следует понимать под «низринутым сыном», упомянутом в сонете. Я, конечно, понял, что меня могут подозревать в подстрекательстве к мятежу, поскольку под «завистливым солнцем» мог разуметься дон Фелипе, а под «сыном» – малолетний тогда наследник престола дон Балтасар-Карлос. Пришлось терпеливо разъяснять клеврету Оливареса, что «сын» - это отпрыск солнечного бога греков Гелиоса по имени Фаэтон, коего верховный бог Зевес поразил молнией за то, что тот слишком близко подлетел к поверхности земли, создав тем самым угрозу вселенского пожара. Кажется, мне так и не поверили… Зато дамы тут же дали мне прозвище - Phoebus («Феб» - A.A.)!
Вскоре я обнаружил, что чуть ли не все знатные сеньоры и сеньориты Испании горят желанием познакомиться со мной. По этикету, любая дама во время застолья имела право подойти ко мне и сесть рядом, чтобы завести светскую беседу. И дамы охотно пользовались этой прерогативой, иногда чуть ли не занимая очередь! Кроме того, когда я, в соответствии с этикетом, целовал свой палец, имитируя поцелуй ручки, они подавали ее вновь и даже в третий раз, настаивая на «настоящем» поцелуе. Смысл этих знаков внимания мне был известен: дамы давали понять, что готовы на многое, если не на всё. Самое смешное, этикет не позволял смотреть в глаза собеседницам, и иной раз, когда дело приобретало решит<ельный оборот,> внешность моей пассии неприятно поражала меня…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Не удивительно, что число моих побед при дворе стало расти в пропорциях, описанных Боэцием (в арифметической прогрессии – А.А.)! Упоенный успехом, я завел список своих жертв, выбрав себе целью добиться сотни триумфов в течение трех лет. При этом успевал я бражничать в тавернах и морочить <голову> самой королеве! Поскольку глазеть на супругу короля никому из мужчин Испанского королевства не дозволялось ни при каком условии, а за касание ее одежды, включая веер, полагалась смертная казнь, я, во время danzas de cuenta (бальных танцев – А.А.), прятался за колонну и оттуда наблюдал за обворожительной доньей Иcабель, сестрой французского короля Луиса <XIII>.
Она, как обычно, находилась в положении, но то был редкий случай, когда беременность не портит ни лица, ни даже фигуры будущей матери. Эти мои взгляды из-за колонны не остались незамеченными той, кому они адресовались, и мы, позабыв о приличиях, нередко обменивались – словно поцелуями - нежными «посланиями»: с моей стороны это были miradas tiernas, с ее – oeillades (нежные взгляды - на испанском и французском языках – А.А.). При этом я не мог отделаться от странного ощущения; будто то, что мы делаем, наполнено какой-то почти детской чистотой, целомудренностью, искренностью.
Как наивен все-таки я тогда был! Вскоре мне стало известно, что мои невинные «поцелуи» не остались незамеченными не только доньей Исабель, но и <людьми> герцога де Оливареса, который не преминул тотчас же доложить обо всем королю. Но Господь хранил меня! Любвеобильный дон Фелипе в то время ничего не замечал, кроме своей очередной la consorte del Rey (королевской фаворитки - А.А.) доньи Касильды Манрике де Луйяндо, и на донос герцога лишь рассмеялся, заметив, что у соглядатаев его первого министра разыгралось воображение. Вскоре королева, готовясь к родам, перестала выходить в свет, а я занялся пополнением своего списка…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Три года спустя в одной из таверн Вальядолида ко мне подсел немолодой идальго по имени Кристобаль де Морено, родом, кажется, из Кадиса. Это был седоватый, невысокий, с бородкой клинышком, аккуратно подстриженными, завитыми усами и носом с горбинкой, внешне неброско одетый, но ладно скроенный кабальеро, при ходьбе всегда опиравшийся на массивный посох. На голове у него, как ни странно, красовалась черная кордовская шляпа, какую обычно носят сборщики оливок, увенчанная, однако, длиннющим черным пером. Высоким белым сапогам из тонкой кожи, бывшим тогда в моде, он предпочитал черные бархатные туфли с серебряными пряжками. Его темный плащ скрывал безупречно сидящие на нем дорогие венецианские шелковые камзолы алого, оранжевого, темно-синего или зеленого цветов. И это несмотря на «Статьи о преобразованиях», коими наш добрый король сеньор дон Фелипе строго-настрого запретил кавалерам носить дорогие цветные наряды из шелка и парчи! Да и перевязь моего знакомца, расшитая золотом и серебром, свидетельствовала о вызывающем нарушении королевских установлений, как, впрочем, и о достатке, в котором, вероятно, жил скромный, на первый взгляд, дон Крист<обаль>.
Глаза его немного косили, вспыхивая зеленым огнем при перемене настроения, причем одна бровь была вздернута кверху, точно он всё время чему-то удивлялся. Выражение его смуглого лица часто ставило меня в тупик: я превосходно видел, что он улыбается, или смеется, но мне почему-то чудилось, что на самом деле он хмурится. Когда он говорил серьезно, я каким-то внутренним зрением замечал почти неуловимую усмешку, кривившую его тонкие губы. Взгляд горящих глаз дона Кристобаля буравил вас подобно сверлу мастера-каменщика. Чем он занимался, я так и не понял (кажется, он похвалялся, что владеет плантациями в Новом свете), но дублоны у него в кошеле никогда не переводились.
<лакуна – текст разобрать не удалось>
Дон Кристобаль как-то сразу расположил меня к себе, проявив почти отеческую заботу о моей персоне и об источниках моего существования, которые к тому времени практически иссякли. Я проникся к нему доверием настолько, что обсуждал с ним как положение моих дел на любовном фронте, так и состояние моих финансов, бывшее, повторюсь, в то время более чем плачевным из-за неумеренных трат на женщин, наряды и пирушки.
Когда я показал ему список моих побед, число которых приближалось к девяти десяткам, он искренне удивился и принес мне восторженные поздравления в связи с моим «admirable» (изумительным – А.А.), как он выразился, достижением. Затем, прилично накачав меня мансанильей (крепленым вином – А.А.), привезенной им, по его словам, из Санлукара, дон Кристобаль как бы в шутку заметил:
- Мне кажется, дорогой дон Мигель, что сотня – не ваше призвание. Открою вам <секрет>: я на днях читал копию анонимной записки, поданной на имя Его Величества. Так там приводились имена 143 замужних придворных дам, ведущих «неправедный» образ жизни. При этом среди тех, с кем они грешат, ваше имя упоминается в записке гораздо чаще всех других, вместе взятых. Не сомневаюсь, что оставшиеся без вашего внимания грешницы просто жаждут отдаться вам в ближайшие месяцы.
Дон Кристобаль сделал паузу, а затем задумчиво произнес:
- Вот тысяча – это рубеж, который вам действительно по плечу... э-э-э, я хотел сказать, по чреслам!
Сказав так, он зловеще рассмеялся:
– Однако бьюсь об заклад, что добраться до такого рубежа вам не удастся.
- А каков заклад? – спросил я, отхлебнув глоток отменной светло-соломенной мансанильи.
- Тысяча дублонов, - мгновенно ответил дон Кристобаль, - не считая текущих расходов, которые я готов покрывать. Разумным сроком для совершения такого рода подвига может быть одно десятилетие.
- Дублон за женщину, - протянул я, - да вы скупец, дон Кристобаль. Хорошая лошадь, вы же знаете, стоит не меньше тридцати пяти.
- Хорошо, ставлю тридцать пять тысяч двойных эскудо. Согласны?
- Не люблю торопиться, дон <Кристобаль>. В том смысле, что за десять лет я могу и не управиться. Вот если за пятнадцать…
- Ну, хорошо, будь по-вашему.
«Что-то подозрительно легко он соглашается», - пронеслось в моей пьяной голове.
- А как вы узнаете, добился ли я своего, или потерпел фиаско? – прошептал я, наклонившись к уху собеседника. Он вновь зловеще усмехнулся:
- Это мое дело, дорогой дон Мигель. К тому же я уверен в присущей вам глубокой порядочности. Она не позволит вам превращать поражения в победы.
«Если его дело – значит оно нечисто», - резонно сообразил я, но вслух сказал:
- Итак, если в течение 15 лет число моих подвигов вырастит до тысячи, вы, дон Кристобаль, выплачиваете мне 35 тысяч дублонов. А если нет?
Мой собеседник сверкнул глазами и произнес:
- Вы будете служить мне до конца своих, или моих дней в качестве… ну, скажем, управляющего гасиендами (имениями – А.А.), принадлежащими мне в Вест-Индии. С приличным, между прочим, жалованьем (ну, скажем, в 250 золотых эскудо в год), в окружении страстных креолок и туземных женщин, в выгодную сторону отличающихся от здешних кукол-дворянок, скуповатых горожанок, вороватых цыганок, простоватых селянок (дон Кристобаль иногда сорил рифмами) и прочих хамоватых деревенских дур. Только не спрашивайте меня, любезный дон Мигель, зачем всё это мне нужно. Считайте это моей прихотью!
- Вы говорите серьезно? – недоверчиво спросил я с пьяной <усмешкой>.
- Вполне.
Как в мою нетрезвую голову пришла та странная мысль, которую я тут же не вполне связно изложил, не могу понять до сих пор.
- Тогда, - выпалил я, - предлагаю дополнительное условие: если тысяча окажется недостижимой, но сама королева донья Исабель ответит мне взаимностью, мы играем вничью – как в шахматах... Вы остаетесь при своих деньгах, а я не попадаю к вам на службу.
Дон Кристобаль изобразил на лице подобие улыбки, хотя мне показалось, что брови его изогнулись, а глаза загорелись недобрым огнем. Он покачал головой, испытующе поглядев на меня.
- Maldito sea! (Черт возьми!) Не знаю, что и сказать, милейший дон Мигель. Добраться до королевы Испании порой труднее, чем отыскать «великий эликсир» (философский камень – А.А). Неужели вам так хочется сломать себе шею в самом расцвете лет?.. Впрочем, вы, должно быть, слышали андалусийскую поговорку Olivo y aceituno es todo uno («Что олива, что маслина – всё равно и всё едино» - A.A.)? Мне жаль вас, но я готов и в этом пойти навстречу. Так по рукам?
- По рукам! - в пьяном азарте воскликнул я, еще не понимая, на что обрекаю себя.
Дон Кристобаль быстро и больно сжал мне руку, отпустил ее и затараторил:
- Я человек дела. Сейчас мы не мешкая, по установленной форме, составим цивильный контракт (в трех экземплярах, разумеется), подпишем его, надлежащим образом запечатаем, отнесем в контору сеньора Рамиреса, уважаемого здесь всеми и вполне благонадежного эскрибано (нотариуса – А.А.), регистрировавшего и не такие договоры... Ваш фамильный перстень, он, как вижу, при вас?..»
… Я снова пристрастился к «горячим винам» - хересу, мансанилье, малаге. Мое беспробудное пьянство длилось целый год, пока однажды мне не приснилась – кто, как вы думаете? - сама донья Исабель в короне, с распущенными волосами и руками, простертыми с мольбой! Протрезвев, я вспомнил о том условии проклятого контракта, которое касалось обольщения Ее Величества …
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Мало что изменилось при дворе Их Величеств: всё те же торжественные обеды, всё те же балы и празднества, устраиваемые по случаю приезда чужеземных принцев и послов, всё те же корриды и гуляния, интриги и сплетни насчет амурных похождений любвеобильного дона Фелипе.
В дни моего второго пришествия в Буэн-Ретиро <король>, как утверждали, укатил в Сеговию, в Алькасар, где его утешала очередная пассия, актриса Мария Кальдерон. Что касается доньи Исабель, то и она, как всегда, была беременна - по оценкам двора, на шестом месяце, причем в одиннадцатый по счету раз, как подсказал мне всезнающий дон Кристобаль. При дворе никто меня не узнавал: все успели позабыть златокудрого красавчика Феба, удивленно косясь на одноглазого поседевшего ветерана с угрюмым лицом, обезображенным мелкими шрамами. Теперь меня наградили другим прозвищем – El Pirata (Пират - A.A.)...
… Я перестал ходить на дворцовую площадь в часы появления там Её Величества. Мне надоело смотреть на кавалеров, которые, со свечами в руках, стаями бегали за каретами фрейлин, чтобы заслужить их благосклонность.
Королева неторопливо выходила из своего экипажа, чуть погрузневшая и ни на кого не обращавшая внимания. Сопровождаемая старшими дамами чести (фрейлинами – А.А.), она быстро скрывалась за входными дверями. Выражение ее лица, по-прежнему прекрасного, казалось мне усталым и грустным. Впрочем, я мог ошибаться – мой левый глаз постепенно утрачивал былую зоркость. Когда я таращился на донью Исабель, давно забытое чувство нежности и чего-то похожего на сожаление по поводу невосполнимой утраты овладевало мной.
В конце концов дону Кристобалю удалось добыть для меня приглашение на торжественный ужин. Итак, всеми забытый дон Мигель де Висентело из Севильи, скромно разместился на скамье, предназначенной для не самых знатных кавалеров. С моего места я не мог глядеть в глаза донье Исабель (повторюсь, что смотреть на королеву в упор не позволял этикет), сидевшую по правую руку от вице-короля (король по-прежнему пребывал в Алькасаре). Я почти ничего не ел (подали, как обычно, семь блюд) и не пил, чем вызвал недоумение моих соседей, вежливо осведомившихся, не болен ли я. Пришлось мрачно пошутить, что я влюблен. Шутка оказалась неудачной, ибо они принялись с жаром убеждать меня выпить бокал вина, который в сердечных делах, дескать, помогает лучше всяких лекарств. Скрепя сердце <я был> вынужден уступить, поскольку в противном случае могла вспыхнуть ссора.
Наконец устроитель ужина провозгласил его завершение, после чего объявил час куртуазной поэзии, пригласив кавалеров почитать дамам что-нибудь изящное, но не слишком длинное. На этот раз желающих выступить buscaron relajarse (было хоть отбавляй – А.А.), и мне пришлось терпеливо ждать своей очереди. Когда последний кавалер закончил читать свой мадригал, раздались довольно жидкие аплодисменты. Вероятно, публика уже насытилась поэзией, ожидая начала танцевальной части увеселения.
Мой час пробил! Я вышел из-за стола, неторопливо подошел к ступеням, с которых читались стихи, и под шепот и любопытные взгляды присутствующих отвесил глубокий поклон в сторону царствующей <особы>. Глухим от волнения голосом, раз запнувшись, я прочел второй сонет, в муках сочиненный мною в юности при участии маэстро Луиса де Гонгоры:
«Пока руно волос твоих течёт,
Как золото в лучистой филиграни,
И не светлей хрусталь в изломе грани,
Чем нежной шеи лебединый взлёт,
Пока соцветье губ твоих цветёт
Благоуханнее гвоздики ранней
И тщетно снежной лилии старанье
Затмить чела чистейший снег и лёд,
Спеши изведать наслажденье в силе,
Сокрытой в коже, в локоне, в устах,
Пока букет твоих гвоздик и лилий
Не только сам бесславно не зачах,
Но годы и тебя не обратили
В золу и в землю, в пепел, дым и прах.»
(сонет Луиса де Гонгоры приведен в переводе С. Гончаренко – А.А.)
Когда я перестал читать, повисло гробовое молчание. Потом послышался женский крик, смятение охватило публику, и кто-то в замешательстве воскликнул:
- Врача, королеве плохо!
Слава Богу, всё обошлось. Донья Исабель вскоре пришла в себя, а присутствующие решили, что виной всему otro estado (интересное положение – А.А.) королевы. Загремела музыка, начались танцы, а я скрылся за колонной, чтобы не привлекать к себе внимания. Во время шестого танца (кажется, это был торнео) ко мне подошла одна из молодых дам чести. Привычным жестом она протянула мне руку, которую пришлось поцеловать, ибо того требовал <этикет>.
- Могу я знать ваше имя, сеньор, - задорно сверкнув глазками, прощебетала она, а после того, как я назвал себя, округлила их, заодно потешно закусив пухлую губу. Затем дама, состроив умильную гримасу, протянула мне вчетверо сложенный <листок> бумаги, от которого за два паса (около 3 метров – А.А.) приторно пахло жасмином:
- Прошу вас записать здесь тот замечательный сонет, что вы сегодня нам прочли и…- она запнулась и, казалось, готова была <лопнуть> от любопытства.
- И?
- И тот, что вы когда-то читали… Если вы понимаете, о чем я говорю.
При этих словах сердце мое забилось, как не билось никогда, я покраснел, чего со мной не случалось с детства, дрожащими руками забрал листок и, поклонившись юной фрейлине, направился к лакею, чтобы истребовать чернила и перо. Оно плохо слушалось моей руки, буквы выходили корявыми и неровными, дело продвигалось медленно, но в конце концов было сделано. Смотреть в сторону моей прекрасной, милой, доброй доньи Исабель я не смел…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
…на надушенном клочке бумаги было нацарапано:
«El Montero de las Cortes» (гостиница «Придворный ловчий»), после захода солнца»
Я поцеловал послание и со всех ног бросился к дону Кристобалю за деньгами, но к моему разочарованию тот куда-то пропал. Тогда я выпотрошил <карманы> своих камзолов. Результат потрошения привел меня в отчаяние: на всё про всё у меня нашлось только одно эскудо – и то серебряное! На 25 мар<аведи> я тут же накупил португальских апельсинов и каких-то сластей – никакого иного решения не пришло в мою, отказавшуюся соображать <голову>.
О, как я волновался! Так не волнуются перед первым свиданием, которого у меня в сущности никогда не было. Я пришел в гостиницу заблаговременно, снял комнату на первом этаже, вышел наружу, чтобы ознакомиться с местностью, потом принялся бесцельно бродить по округе, кляня солнце, медленно клонившееся к закату, и раздумывая, чтО я скажу ЕЙ – слов не находилось!
Долгожданные <сумерки> упали так быстро, что застали меня врасплох. Не успело дневное светило скрыться за линией горизонта, как на дороге появился экипаж. Приблизившись, он остановился между стволами благородных лавров, недалеко от того места, где я стоял. Две фигуры вышли из <экипажа>. Одна тут же снова скрылась в нем, а я, задыхаясь от волнения, бросился к знакомому силуэту и опустился перед ним на одно колено, склонив голову.
– Ради Бога, милый дон Мигель, - впервые в жизни я услышал ee <голос>, чуть низкий с едва уловимой хрипотцой, – Оставьте ваши учтивые манеры. Они здесь неуместны и погубят меня и вас!
Она очень мило картавила, а ее выговор показался мне настолько изящным, что наша грубая и шепелявая кастильская речь зазвучала в моих ушах небесной музыкой.
- Простите, драгоценная! Я – совершеннейший осел, - заплетающимся языком пролепетал я, вставая. Передо мной стояла ОНА, похожая на упитанного пажа в мешковато сидящем камзоле из черного бархата с прицепленной к нему игрушечной <шпагой>, – но никого прелестнее я не видал в моей жизни!
Далее всё проходило как во сне, половину которого я не могу вспомнить. В памяти остались разрозненные жалкие обрывки нашей беседы в комнате, куда я препроводил её.
- … Я влюбилась в вас в тот вечер, когда вы столь блистательно прочли свой первый сонет, - на втором терцете… Правда, я не настолько хорошо владела вашим языком, чтобы понять смысл, но с меня было достаточно мелодии, заключенной в вашем изощренном сонете...; мне послышались в нем какие-то странные звуки - словно у красавца, декламировавшего стихи, было то, что андалусийские цыгане называют странным словом duende (сверхъестественное существо - невидимка, привидение, домовой; в переносном смысле - высокое вдохновение, взвинченное эмоциональное состояние - прим. автора)...
- … Что за счастье ловить ваши взгляды, ваши немые речи, ваши признания, которые вы посылали мне из-за колонны! Если бы вы знали, как я ждала торжественного ужина или празднества, на котором могла бы видеть вас танцующим, и как мне хотелось, чтобы в медленной паване вы повели меня через всю бесконечную анфиладу комнат Буэн-Ретиро до самого дальнего балкона!.. Были у меня, мой добрый шевалье, и другие, далеко не скромные фантазии… Милый мой дон Мигель, куда же вы пропали на столько лет, сделав меня несчастнейшей из женщин?..
Мне пришлось опуститься до низкой лжи: я наплел донье Исабель что-то насчет того, что не в силах более, как говорят андалусийцы, «pelar la pava» (андалусийская идиома, означающая «любить на расстоянии», «любить без надежды» - А.А.), <я> в отчаянии отправился путешествовать по Испании, а потом завербовался в армию. Королева, конечно, не поняла употребленного мной некстати местного выражения, но, полагаю, сердцем постигла, чтО я хотел сказать. Я пояснил, что слава неведомого мне дона Хуана, ставшая для меня позорным клеймом, сделала меня объектом травли… Ну и далее я вдохновенно лгал в том же духе…
- Я так и знала, мой благородный дон Мигель! – прервала меня на полуслове предобрейшая донья Исабель. - Я не верила, не хотела верить тем грязным сплетням, которые распускались при дворе по адресу «златокудрого Феба», тем более что потом ваше имя действительно странным, нелепым образом соединилось с именем театрального персонажа, дона Жуана де Тенорьо…;
-… Я не осуждаю моего мужа. Он по-своему любит меня и всегда относился ко мне с обезоруживающей добротой. Его увлечения…, я научилась прощать их, ведь это так по-мужски: любить супругу и наслаждаться красотой других женщин от португальской герцогини де Рибейра до нынешней лицедейки Марии с плебейской фамилией Кальдерон (calderon – в переводе значит «большой котел», «кастрюлища» - А.А.)…;
- Дон Фелипе - человек не без странностей, или, в сущности, большой ребенок: однажды он пригласил придворных дам в королевский театр на какую-то комедию, приказав им явиться без фижм. Те выполнили прихоть короля, который в самый разгар представления подал знак выпустить в ложи и партер из заранее доставленных мышеловок сотню откормленных белых <мышей> и хохотал до слез, любуясь захватывающим зрелищем, разыгравшимся перед его глазами…;
-… К тому же супруг никогда и ни в чем не подозревал меня, несмотря на все старания несносного герцога де Оливареса; когда началась это несчастная война между нашими королевствами, герцог донес, будто я состою в тайной переписке с братом Луисом, королем Франции, однако дон Фелипе по своему обыкновению только посмеялся в ответ на эту ложь…;
- … Годы не щадят нас, мой дорогой дон Мигель. Кстати, вы не женаты?.. Видите, как я располнела и подурнела, как тщательно закрашиваю седину в волосах и мажу лицо известкой – полвека тому назад так поступала стареющая английская королева Елизавета… А вы, несмотря на эти шрамы и увечье, утратили лишь обаяние юноши, но приобрели неброскую красоту мужчины, познавшего превратности жизни, и стали еще притягательнее и милее… Как жаль, что мы больше никогда не сможем встретиться и поговорить так, как этой ночью – tеte-а-tеte ! Но заклинаю вас, благородный дон Мигель, приходите во дворец и во время танцев смотрите на меня из-за колонны, как тогда, помните? Это придаст смысл моему существованию…
Стыдно признаться, но после этих искренних слов я заплакал, а она нежно поцеловала меня в лоб, прикоснувшись ладошкой к моим поредевшим, тонким, ставшим пепельными волосам, к морщинам, избороздившим лоб, и к щеке, испещренной сетью темных язв… О, женщины! Вечно они рисуют в своем сознании идеальный образ тех, кому отдают свои сердца и души, не желая видеть истинный, порою отвратительный до жути, облик своих возлюбленных…
- … Дон Мигель, вы подарили мне два чудесных <сонета>. Что я могу дать вам на память?
Я на мгновенье замялся.
- Прядь ваших волос, если вы сочтете это позволительным…
Нашу идиллию прервал бесцеремонный стук в дверь, и грубый мужской голос загудел подобно иерихонской трубе:
«Именем короля - откройте дверь!»
Донья Исабель вздрогнула, потом закрыла лицо руками, залепетав что-то по-французски. Я понял, что она помянула Господа Бога и добавила два-три слова – нечто вроде «всё пропало!». Стук в дверь повторился, а затем я услышал, как поворачивается ключ в замочной скважине. Если бы я не подставил руку, донья Исабель упала бы со стула на пол. Она потеряла сознание!
Я бережно переложил <королеву> на постель и повернулся к входящим.
Долговязый пожилой человек с резкими чертами лица, с ног до головы закутанный в черный плащ, подошел ко мне в сопровождении факелоносца и четырех «солдат веры» (здесь – полицейских – А.А.), обряженных в стихари.
- Сеньор дон Мигель де Висентело? – спросил он, стараясь пронзить меня взглядом острых черных глаз.
Я кивнул. Опустив капюшон, он церемонно поклонился, откашлялся и назвал себя:
- Антонио Роблес, старший дозорный Святого братства в приходе Сан-Мартин.
Затем, придав важность выражению своего словно вырубленного из скалы лица, начальник дозора торжественно объявил:
- Меня известили, что у вас скрывается женщина в мужском платье, - тут он покосился на донью Исабель. – В соответствии с королевским указом и действующими установлениями я обязан взять под арест эту преступницу, а также вас для последующего препровождения в Трибунал Святого учреждения.
- Сеньор Антонио, - стараясь говорить спокойно и веско, ответил я, - эта дама – весьма знатная особа, близкая к семейству Их Величеств. Облачиться таким образом ее заставили обстоятельства, которых я не могу открыть, поскольку дал клятву не делать этого. Я отдаю себе отчет в том, что появление женщины в публичном месте в таком виде – серьезное преступление против веры и общественной нравственности. Но мне, как, впрочем, и вам, отлично известен священный обычай, осененный веками и подкрепленный Статьями о преобразованиях, принятыми по воле нашего христианнейшего короля сеньора дона Фелипе Великого, повелителя двух Индий.
Старший дозорный в замешательстве оглянулся на одного из «стихарей», стоявших у него за спиной.
- Какой обычай? – недоверчиво пробурчал он.
- Обычай, в соответствии с которым, <женщина> en cinta (в тягости - A.A.), даже совершившая противоправный поступок, освобождается от какой бы то ни было ответственности, задержания или препровождения в места заключения. –
Тут я сделал паузу, после чего как можно более убедительно продолжал:
- Если же вы, мой добрый сеньор Антонио, не сочтете изложенный мною довод заслуживающим внимания, я буду вынужден защищать эту знатную особу до тех пор, пока ваши подчиненные не лишат меня жизни. Прошу учесть, моя шпага – не самый последний клинок в королевстве, а я, кстати, был недавно представлен Его Величеству, которому хорошо известно мое благородное имя.
Добрый сеньор Антонио наклонился к коренастому «стихарю», с жаром зашептавшему что-то на ухо своему длинному как шест предводителю. Наконец глава дозора выпрямился и смягченным тоном скомандовал:
- Сеньор licenciado, прошу освидетельствовать состояние дамы.
В комнату протиснулся немолодой полный человек с сумочкой. Когда он поравнялся со мной, я прошипел:
- Если ты коснешься ее, licenciado (здесь - доктор, врач - А.А.), te sacarе las tripas (я выпущу тебе кишки - А.А.)!
Лекарь содрогнулся.
- Пусть… касается, - слабым голосом промолвила донья Исабель, видимо, пришедшая в себя после обморока.
Лекарь с опаской посмотрел на меня – выражение моего лица ему явно не понравилось. Затем он перевел взгляд на донью Исабель.
- Сеньоры, - с неожиданной твердостью возгласил врачеватель, - прошу вас оставить меня с дамой наедине.
Всем, и мне тоже, пришлось подчиниться. Выйдя из гостиницы, я увидел экипаж, стоявший между двумя благородными лаврами. Именно в нем и приехала сюда моя несчастная донья Исабель. Я тут же вернулся в <гостиницу, где> расположились сеньор Антонио со своей братией и испуганный хозяин заведения. Не прошло и пяти минут, как дверь в комнату растворилась, и вставший на пороге эскулап как-то буднично возвестил:
- Всё в порядке, сеньоры. Беременность несомненна. Плоду около 35 недель.
- Дорогу! – словно голодный пес заревел я, вошел в комнату, подхватил бедняжку на руки и не мешкая двинулся к выходу. Я проделал это так решительно и смотрел так грозно, что дозор почтительно расступился, не смея мне препятствовать. Полагаю, никто из дозорных не признал в донье Исабель супругу христианнейшего короля Испании, поскольку никогда не видел ее лица. Степень осведомленности главы дозора так и осталась для меня тайной.
Дойдя до экипажа, я увидел в окошке белое от испуга лицо женщины, видимо, одной из фрейлин королевы, которой последняя доверилась, и вновь так выразительно впился в нее своим единственным глазом, что дама чести незамедлительно открыла дверцу кареты.
- Прощайте, моя прекраснейшая, моя единственная, моя ненаглядная! - шептал я, помещая донью Исабель на обитое голубым шелком сиденье. Она устроилась на нем, слабо <помахав мне> рукой и послав воздушный поцелуй. Ее губы приоткрылись, как будто она хотела сказать что-то, но я не расслышал ни слова.
- Трогай! - рявкнул я съёжившемуся на козлах кучеру в надвинутой на нос шляпе, с излишней силой хлопнув по крупу одну из кобыл, запряженных в карету. Лошадь испуганно вздрогнула от моего удара и рывком тронулась с места. Кучер встрепенулся, щелкнул кнутом и заорал дурным голосом «arre, arre, bestas!» («но, но, звери!» – А.А.)…
Так закончилось наше единственное свидание… В <гостиницу> я не пошел, хотя там остались мои плащ и шляпа. Остаток ночи и весь день провел я, блуждая по Мадриду в надежде разыскать дона Кристобаля. Но он como si hubiera desaparecido (как в воду канул - А.А.). Поневоле я решил, что его отозвали в преисподнюю, чтобы примерно наказать за проваленное дело. Надеюсь, на него наложили взыскание и понизили в должности…
Поздним вечером следующего дня, когда я бесцельно бродил по парку Буэн-Ретиро, кто-то в полумаске, по виду девчонка, закутанная в мантилью, сунул мне в руку кожаный мешочек с прядью волос, перевязанной алой шелковой ленточкой…
О том, что произошло дальше, мне трудно поведать даже сейчас, по прошествии десяти лет со времени кончины несравненной доньи Исабель. Спустя всего четыре дня после нашего свидания, <королевский> двор погрузился в траур: у королевы случился parto prematurо (выкидыш, преждевременные роды – А.А.). Говорят, она не перенесла мук и потери крови… Она умерла, сеньор медик!.. Еще через пару дней умерла и девочка, которую носила под сердцем моя драгоценная донья Исабель…
Я напился так, как не напивался никогда в жизни, опротивевшей мне!..
<лакуна – текст разобрать не удалось>
Через несколько дней я по дешевке, за 15 реалов, продал свою шпагу – единственную ценную вещь, которая у меня оставалась. На вырученные деньги я вновь напился, как у нас говорят, до visionеs (т.е. до «видений», до положения риз, до состояния белой горячки – А.А.), причем в прямом смысле слова.
… По правде говоря, не помню, как я оказался здесь, в Валенсии (в доме для умалишенных – А.А.). Помню, что какое-то время я бродяжничал по дорогам Андалусии, обретался в Малаге, где меня зачем-то погрузили на корабль, а потом высадили, кажется, в Аликанте…
Я привык к этому месту, любознательный сеньор чужеземный лекарь, к клочку зелени в патио, к своим собратьям по утраченному разуму… А от ножей тех, кто удостоил меня клятвой мести (поклявшихся отомстить во что бы то ни стало – А.А.) меня бережет вот этот предмет. Никто не позарился на него, никто его не тронул…
Старик отвернул измочаленный ворот дублета и лохмотья, бывшие когда-то туникой, обнажив шею и седую грудь, на которой я узрел грязно-серый шнурок с прикрепленным к нему потертым кожаным мешочком …
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… По-видимому, дон Мигель давал понять, что в мешочке хранился медальон с локоном доньи < Исабель>…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Затем мой полубезумный знакомец с неохотой ответил на вопросы, заданные мною с тем, чтобы уточнить отдельные детали истории, рассказанной им на прошлой неделе, и продиктовал мне тексты двух сонетов, которые он якобы декламировал во дворце Буэн-Ретиро. При прощании он проворчал, глядя в сторону и воображая себя в роли дона Мигеля:
- Не навещайте, меня более, сеньор медик. Вы говорите с акцентом, похожим, пусть отдаленно, на тот, что был присущ речи прекрасной доньи Исабель. Когда я слышу ваш выговор, ее лицо встает передо мной, оно словно оживает, я начинаю гоняться за призраками, прихожу в исступление и готов задушить любого, кто <попадется мне> на пути…»