Продолжение мистической повести о трагических событиях с героиней, и не только, в далёком и недалёком прошлом Карелии.
Начало -- http://proza.ru/2025/06/22/149
* * * * *
… Я очнулась, словно только что была в каком-то ином мире!.. Тело ещё ныло от усталости и боли, но по нему уже разбегалась тёплая волна, наполняя мышцы живительным ароматом лекарственных трав. Только что словно в страшном сне бежала куда-то или за кем-то… На свет или из темноты… И вдруг! Вот сижу в просторной уютной комнате, глотая терпкий чай, смешанный с отваром лесных трав, и продолжаю когда-то начатый разговор…
– Нет, мои близнецы ещё совсем крохи, потому никому не показываю, – глядя в сторону почти прошептала чернобровая бледная женщина, вероятно в ответ на мой вопрос.
– Я понимаю, сама Зайку долго держала на карантине, – и добавила, – после кесарева.
Мой сынуля, сидя на половике в обнимку с котом, поднял голову и внимательно посмотрел на меня. Кот постарался выскользнуть из цепких ручонок, но был тот час пойман за хвост и возвращён на прежнее место – на колени требовательного к ласке малыша.
– Моя сестра умерла после кесарева, а следом и ребёнок. Жарко было, – моя собеседница посерела бледным лицом.
– Жарко? – я безотчётно повторила за Машей. И услышала печальный рассказ...
Оказалось, что родилась Маша, а вернее – Марьям, в Ферганской долине от брака русской учительницы и узбекского комбайнёра. Уроженке болот низины Печоры, получившей высшее образование в промозглом Ленинграде, распределение в солнечный Узбекистан показалось заманчивым, но… Никак не ожидала тонкокожая северянка, что вместо смуглого загара покроется незаживающими волдырями и поймёт спасительную защиту паранджи, которую, как оказалось, в глухих кишлаках носили не взирая на десятилетия советской власти, провозгласившей равноправие мужчин и женщин всех национальностей. Нет, не было в Язъяванской степи, живущей по законами шариата и в неизбывной вражде между узбеками и турками-месхетинцами, ни равноправия, ни уважительного отношения к чужакам. Не взирая на отсутствие жизненного опыта, молоденькая «рус-муаллима» (русская учительница) очень быстро поняла, что в положенные после института три года «отработки» ей без покровителя не выжить – или быть многократно изнасилованной и утопленной в грязном арыке (в канаве) или выйти замуж… На законный брак с иноверкой оказался желающим лишь не первой молодости Али, да и то потому, что не надо было за бесприданницу Марию платить калым, традиционное вознаграждение родителям невесты в обмен на приданое.
На удивление осуждающей, но столь же нищей, родни и любопытствующих соседей молодожёны быстро поладили! «Из дерьма и палок» построили собственный глинобитный домик. Местному баю, на должности председателя совхоза, Али подарил шкурку голубого песца, присланную родителями Марии как свадебный подарок, и безродный «чопон» (пастух овец) в одночасье стал обеспеченным по меркам аула трактористом. И всё бы хорошо, если бы не следующие друг за другом изматывающие токсикозом беременности! Маша родила пятерых дочерей, а в шестых родах сыном умерла «от горячки», точнее – от заражения крови вездесущей пылью со взвесью сухого навоза вперемешку с удобрениями и химикатами с хлопковых полей. Хлопковые поля «убили» и старшую сестру Марьям, вместе с вырванным из лона первенцем, а младших искалечили, как практически всех женщин в округе!..
Всю уборочную страду, с конца августа и до самого декабря, дети начиная с шестилетнего возраста помогали матерям в уборке хлопка, а с двенадцати лет работали наравне со взрослыми – от зари до заката, кое-как нагоняя школьную программу в зимние месяцы. Для утоления голода в поле брали лишь курут, сухие шарики солёного творога, и горстку изюма, а для утоления жажды… Раскалённая на солнце цистерна с водой ставилась на противоположном конце поля, и напиться почти горячей воняющей ржавым металлом и плесенью влагой можно было лишь пройдя около полукилометра, извлекая из сухих колючих коробочек невесомые ватные шарики в многокилограммовую пахту (тюк) хлопка. Лентяям вода не полагалась. Но страшнее жажды была пыль! К концу дня она не только забивала иссохший от жажды рот, высушивала носоглотку, гортань, лёгкие, но и, смешиваясь с потом, покрывала всё тело тонким слоем яда, разъедающим складки кожи. Иштон-шаровары, пропитанные от натуги ещё и мочой, усугубляли положение. Оттого тяжёлая беременность, преждевременные и смертельные роды, как и нежизнеспособные младенцы, были обыденностью хлобководческих районов не только Узбекистана. Хлопкоуборочные комбайны?.. Да, они были, но даже в передовых хозяйствах женский и детский труд был много-много рентабельнее!
Марьям повезло – она оказалась не по годам сообразительной: не только училась на «отлично», но и, с молоком матери переняв маленькие женские хитрости, легко вертела отцом, который в ней души не чаял. Потому решение Али дать любимице высшее образование было трудным, но заведомо предсказуемым.
Закончив десятилетку с золотой медалью, Марьям получила комсомольскую путёвку для поступления без экзаменов в московскую Тимирязевку. Образование и студенческое общежитие были бесплатными, но столичное проживание стоило немалых денег, и семья в течение пяти лет трудилась и экономила даже по мелочам, справедливо рассчитывая на последующее вознаграждение, но… После окончания сельскохозяйственной академии дипломированный мелиоратор оказался распределён не на работы по орошению степей и пустынь Ферганской долины, а на осушение болот Карельского перешейка. Так по чужой воле или насмешкой судьбы Марьям, выщипавшая бровь на переносице и сразу ставшая Машей, поселилась в заросшем плесенью и грибком общежитии «Севзапмелиоводхоза» Петрозаводска, где в одну из праздничных попоек её приметил старшекурсник соседнего техникума железнодорожного транспорта бывший десантник полуфин-полукорел Пиетари, в обиходе – Пётр, словно в подарок на свадьбу получивший должность начальника маленькой железнодорожной станции Леппясюрья.
И жизнь наладилась, даже несколько выкидышей не остудили тепла семейного гнезда столь непохожей друг на друга пары, пока не появился брат Марьям… На этом рассказ вдруг оборвался! Женщина поднялась, сославшись на неслышный мне плач младенцев, и поспешила к двери на второй этаж.
– Уж если решила идти за переезд, сына лучше оставить здесь, нечего ему… – Маша-Марьям не закончила фразу.
– Ой, спасибо! – поблагодарила я уже спину, сразу не совсем поняв о чём речь, и, удивившись «свекольному» пятну на лопатке аккуратненького платья...
* * * * *
Прикинув, что до переезда можно дойти и по шпалам, я шагала неспеша, озираясь по сторонам и, стыдно признаться, радуясь одиночеству! Всё же как утомительно материнство!.. Почти три года я воспринимала всех и вся через призму «полезности» или «вредности» для своего ребёнка, включая и окружающих людей, и даже самоё себя! От этого неожиданного открытия у меня закружилась голова, словно я соскочила с бесконечно вращающейся карусели!.. И даже замерла на мгновение, словно иными глазами увидев мир вокруг себя…
А вокруг – свободно, «полной грудью» дышала карельская тайга! Успокаивающе покачивались ветви, плотно укрытые листвой, и щетинистые лапы пышных елей. Под самым белёсым небом дыбились взъерошенные макушки сосен. Во множестве складок лесного «занавеса» еле слышно вспархивали птицы, переговариваясь певучими и тревожными голосами. В подлеске шуршали, а может быть и крались, невидимые мне звери. Под ногами ритмично хрустел гравий насыпи, а по её травянистым склонам краснели, словно капельки крови, спелые ягоды лесной земляники. Вот кто-то, видимо, рассыпал целую корзинку ягод!.. Они алым окрасили гравий возле концов шпал, траву еле заметной тропинки… Ах, так это место, где мы сошли, вернее спрыгнули, с подножки вагона! Вон и дорога «из никуда в никуда», а за нею – заросли иван-чая, укрывшие гранитный фундамент сгоревшего вокзальчика… Холодная волна прокатилась по моей спине, как от пережитого несчастья или предчувствия его… Вероятно, от воспоминания о странной компании реконструкторов! Или массовки? Я прислушалась, тихо… Уже уехали! И здесь вдруг пронзила мысль: «Какие в этой глухомани реконструкторы! Не во сне ли это было? И что тогда показалось столь же пугающим, как и странным?»...
Я заторопилась прочь от необъяснимо тягостного места, однако стараясь выудить из памяти недавно увиденное… или придуманное страшным сном! И наверняка смогла бы, но тут огромный лось впереди меня легко перемахнул через невысокий холм железнодорожной насыпи и скрылся в кустарнике, а следом за ним перековыляла через рельсы сутулая фигура… старухи и скрылась в тех же кустах. И я, чуть оторопев от неожиданности, поспешила следом, чтобы расспросить, ещё толком не зная о чём, явно местную жительницу!..
То и дело наклоняясь и раздвигая низко растущие ветви седой ольхи, промочив ноги в болотине и несколько раз споткнувшись о полусгнившие пни, не понимая куда, за кем и зачем иду, я неожиданно выбралась на небольшую прогалину, реденько поросшую хилыми осинами и низкорослой травой. Повсюду в ней алели ягоды, сливаясь в кровавые лужи и лужицы среди россыпи белёсых булыжников разной величины и густо разбросанных обрубков тонких берёзовых стволов. Лось, то закидывая «растопыренные ладони» рогов себе на спину, то словно под их тяжестью склоняя голову к самой земле, бродил меж испуганно трепещущих осин, выискивая вероятно какую-то особую травку. И из-под его копыт раздавался неподобающий этому месту хруст, словно сохатый давил фарфор или скорлупу крупных орехов. Почему-то в памяти всплыл рассказ о неведомо куда «в одночасье» исчезнувших работниках и жителях переезда… И, вдруг, я поняла – так вот же они!!! Вся поляна ровным слоем!..
– Да, они все здесь, – голос за моей спиной заставил шарахнуться в сторону!
Я зацепилась ногой то ли за корягу, то ли за торчащую из земли берцовую кость и упала! Ладонями на мокрую, показалось – от крови, землю, и на меня глянули из неё глазницы детского черепа!!! Я вскочила, чтобы броситься бежать! Но, как это бывает во сне, не сдвинулась с места… А старушка, выйдя из-за куста, продолжила:
– Их расстреляли сразу всех. Потому и похоронить было некому. А когда много позже нашли, уже трава и подлесок поднялись и оплели кости корнями. Вот живые и постарались забыть мёртвых.
– За что их?! – с трудом выговорила я. Сердце бешено колотилось, а в ушах пульсировал резкий звук, подобный писку кардиографа.
– Война… Три месяца сюда свозили кругляк вековой сосны. Для самолётов...
– Самолётов?.. – прошептала я, от ужаса тяжело дыша…
– Ну да. Фанерой облегчали вес бомбардировщиков.
– Мессершмиттов? – я назвала первую пришедшую в голову марку, заметив, что звук в ушах вдруг смолк, а сердце стало биться ровно, как после успокоительного.
– И советских «У-2», легендарных «этажерок». Потому огромный состав, приготовленный финнами на запад, накануне отправки кто-то угнал на восток.
– Кто? – я наконец-то окончательно пришла в себя и таращилась на стоящую рядом фигуру.
– Не известно. Но согнали всех и расстреляли финны.
– Финны, не немцы?
– И русских и карелов они обзывали «рюсся», и как ненавидели!.. Да ты сама расспроси! – старушка горько усмехнулась.
– Кого? – а хотелось спросить: «Кто? Кто ты?»…
– Сама нашла, сама у них и спроси! А меня зови Повитухой.
Получив ответ на незаданный вопрос, но не поняв смысла всей фразы, я открыла рот, чтобы назвать своё имя, но не успела. «Историк-краевед» негромко свистнула, и пасшийся на костях лось двинулся в сторону...
За лосем, по узкой еле заметной в листве тропинке, заковыляла старуха, и я – следом, прочь от этого жуткого места, неуверенная, что смогу вернуться к железной дороге, не заблудившись. Хотела спросить: «Ты та самая травница?». Но в спину вопрос не задают, потому шла молча, увёртываясь от ветвей, норовивших хлестнуть по лицу, и, разглядывая полноватую фигуру в паре шагов впереди. Бабка как бабка, с пустой корзинкой. На ведьму не похожа, скорее – на пограничника! Клетчатый тёплый платок, куртка военного образца над такими же пятнистыми штанами и резиновые сапоги. Мои кеды промокли насквозь. Если бы пошла с ребёнком… Закончить мысль не успела – лес неожиданно расступился, и мы вышли к узкому и длинному, словно щука, озеру.
Лось, ускорив лёгкий бег, со всего маха бросился в воду и поплыл на противоположный берег, где за молодым камышом сгрудились гранитные валуны, а за ними поверх невысокого холма дыбился густой ельник, тёмной щёткой вершин отражавшийся в белёсой воде. Волны, углом от лосиной морды с плывущими следом лопастями рогов, закачали сердцевидные листья с густо торчащими меж них «свечами» полузакрытых лилий. Сомкнуты лепестки были и у цветов купальницы, словно мелкие мандаринки усыпавших небольшую низинку перед нами. И я подумала вслух:
– Цветы думают, что сейчас ночь…
– Да, белая и самая короткая в году – удивила меня стоящая рядом старушка с такими же белёсыми, как вода озера, глазами.
– Как ночь?! – опешила я!..
– Видишь их? – старуха протянула руку, указывая в сторону, и я повернула голову…
Неподалёку, на песчаной проплешине низкого берега, сидели и стояли дети, женщины и мужчины, среди которых я увидела и реконструкторов. В полной тишине кто-то входил в воду, кто-то выходил из неё, почему-то не раздеваясь… И от них… Не было ни волн, как от плывущего лося, ни даже ряби по поверхности озера! Не было и следов на песке! Словно это были не люди во плоти, а бестелесные духи!!! Я в ужасе покачнулась, инстинктивно хватаясь за стоящую рядом Повитуху!.. Но рука прошла сквозь неё, как сквозь дым, и я осела на траву…
– Что ж теперь пугаться!.. – голос донесся до меня словно сквозь вату, – Да, они мертвы. И те, что с поляны, и те, что из колодца.
– Из колодца… – потрясённая повторила я.
– Где старое хови, финская усадьба, обсаженная лиственницами. Чтобы зверьё не приманивать, всех неподалёку убитых – и карелов, и финнов, и русских – собрали и сбросили в колодец, метров восемь глубиной! Могилы рубить в промёрзшей земле было некому, и вытаскивать по весне тоже. Так и лежат с Зимней войны и до сих пор. В ночь солнцеворота заложенные покойники стараются смыть с себя следы убийства…
– Заложенные покойники, – сама себе глухо проговорила я, – которые умерли неестественной смертью и души не получили успокоения. И я?..
– Ты нет, – Повитуха отрицательно покачала головой, – но здесь не место для разговоров, идём ко мне!..
Я поспешно и оттого легко, а может быть – не имея плоти, поднялась! Как во сне – не чувствуя ног, но перебирая ими, – двинулась следом за старухой, боясь прикоснуться к ней, боясь оглянуться, боясь подумать об оставленном где-то сыне...
* * * * *
Продолжение следует.